— Господин полковник?
— Он самый. Только болтать об этом не следует. А он, то есть господин полковник, иногда говорит такие вещи, что их по-другому и не перетолкуешь… Ты правильно сделаешь, если пойдешь в лесничии. Дело это интересное. Да только подождать надо еще пару годков, сейчас ты еще молод…
— Конечно, — согласно кивнул Янчи, — и тут прав отец: он говорит, что лошадь она лошадью и останется, а деньги, если так пойдет и дальше, скоро превратится в бумажки.
Йошка одобрительно тряхнул головой, и разговор на минуту прервался, в тишине лишь размеренно тикали ходики, и маятник ронял секунды в полумрак комнаты.
Но оба приятеля думали об одном и том же.
— Поглядываешь иногда на пещеру?
— Даже выпросил у господина аптекаря бинокль. Но все попусту! Ведь я же своими глазами видел… Не скажу, что и птенцов тоже видел, как падали. Может, тогда они еще и не вылупились… а может, так малы были, что и не углядел их в пыли и обломках. Но старых филинов видел точно… вот как вас сейчас вижу, дядя Йошка. И в реку они попадали уже мертвыми, можете мне поверить…
Пробудившись, Ху почувствовал себя затерянным и одиноким, как бы отрешенным от мира, и очень голодным, ибо что проку от удачной охоты в том, другом, мире, мире грез, куда его столь неудержимо тянуло. Но, видимо, время настоящей охоты и пробуждения на воле еще не пришло. Но вот появился Ферко, приход которого всегда означал, что голод филина будет утолен, и, конечно же, за ним по пятам прибежал Мацко, но человек тотчас удалился.
— Получай свой ужин, Ху, — сказал Ферко. — Пошли Мацко, не будем мешать филину…
Мацко согласно вильнул хвостом, что на собачьем языке означало: «Приказ есть приказ»… И филин снова остался один, а перед ним на полу — тушки четырех воробьев, таких аппетитных, что перед ними поблекли все остальные картины, и он почти позабыл и выступ скалы, и реку, и звездное небо, и волю…
Ху больше не размышляет о том, отчего он так голоден после самой добычливой охоты в своих ночных грезах… Филин подхватывает ближайшего воробья и ловко перекидывает его, чтобы удобнее было, и глотает.
Затем второго.
Потом следует небольшая передышка, необходимая филину, чтобы насладиться добычей, он чувствует, как удобно ложится внутри вкусная пища и начинают свою работу желудочные соки. Так проходит минут десять, филин дважды принимается ворошить клювом перья, почесываться, чтобы скоротать время, хотя возможно, что под нежным пухом укрылось насекомое. Много их быть не может, потому что когда Ху привезли, агроном посыпал его каким-то порошком, уничтожающим паразитов. Но филин мог их набраться потом, например, подцепить от подстреленных птиц, ведь пернатые только в редких случаях уберегаются от паразитов.
У третьего воробья Ху тщательно выщипал крупные перья хвоста и крыльев: первые два воробья снабдили его достаточным для хорошего пищеварения количеством костей и перьев, а четвертого Ху ощипал дочиста и даже голову ему оторвал и отбросил.
Покончив с едой, филин Ху сидел, ощущая приятную сытость, взлететь на жердочку ему было лень, он лишь вспрыгнул на низкий камень, для чего почти не понадобилась помощь крыльев. От еды по телу его разлилось живительное тепло. Если б сейчас близился день, а не ночь, Ху спокойно захлопнул бы свои огромные глазищи, готовясь но сну. Но вступала в свои права ночь, что странно, правда… но — если уж Ху насытился — можно перенестись в другой мир с его вольной ночью. Человеку не дано знать, как сливались и сменяли друг друга в крохотном мозгу филина сон и реальность, но, очевидно, что для того чтобы разум и чувства филина обрели гармонию, ему надо было бы однажды пробудиться в знакомой пещере, чтобы после сладостных грез ощутимой реальностью оказались бы не камышовая хижина и неволя, а место, где он родился.
Потом прошло много скучных дней: филину не снились сны, его не брали на охоту, больше того, бывали дни, когда и еды выпадало совсем мало.
Весна летела на крыльях, так что в работе никак за ней не поспеть, и агроном совершенно забыл о филине, забыл о нем и Ферко, успокоенный мыслью, что «филин даже не заметит, если не кормить его несколько дней…»
Мнение его — в такой упрощенной форме — неверно.
Подобно любому живому существу, филин тоже порой очень даже хочет есть. И, когда выпадает удача, ест сколько влезет, ибо верна пословица, что «кругов колбасы никогда не бывает так много, как дней в году», или, говоря иными словами, добыча — дело ненадежное. Но, действительно, дикие птицы какое-то время могут обходиться без пищи и это не сказывается на них, потому что сама природа о том позаботилась, чтобы их организм мог выносить голодные времена.
Способностью терпеть голод больше других наделены птицы-хищники, и в особенности хищники ночные. Так что филин действительно может обойтись без пищи с неделю, а то и больше, но при этом, конечно, страдает от голода, хотя «по нему и не видно».
Вот так и филину Ху приходилось иногда поститься, но, правда, эти голодовки были не опасны для жизни. Просто агроном не проверял Ферко, а тому некогда было охотиться на воробьев; а в хозяйстве то один ягненок подохнет, то другой, так что — решил Ферко — пусть филин довольствуется бараниной. Однако Ху притрагивался к баранине, да и тогда отщипывал лишь небольшие кусочки.
Об охоте с филином не заходило и речи, а дни шли себе своим чередом, и хищные птицы тем временем вывели птенцов, а те уже готовились вылететь из гнезда.
Однако вчерашний день пришелся на воскресенье, и Ферко, увидя нетронутой баранью ногу, которую он бросил Ху четыре дня назад, подозрительно и с немалой тревогой уставился на филина.
— Тьфу, черт косматый! Мало нам своих забот, того гляди, это чучело сдохнет на мою голову!.. А все-таки жалко было бы…
Ферко выбросил из хижины баранью ногу, от которой уже крепко попахивало, и раз начав, навел в жилище Ху порядок, налил ему свежей воды, и после прибег к проверенному методу: устроил засаду в курятнике. За час с небольшим он набил более двух десятков воробьев. Почти все он положил на лед, про запас, а четырех бросил филину. Затаившись у садовой калитки, Ферко видел, с какой жадностью набросился Ху на птиц. Это успокоило его: видно, филин не болен, и он поплелся к дому. По будням Ферко был очень занят, зато в воскресенье он отдыхал, тщательно мылся, после чего долго брился, обстоятельно и неторопливо.
Примерно такой же был распорядок воскресного дня и у агронома, который не меньше Ферко выматывался за неделю.
Так спокойно, с баней, долгим бритьем и завтраком, началось и это воскресенье.
К полудню улица деревни совсем обезлюдела. Неторопливый ветер с полей нес прогретую солнцем тишь, ароматы трав в весеннем цвету и дыхание далеких дубрав, а в селении его встречали дразнящие запахи воскресного жаркого и пряное благоухание садовых цветов.
Стояла пора предобеденного отдыха; над деревней плыло громкое в тишине и нежное воркование голубя, изредка нарушаемое коротким ворчанием собаки, когда озорной малец проводил палкой по доскам забора.
Из труб легко и прямо вздымался голубоватый дымок и, чуть набрав высоты, остывал, стлался к лугу, где уже расцвели кукушкины слезки. Воды ручья лениво ласкали исхлестанный лютыми зимними ветрами берег.
Камыш расправил первые зеленые стрелы молодых побегов, лягушки, рассевшись по кочкам, пригрелись на солнышке, и без удержу трещит дроздовидная камышовка, повторяя свое: «чек-чек-чек… чак-чак-чак… чирик-чирик-чирик…» — а что она этим хочет сказать, могла бы нам пояснить разве что другая камышовка, если б только она на минуту замолкла, не твердила бы то же самое.
Даже под мост заглядывает несколько солнечных лучей, а там в золотистой струе мелькают рыбешки; в углу у балок опоры набираются сил птенцы трясогузки, минует несколько дней, и они покинут гнездо, освободив место следующей кладке. Когда это в точности произойдет, нельзя знать заранее, однако птенцы время от времени уже взмахивают крылышками, проверяя достаточно ли они захватывают воздуха, а взрослые трясогузки одобрительно наблюдают за своим потомством.
Трясогузки забили тревогу, когда однажды утром по балке моста к гнезду начала подбираться Си, змея, глаза которой всегда холодны и не знают жалости, и которая пожирает птенцов. И понапрасну охваченные ужасом родители носились бы в страхе возле самой змеи, оглашая воздух паническими криками, Си этим не остановишь, змея все равно ползла бы медленно и упорно, как злой рок… если бы у моста не ловили рыбу два мальчугана, которым бросилось в глаза необычное поведение птиц, и они заглянули под мост, чтобы узнать, в чем дело.
Трясогузкам повезло, что у ребятишек не было дорогих рыболовных снастей, спиннингов с катушкой и тому подобного: дорогой удочкой не очень-то размахнешься, чтобы стукнуть змею, а вот обыкновенное удилище из лещины для этого очень даже хорошо.
Когда змея была уже совсем близко от гнездышка, и она, наверное, уже облюбовала себе ближайшего оцепеневшего от страха птенца, на нее обрушилась именно такая славная ореховая удочка, после чего Си уже не надо было заботиться о собственном пропитании.
Зато трясогузки смогли и дальше спокойно растить птенцов, а для родителей нет большего счастья… хотя они ничего не имели бы против, если бы окрепшие малыши поскорее освободили гнездо. Но поскольку птенцы не умом, а инстинктом чувствуют, что должны оставить родительский кров, что так велит им извечный закон природы, то взрослые трясогузки — и мы вместе с ними — можем быть спокойны: через несколько дней гнездо опустеет.
Но пока что вся семья еще вместе. И родители без конца снуют взад-вперед: один — под мост, другой — к ручью, и попеременно кормят птенцов. Трясогузки-родители прилетают к гнезду поодиночке и через разные интервалы, но никогда не нарушают строгой очередности кормежки, хотя птенцы всегда одинаково и все разом поднимают головы и одинаково широко разевают клювики, независимо от того, кто должен сейчас получить поживу.