— А я его как схвачу за глотку, этого филина, — хорохорится мальчуган и вытаскивает из кармана складной ножичек. — Вот, у меня даже нож есть…
Но ребятишки все же поутихли, и стало слышно, как лопаты вонзаются в чернозем и взад-вперед ходят грабли, укрывая мягким тонким пластом земли готовые прорасти семена.
За работами в огороде присматривает Мацко, заранее и безоговорочно одобряя все действия женщин, пес крутится под ногами, дружески виляя хвостом, пока жена агронома не наступает ему на лапу. Пес обиженно воет от боли, а хозяйка ласково успокаивает:
— И поделом тебе, дурачок! Ну чего ты все время путаешься меж людьми…
— Не велика беда, — машет хвостом Мацко и ухитряется лизнуть хозяйке руку, — лапе совсем не больно, — и пес самозабвенно подставляет хозяйке голову, чтобы та почесала за ухом.
Хозяйка хочет загладить вину, она ласково почесывает Мацко и шею, и за ухом.
— Ну, теперь доволен! — говорит женщина. — Помирились с тобой? Но все же впредь не вертись под ногами, проведай-ка лучше Ху, нашего филина, а то он, наверное, скучает…
Из всей этой речи Мацко уловил лишь знакомое имя филина и, немного подумав, смекнул, что ему и впрямь следует проведать филина, ведь сегодня он еще не был у него.
Мацко любит наведываться к филину. Если бы только было у него чуть посветлее, а то стены хижины, как и зимой, по-прежнему обложены со всех сторон камышовыми вязанками, и после яркого весеннего солнца Мацко едва различает филина, хотя и прижимает нос вплотную к проволочной сетке.
Ху бодрствует, хотя сейчас для него время сна: но весна подступила к хижине, и вместе с нею пришло беспокойство. Для вольных птиц — это пора разбивки на пары и дружной, совместной жизни, пора выведения птенцов; а Ху одинок, и смутное ощущение, что ему чего-то не хватает, постоянно тревожит филина, и ощущение это почти так же остро, как чувство голода.
Иногда, правда, ему удается ненадолго забыться в дреме, и тогда грезы переносят его в другой мир, мир вольной жизни, но тотчас же лязгает мотыга в саду или ударит полуденный колокол, или раздастся чей-нибудь громкий оклик из соседнего сада, а то припожалует Мацко — и прощай, сладкий сон.
— Мне тебя почти не видно, Ху, — приветливо машет хвостом пес, — зато я вижу на полу воробьев. Видно, ты не слишком голоден…
— Совсем я не голоден, — почесался Ху. — Человек, как я вижу, понял, что филины не могут питаться освежеванным мясом. Ни перьев на нем, ни шерсти… От него недолго и погибнуть…
— Человек не хочет, чтобы ты погиб…
— Возможно. Но тогда почему он не отпускает меня на свободу?
— Этого я не знаю, Ху… хотя помнится, ты рассказывал, что иногда уходил в тот, вольный мир…
— Да, но с первым теплом во мне народилась какая-то тревога, я почти не сплю, и тот, другой мир не приходит ко мне… В хижине душно, а вокруг нее слишком уж много разного шума и суматохи: воробьи стали чрезмерно крикливы, а надоедливых мух развелись целые тучи, и нет от них ни сна, ни покоя.
Мацко хотел было утешить приятеля, как вдруг где-то совсем близко ударил колокол. Женщины-работницы принялись собирать лопаты и грабли, а потом, весело переговариваясь, двинулись к дому.
— Пойду, провожу их, — тотчас решил Мацко и, размахивая, точно флагом, хвостом, пустился от хижины; впрочем, приятелям больше не о чем было разговаривать. Ху даже не взглянул вслед Мацко. Звон колокола вскоре смолк, и в теплом колыхании воздуха, над рядами свежевскопанных грядок установилась тишина.
Тогда Ху расправил крылья и поудобнее уселся на перекладине; в полуденном покое потонули все шумы; куры дремали в тени сарая; Мацко свернулся у себя в конуре; мелкие птахи прилепились подле гнезда и смолкли, измученные добыванием корма для ненасытных птенцов.
«Если бы только мне уснуть и увидеть другой, вольный мир», — подумал Ху, и тут на садовой дорожке показался агроном. Он подошел к хижине и отворил дверцу. Удивительно, что Ху на этот раз не встревожился и не испугался, хотя человек набросил на него пиджак, затем выпростал из-под пиджака лапку филина с нагавкой и ловким движением острого ножа срезал кожаный ремешок. Затем снял с филина пиджак, накинул его на плечи и вышел из хижины, а дверцу оставил открытой:
— Лети себе на волю, птица! — агроном широко взмахнул рукой, и глаза у него при этом взволновано блестели. — Лети, птица! — повторил он еще раз и, опустив голову, побрел к дому.
Ху какое-то время сидел тихо, охваченный странным, ему самому непонятным чувством, потом через открытую дверцу проковылял наружу и подозрительно огляделся по сторонам. Отныне филин был предоставлен самому себе, никто его не сторожил, больше не довлела над ним чужая сила, стены хижины не ограждали от просторного мира, но в этот первый миг свободы Ху чувствовал себя беззащитным, а саму свободу — устрашающей.
Наступил вечер, звезды едва высвечивали, тьма стояла почти полная.
Филин Ху сейчас впервые вспомнил о необходимых предосторожностях, он легко взлетел на ближайший забор, оттуда — на нижнюю ветку тополя и замер, сжавшись в комок. И только сейчас во всей полноте ощутил громаду надвинувшегося на него свободного пространства. В чувствах, в памяти ли Ху возник путь, который должен был привести его к большой реке и родительской пещере. И едва дорога вырисовалась в глубине его подсознания, как филина охватило жгучее, подстегивающее желание: скорее, скорее домой!
Ху снялся с ветки тополя и, описав медленный круг, чтобы лучше сориентироваться, плавно взмыл ввысь, до самого верха колокольни, а затем устремился прямо к востоку.
Он не торопился, голос предков подсказывал ему, что до пещеры неблизко, и надо соразмерять силу своих крыльев и свою выносливость с расстоянием, иначе, он это чувствовал, ему не преодолеть дальний путь. Давно потонули во мраке камышовая хижина и село с его суматохой, с людьми, будто и не было их в ночи, а Ху, подчиняясь врожденному инстинкту самосохранения, забирал все выше и выше. Инстинкт безошибочно указывал ему дорогу. Он летел не оглядываясь, не колеблясь, все вперед и вперед и смотрел он тоже только вперед. Вечером он досыта наелся и сейчас, в благословенное время, когда лишь начало ночи коснулось земли, филин летел и вкладывал в полет все силы, пока крылья не подсказали ему: хватит, больше не выдержать!
Тогда Ху опустился на высокий, отдельно стоявший дуб и облегченно сложил свои крылья, чтобы отдохнули. Ху давно не был птенцом, он вырос и превратился в красивую взрослую птицу, но крыльям его недоставало опыта и выносливости, присущих диким сородичам. Ху чувствовал это и потому экономно расходовал силы.
Ночь окончательно вступила в свои права, и филин снова пустился в путь, хотя в натруженных крыльях засела боль. Но это не остановило умную птицу, а после нескольких километров лета боль в крыльях стихла, и мускулы обрели упругость. Лес внизу то шел сплошными массивами, то островками, и Ху предпочитал иногда чуть отклониться от нужного направления, лишь бы лететь над лесом, потому что ночь подходила к концу, и в безлесном краю ему трудно было бы отыскать прибежище на день… Солнце все зальет беспощадным светом и в открытом поле не найти спасительного уголка.
Следующую передышку филин Ху сделал на перевале в горах, где рос молодой невысокий лесок, среди которого тут и там поднимались старые деревья-великаны, демонстрируя, какой могучий лес стоял здесь прежде и какой очевидно будет лет через сто.
Филин Ху облюбовал для отдыха одно из таких старых деревьев и против воли задержался там дольше, чем ему того хотелось бы: в небе ежеминутно прочерчивали грохочущие линии самолеты, а внизу, по дальней дороге, бесконечным караваном тянулись к востоку автомашины.
«Человек!» — подумал филин и, терпеливо выждав, когда пройдут машины и затянутся раны, вырванные в ночи столбами фар и ревом моторов, вновь пустился в путь, с трудом набирая высоту: он чувствовал близость рассвета, а это значило, что пора заботиться о пристанище на день.
Теперь полет его не отличался той легкостью, как в начале, и был недолог, потому что на самом дальнем крае небес, на востоке, уже забрезжила кромка горизонта, звезды померкли, и филин чувствовал, что силы его на исходе. Прямо под ним простирался густой темный ельник, невысокий, но частый: он сулил ночной птице надежное укрытие, и филин Ху не ошибся в выборе.
Правда, кроны деревьев смыкались так плотно, что ему с трудом удалось отыскать щель, чтобы проникнуть в чащобу, но зато потом он удобно пристроился на суку старой разлапистой ели, поближе к ее стволу. Здесь он был недосягаем для врагов. Охотиться в ельнике, правда, нельзя, но филин и не помышлял об охоте. Ему нужен был сон, потому что не голод терзал его, а усталость, она засела в каждой клеточке тела. Но вместе с тем филин чувствовал, что каждый взмах крыльев приближал его к родной пещере. Взошло солнце, но лучи его не развеяли царивший в ельнике густой полумрак, который оберегали, убаюкивающе качая кронами, тысячи елей. И эта мерная мелодия леса тоже несла покой.
Усталый филин погрузился в глубокий сон, но слух его продолжал ловить тончайшие отзвуки, потому что уши филина бодрствуют, даже когда обладатель их спит, и каждый подозрительный шорох моментально передают инстинкту самосохранения.
Но день проходил без тревог. Однажды из поднебесья донесся клекот сарыча, и Ху даже сквозь сон совершенно точно определил, в какой стороне и как далеко тот парит. Ближе к полудню у подножия ели, где дремал филин, прошмыгнула старая лисица с мышью в зубах, чуть позже издалека долетела перебранка синиц, но скоро и синицы куда-то исчезли, и теперь только ели шумели вершинами, настойчиво, мягко и не умолкая.
Но вот своим чередом пришли сумерки. Ху попробовал пошевелить крыльями, но усталость сковала их. За день крылья не смогли забыть проделанного ночью пути, и Ху чувствовал, что новой ночью такого же напряжения ему не выдержать.
В нем как будто проснулся и голод, но сейчас филину было не до того. Инстинктом он знал, что сейчас охотиться нельзя: на голодный желудок легче лететь.