Тут из глубины пещеры на выступ приковыляла подруга Ху, зябко поежилась, и недовольные глаза ее сказали:
— Я голодна!
По мнению Ху, говорить это было совершенно излишне… и потому он ни единым движением не ответил; самка, оттолкнувшись от выступа, полетела к вороньему поселению на отмели.
Ху посмотрел ей вслед, но во взгляде его не теплилось ни надежды, ни подбадривания. Филины лишь по привычке наведывались туда каждую ночь, но воронье поселение опустело, только ветер раскачивал черные тени гнезд. В большие холода вороны улетели отсюда все до единой, а случайно заночевавшие в опустевших гнездах вороны-чужаки были ненадежной добычей. И даже удачная охота приносила небольшую поживу: ведь от ворон в это время остаются только перья, ножа да кости. Конечно, и такая ворона лучше, чем ничего, но голод ею удавалось заглушить лишь на короткое время, а ведь случалось, что чета филинов оставалась без добычи по нескольку дней. Такое бывает в суровые зимы, и ничего страшного в этом нет, так как в голодную зимнюю пору крупные филины могут обходиться без пищи по неделе, а то и больше.
Сумрак густел, луна светила все ярче, и в морозной выси одна за другой зажигались дрожащие звезды.
Защищаясь от холода, Ху сжался в плотный комочек и ринулся в морозный воздух, но чтобы не мешать охотиться самке, повернул в сторону, противоположную вороньим поселениям. Он полетел к пойменным озеркам, которые в эту пору были также скованы льдом, как и река. Ху и не надеялся на рыбную ловлю, но по краям стариц тянулись заросли камыша и невысокий кустарник, где любили скрываться и ласка, и горностай, и белка, и хорек. Часто прячется в камышах фазан и даже заяц, а уж лучше зайца в такую голодную пору добычи и нет.
По льду бежала четкая сверкающая лунная дорожка, но все окрестности по-прежнему были безжизненно неподвижными, вымершими. Филин Ху сел на высохший сук знакомой ивы и прислушался, но скованный морозом край был тих и недвижим, как сам лед.
Позднее из деревни донесся заливистый собачий лай, и филин повернул к человеческому жилью, хотя и знал, что в эту пору щенят в деревне не бывает, а со взрослыми суками и кобелями ему не сладить. Однако голод все больше донимал его и понукал испробовать все возможности достать пищу.
Ху пролетел до середины деревни и уселся на огромном старом дубе; сколько филин себя помнил, дуб всегда стоял на этом месте и всегда служил Ху наблюдательным постом.
Дерево росло в конце сада, и отсюда хорошо было слышно, как вздыхала скотина в хлевах, на конюшне постукивали копытами лошади, и если где-то открывалась дверь или кто-нибудь выходил на улицу, филин ловил эти звуки.
Но сегодня в деревне стихла даже обычная хозяйственная суета, и только где-то в хлеву недовольно похрюкивала старая свинья.
Ху беспокойно потеребил перья, чувствуя, что начинает мерзнуть.
Луна тем временем поднялась к зениту. Застывшие в морозном воздухе скалы отбрасывали короткую тень, а на редкой щетине травы холодной серебристой солью сверкал иней.
Обычно на охоте Ху замирал без движений, прислушиваясь и присматриваясь к окружающему, но сейчас он чувствовал, что подобная настороженность была излишней. Одиночество казалось почти осязаемым; все в природе погрузилось в тишь и окаменело, как сама земля или отливающий белизной огромный камень, где филин Ху в лучшие свои времена отдыхал, переваривая пищу. Но сейчас желудок его был пуст: вчера филину перепало совсем немного, а сегодня — ночь проходила, добычи же пока не предвиделось.
Где найти пищу?
Перед мысленным взором Ху вновь промелькнули камышовые заросли, воронье гнездовье, знакомые островки леса, и, наконец, он решил: единственное место, где ему могло что-нибудь перепасть, это все же деревня, хотя и там на многое надеяться было нечего.
Ху снялся с дуба и полетел вдоль деревни, но лишь до ближайшей, показавшейся ему удобной трубы на крыше. Дело в том, что сверху трубу прикрывал кирпичный свод, не дававший снизу залететь внутрь дымохода. От дыма этот свод прогревался и теперь был единственным местом, где Ху мог спокойно усесться и подумать без того, чтобы мерзли лапки.
Голод по-прежнему терзал филина, однако в тепле думалось легче, охотничий инстинкт спокойнее взвешивал, где вернее всего можно рассчитывать на добычу.
Согревшись, Ху ринулся к лесу, причем так стремительно, словно точно знал: там где-то под деревом его ждет накрытый стол — иными словами, верная пожива.
Но напрасно метался филин в поисках добычи. В звенящем морозном воздухе было пусто: ничего, кроме лунного света; лес — сплошное царство изморози; ручей онемел, будто его струи никогда не нашептывали удивительные журчащие сказки; скалы на склоне горы казались отлитыми изо льда, а ведь Ху хорошо помнил: летом скалы всегда хранили тепло, даже ночью.
Вконец расстроенный, Ху повернул к открытому месту на берегу ручья, где не было зарослей кустов, но нет, и там — ни малейших признаков живого существа, и филин уселся было на высоком ясене, откуда далеко проглядывалась местность. Но потом он решил, что стройный ясень — неудачное место для засады, и перелетел на низкую кряжистую иву, с ее невысокой ветки Ху легче было неожиданно упасть на добычу, только бы она появилась…
Филин слившись с веткой, ждал добычу, хотя сразу же почувствовал, что ветер здесь гуляет вовсю и что здесь немного холоднее, чем в деревне. Но вот… — тут в нем напрягся каждый нерв — среди деревьев мелькнула тень, и на поляну возле ручья высунулась серая морда, старая лиса замерла, обратившись в камень, и стала прислушиваться.
Ху, думай он, как человек, наверное, выругался бы: эта лиса, его давняя знакомая, могла быть поживой лишь для голодной зимней стаи волков, но и с волками она дралась бы до последнего издыхания.
Лиса пересекла поляну и приблизилась к иве, но даже не вздрогнула, когда филин слегка пошевелился.
Лиса преспокойно уселась под ивой.
— Я тебя вижу, Ху, — и она распластала по снегу свой всклокоченный хвост, — вижу тебя, и мне кажется, ты давно забыл вкус мяса.
— Верно подмечено, Карак, — и филин плотнее прижал к бокам мощные крылья, — но как я ни голоден, у меня и в мыслях не было, чтобы в тебе увидеть добычу…
— Приятно слышать умные речи, Ху, — почесала облезлую шкуру лиса, — напади ты на меня, вряд ли вернулся бы домой с добычей.
— Знаю, Карак… поэтому я и шевельнулся, чтобы ты обратила внимание…
— Спасибо тебе, — лиса растянула в улыбке свою узкую пасть, обнажив мощные клыки, — спасибо Ху. Но ты напрасно трудился: я видела, как ты летел сюда… Удачной охоты тебе, Ху! — И лиса метнулась по склону холма.
Голодный филин вновь поднялся в воздух, долетел до знакомого изгиба ручья, и там кругами стал набирать высоту, пока не открылись большие скалы, а за ними излучина реки, закованной в лед.
Скалы густо присыпал иней, и у филина не было ни малейшего желания садиться там. Оставалось лететь безо всякой цели, терзаясь жестоким голодом.
В безжизненной, оцепенелой пойме большой реки, казалось, было еще холоднее, чем в лесу. Ивы и кусты на том берегу выглядели окоченевшими, будто сами корни их превратились в лед, а дальше тянулись пашни и поля с невысокими стеблями несрезанной кукурузы, там в лучшую пору года обитало заячье племя — предмет вожделения голодного Ху. Филин поднялся повыше, чтобы видеть как можно дальше и даже замер в воздухе, часто взмахивая крыльями, подобно пустельге или сарычу. Но знакомая до горизонта округа напоминала вылизанную тарелку, в которой не завалялось ни крошки.
Ху был растерян и донельзя голоден. Теперь голод терзал не только желудок филина, — нет, он жил, вопил, требовал пищи каждой клеточкой птичьего тела.
К этому времени ночь прояснела. Луна стояла совсем высоко, и всю округу залило переливчатым ослепительным сиянием. Ночь подошла к своей самой глубокой точке, когда сильнее всего чувствуется одиночество, но уже угадывается близость рассвета.
Лютая стужа заставила филина вспомнить о пещере.
Отчаянное желание забиться в тепло, спастись овладело филином с такой силой, что он снялся с ветки старого дерева и принялся кружить высоко над деревней, потом спланировал к камышу и там плавно опустился на сухой сук склоненного над рекой старого ясеня.
Едва слышный шорох, вызванный появлением Ху, улегся в считанные секунды, и все вновь погрузилось в глухое безмолвие, тише, казалось, не может быть даже на луне.
Но вот по дворам на деревне запели петухи, возвещая рассвет, и филин Ху понял, что эта ночь прошла для него впустую, без добычи, и принесла лишь голод… И таилась в этой ночи еще одна, совсем особенная угроза: если подруга филина Ху охотилась так же безуспешно, как он, и если и она так отчаянно голодна, то она вполне способна прикончить супруга и съесть его; в истории рода филинов насчитывается немало таких случаев.
В этот момент как будто волна прошла по зарослям камыша, земля словно бы покачнулась, луна исчезла с небес, и настала тьма. Только ветер все так же стонал, метался и выл, он-то и оборвал шнур, которым были привязаны к дверце хижины вязании камыша. Вязанки распались, и филин Ху проснулся.
Не было ни реки, ни льда. Ху не чувствовал холода, а на полу лежали два воробья и ворона — пища для пленника.
И филин, впервые за долгое время своей неволи признал, что эта реальная ночь, пожалуй, лучше той, что во сне, а камышовая хижина теплее пещеры, и — совсем исключительный случай — сейчас ему приятнее было видеть Мацко, чем голодную самку. Мацко бегом промчался на шум развалившихся вязанок.
— Что случилось, Ху? — спросил пес, слегка припадая на лапы, потому что сидеть на снегу Мацко не любил.
Ху сначала проглотил воробьев, потому что голод, терзавший его во сне, странным образом сохранился и наяву, затем тихонько и весело заухал.
— Ничего… ничего… просто, когда я был сегодня в том, другом, мире, я очень мерз и очень голодал. А укрываться в пещере было еще опаснее… ты знаешь, у нас, филинов, иной раз случается, что самка, если она сильнее, убивает и поедает самца… Я и сейчас еще голоден, — и филин Ху рванул к себе тушку вороны, — никогда бы не поверил, но оказывается, в холод здесь лучше, чем там, на воле. И все-таки я когда-нибудь попаду домой… и, знаешь, — тут филин Ху на секунду бросил терзать ворону, — ты, пес, как будто мне уже и не противен…