Вдоль реки тянулись песчаные отмели, окаймленные ивами.
Темнота и неподвижность окружающего мира, но пуще того чувство голода, побуждали филина к охоте; хотя Ху еще никогда не охотился на воле — ни возле реки, ни в других местах — он чувствовал, что и время, и место для охоты подходящие.
Инстинкт точно подсказывал ему, какое из живых существ может стать его добычей, а чьи зубы и когти для него опасны.
Крылья отказывались нести филина, чтобы совершить обычный охотничий облет, поэтому Ху опустился на сухую ветку ивы, склоненную над водой, и замер, всматриваясь во тьму. Долгое время берег казался безжизненным, лишь в реке, мягко колышимые, плясали отражения звезд. По временам из воды на мгновение выскакивала рыба, но филин Ху чувствовал, что это — добыча не для него. Позднее филин подметил робкое движение у самой кромки воды: будто чуть стронулся с места какой-то комочек, и с того момента глаза филина следили за «комочком» неотрывно; однако Ху не торопился: он словно знал, что добыча должна отдалиться от берега, чтобы не осталось у нее спасительной возможности скрыться в воде.
У филина мелькнуло неясное воспоминание, будто родители изредка приносили такую добычу и что она оказывалась вполне съедобной, хотя и была мала для птенцов; и еще помнил филин, что добыча была лишена шерсти и перьев и потому была холодной.
Лягушка — а именно ее увидел филин Ху — уже достаточно отдалилась от воды, и тогда филин мягко распустил крылья, бесшумно скользнул вниз и плавно спикировал на добычу. Родители никогда не учили птенца приемам охоты, но вел себя филин Ху, как заправский охотник, как если бы точно знал, что иначе этого делать нельзя… а, впрочем, так оно и было в действительности.
Лягушка не успела издать ни звука: ни характерного «бре-ке-ке», ни долгого жалобного писка, когда она цепенеет от ужаса перед пастью змеи. Когти филина убили ее мгновенно.
Филин глотнул несколько раз, потом встряхнулся и вновь взлетел на сухой сук.
Долгое время после того Ху сидел в засаде безрезультатно. Над прибрежными деревьями показалась луна, но чахлый свет ее не мешал филину.
Проглоченная лягушка слегка притупила чувство голода, и потому филин не торопился; он долго вслушивался в ночь, но напрасно, прошла целая вечность, прежде чем до него донесся какой-то сильный всплеск у реки, который время от времени повторялся… Иногда кто-то бился, часто и судорожно, а потом на время снова все утихало. Шум и всплески воды раздавались где-то внизу по течению, но, судя по звукам, на мелководье, и филин Ху решил самолично выяснить, что там такое.
Добыча — если только это была добыча — находилась в воде, а филин не рискнул бы сейчас даже просто парить над водой, не говоря уж о том, чтобы выхватить добычу из глубины: смочить свои перетруженные крылья было бы для него ужасно. Но подлетев к месту, откуда доносились всплески, филин увидел довольно крупного карпа, больше чем наполовину выброшенного на песок. Здесь уже нельзя было терять ни секунды!
Ху медленно спланировал на рыбу, не обращая внимания на то, что брызги от всплесков ее хвоста летели ему на подбрюшье. Работая не только лапами, но помогая себе крыльями, Ху вытащил карпа, который к тому времени уже перестал биться, на берег.
Ху с наслаждением принялся рвать карпа, не смущаясь тем, что бока и все его брюхо были покрыты рыбными вшами. Вошь или другой паразит — филина это не трогало. Главное, это была еда, и притом им самим добытая. А ведь именно благодаря рыбным вшам Ху удалось завладеть карпом. Точнее говоря, это были не вши, а особые рачки, очень маленькие рачки-кровососы, но если их скопится много, они способны замучить даже крупную рыбу до такой степени, что несчастная — в надежде содрать с себя кровопийц — иногда выскакивает на прибрежный песок, откуда ей потом уже не достать до воды. И вот — рыба мучается, задыхается, пока не погибнет или — как в нашем случае — пока кто-нибудь из хищников: лиса, выдра или филин не «сжалится» над ней.
Карп был крупный, и трапеза филина — ел он не спеша, сосредоточенно раздирая мякоть — длилась около часа.
Серп молодого месяца теперь висел высоко в небе и давал тусклый отсвет, а Ху все лениво сидел на песке и переваривал пищу. Однако он помнил, что земля для филинов — далеко не безопасное место, поэтому перелетел на сухую ветку ивы, где сидел прежде, и, удачно устроившись на ней, всматривался в ночь; но долго оставаться здесь было не безопасно, поэтому он снялся с ветки и полетел к тополю с гнездом. Полет давался ему легко, крылья почти не ныли. Описав над тополем большой круг, Ху мягко опустился на край гнезда. Какое-то время он прислушивался и приглядывался к окружению, вертя во все стороны головой, но не видя ничего подозрительного, шагнул в уютную плетенку гнезда. Уселся, свободно сложил крылья, а короткие перья распушил, поставил торчком, почувствовал — хотя и не ведал названия этому чувству — спокойную сытость и довольство жизнью.
Днем филин несколько раз просыпался, чтобы переменить положение и заодно лишний раз убедиться в своей безопасности. Пробуждения эти были всегда короткими: филину одного взгляда было достаточно, чтобы подметить перемены в окружении. Но перемен никаких не было. Солнечный луч, пронзивший густую крону тополя, — часовая стрелка природы — медленно передвигался, и вот уже он прополз по гнезду, коснулся лохматой головы филина. Верный инстинкт птицы точно отсчитывал время до вечера, хотя филин и не знал, что такое отсчет и что такое само время.
Вечерело.
Глаза филина широко раскрылись; медленно переваливаясь, он взгромоздился на край гнезда. Шевельнул крыльями, но не снялся с места, потому что небо было еще слишком светлым, и появление на его фоне крупной птицы не осталось бы незамеченным.
От реки уже поднимался легкий пар и тут же, курясь, оседал над водою, потому что воздух был неподвижен, и на западном крае небес уже загорелся глаз первой вечерней звезды.
Ху внимательно осмотрелся по сторонам, неуклюже вскарабкался на толстый сук, выступающий из кроны, оттуда еще раз окинул взглядом округу и взмыл в воздух.
Он чувствовал тяжесть собственных крыльев, что заставляло его быть осторожным, хотя крылья и не болели. Восходящие теплые потоки воздуха над разогретым прибрежным песком сами вздымали филина. Эти легкость и свобода полета радовали его, потому что вдали он видел поросшие лесом отроги гор, и чтобы перевалить через их вершины, ему нужно будет набрать высоту.
Воздух был еще светел, но землю уже окутал плотный мрак. Птица летела и чем дальше, тем свободнее становились ее крылья, тем шире их взмахи.
Ху облетел стороной светящиеся огни селений, и так же он огибал стороной костры, хотя в другое время, пожалуй, охотно пристроился бы где-нибудь в темноте подсматривать за людьми. Но сейчас было не до праздного любопытства. Черные силуэты гор, приближаясь, становились все выше — филин летел уже несколько часов, — но все еще оставались достаточно далеко, и филин предчувствовал, что крылья его устанут, прежде чем он до них долетит.
Ху миновал густые заросли осоки, потом внизу замигали звезды, отраженные в зеркальцах болот среди камыша. Лететь стало труднее: холодные испарения стлались низко над застойной водой, и потоки воздуха не поднимали филина, а напротив, тянули его вниз.
На мгновение Ху испугался: полет в нисходящих струях опасен! — но это чувство быстро прошло: заболоченные озера остались позади, начались песчаные холмы, прогретые за день, и теплое дыхание их снова легко подтолкнуло филина вверх.
Горная цепь приближалась, и нашему путешественнику пришлось забрать выше, чтобы не карабкаться по горному склону, перепрыгивая с дерева на дерево.
Хоть и не любит филин летать высоко, но, что было делать, пришлось подняться.
И вновь Ху стремился вперед, хотя лететь становилось все труднее.
Еще полчаса — и под ним потянулась лесная чаща, но путь его вел дальше в гору, ведь он еще не достиг вершины хребта, а именно там, на перевале, на каком-нибудь одиноко стоящем старом дереве Ху собирался отдохнуть. Ночи, этой поры, отведенной филину для охоты, не прошла и половина, значит на вершине горы он сможет и поохотиться, и отдохнуть…
Но достигнув, наконец, вершины, он так устал, что ему было не до выбора. Он просто упал на ближайшее дерево; к счастью, подвернулся толстый сук высохшего, разбитого молнией дуба.
Филин впился когтями в грубую кору, смежил веки и забыл обо всем на свете. Но забытье это длилось недолго. Вскоре филин вновь открыл глаза и осмотрелся по сторонам, потому что даже самая тяжелая усталость не могла заглушить инстинкта самосохранения, который постоянно напоминал ему об опасности.
Однако в густых зарослях чернильного дуба царила глубокая тишина, ничто не давало повода для беспокойства, и тогда в филине заговорило другое, более сильное чувство — непостижимая, счастливая уверенность, что пещера его близка.
Расстояние теперь уже для него ничего не значило.
Над поднимающейся грядой холмов стлался клочковатый туман и мешал видеть дали… Ху, конечно, хотелось большего обзора. Поэтому он осмотрелся и в стороне увидел до сих пор не замеченный гигантский, с обломанными бурей ветвями, полузасохший бук. Филин устал, ему не хотелось трогаться с места, но начавшийся мягким шелестом восточный ветер все усиливался и грозил наполнить свистом и воем весь лес. Так что медлить не стоило. Филин распластал свои крылья, ветер подхватил его, и Ху, мягко планируя, но не упуская возможности с каждым поворотом набирать высоту, кругами, будто по ступенькам, начал уходить ввысь, а когда поравнялся с гигантским, точно крепостная башня буком, мягко опустился на его сук.
Восточный ветер уже набрал силу, но филина это теперь не беспокоило.
Когти его глубоко впились в кору бука, а все чувства сосредоточились на одном: он вглядывался в горизонт, потому что ветер разогнал неплотный предрассветный туман с лесистых гребней холмов, и за холмами — загадочно и расплывчато, — но все же различимо, в слабом мерцании молодого месяца тускло блестела река, а за нею виднелась отвесная скала с пещерой.