— Другая сестра погибла, но мне и ее не жаль. Слабый всегда погибает…
— Конечно, — почесался Мацко, — таков твой закон. Но человеку иногда удается прогнать Зло…
— Ненавижу людей! — яростно защелкал филин.
— Не стоит, — встряхнул головою пес, — потому что человеку это безразлично. Человек — враг Злу, и — хочешь верь, хочешь нет, но я люблю человека.
— Ты жалкий раб…
— А ты кто, Ху?
Ответом было долгое молчание. Филин уставился на опоясывающее ногу кольцо, и сердце его чуждое жалости, впервые сжалось от боли.
— Я убегу отсюда, — насупился филин, — скроюсь в пещере, что над широкой рекой, там, где я родился… Когда-нибудь убегу, когда-нибудь исчезнут эти стены… и будет ночь, и стена откроется… тогда и я исчезну. Я знаю, куда надо лететь, я чувствую направление, а тебя, пес, я все равно не терплю.
Мацко на это ничего не ответил. Безнадежно махнув хвостом, он побрел в глубь двора, где петух из-за каких-то своих петушиных дел поднял громкий крик.
— Что случилось? — поинтересовался Мацко.
— Не видишь разве? — ужаснулся петух. — Детеныши Чав вырвались на свободу и теперь поедают кукурузу. Нашу вкусную кукурузу!
И в самом деле, у кормушки для кур три поросенка с хрюканьем и чавканием поглощали птичий норм, и это нарушение порядка до глубины души возмутило Мацко, потому как — несмотря на доброе сердце — по натуре он был сторонник порядка и чуть завистлив.
Поэтому он тотчас бросился к поросятам, ухватил одного из них за ухо и принялся внушать ему правила внутреннего распорядка.
Поросенок взвизгнул, отчего свинья в хлеву подскочила, будто в нее ткнули раскаленным железом.
— В чем дело, сынок, что случилось?
— Пес! — жалобно верещал поросенок. — Проклятый Пес, вцепился мне в ухо!
Свинья взгромоздилась передними копытцами на загородку и принялась осыпать Мацко отборной руганью, пока, наконец, на дворовый переполох не выглянула женщина.
Она загнала поросят и приструнила Мацко.
— Старый дурень! — бранилась она. — Нельзя же сразу кусаться!
— Учить надо молодежь, — вилял хвостом Мацко, в основном понимавший человеческую речь, — воспитывать надо, пока не поздно. Сегодня им понравился птичий корм, завтра влезут в мою миску, а там, неровен час, доберутся и до еды самого человека, и тогда уже не человек станет всеми распоряжаться, а какой-то десяток молодых свиней.
— Цыц! — прикрикнула женщина и обратилась к Ферко, который в этот момент входил во двор. — Старый пес покусал поросенка.
Ферко ласково потрепал косматый собачий загривок.
— Это правда, Мацко?
— Поросята влезли в птичью кормушку и поели там кукурузу, — пояснила женщина, — петух поднял переполох, а Мацко уж тут как тут и потрепал поросенка.
— А что он должен был делать, Маришка?
— Почем я знаю, — не нашлась, что сказать сбитая с толку женщина. — Но только уж не кусать домашнюю живность…
— Как прикажешь иначе уговорить поросят, чтобы не набрасывались на чужую кукурузу, коли разумного языка они не понимают? А вот разок схватит за ухо, им это сразу понятно… потому что больно… Я удивляюсь, Маришка, что ты вступилась за поросят, ведь свиней кормлю я, а птица — твоя забота.
Солнце подбиралось к зениту. Тени совсем укоротились, и из соседнего сада слышалось голубиное воркование.
— Пошли, Мацко, проведаем филина.
Мацко, естественно, не признался, что он как раз оттуда, а тихо поплелся за возчиком. Мацко охотно бывал в обществе Ферко, так как определенно чувствовал, что тот любит его… И тот, другой человек — старший — тоже любит Мацко. И у дворового пса тепло становилось на сердце, когда он слышал их голоса. Мацко и самой жизни не пожалел бы ради этих людей, хотя и не задумывался над такими понятиями, как собачья преданность. Не собачьего это ума дело — задумываться над такими вещами. Мацко жил в реальном и четком мире, где все было просто и ясно: день это день, а ночь — всегда ночь.
Пес охотно брел следом за Ферко, потому как знал: близость этого человека всегда сулила доброе слово, а зачастую и крепкую — с остатками мяса — мосластую кость.
Но тут со стороны двора послышался оклик.
— Эй, Ферко, подожди!
Подошел господин Иштван с каким-то странным ящиком на плече.
— Это для переноски филина, — передал он ящик Ферко, — если у тебя есть время, давай опробуем.
— Хорошо! — обрадовался Ферко, хотя бы уже потому, что очень любопытно ему было, как им пользоваться, этим ящиком: три стенки и крышка его были сделаны из мешковины, натянутой на каркас из планок, а четвертая стенка и дно — деревянные. В крышке было вырезано четырехугольное отверстие размером с ножку ребенка, а дно выдвигалось, как ящик стола. С помощью двух лямок ящик можно было приладить за спину, наподобие рюкзака, и тогда деревянная стенка его прилегала к спине человека.
— Попробуй.
— Легохонек, как пушинка, — высказал свое мнение Ферко, чуть приподняв ящик, — с ним и шестилетний ребенок управится, только, как заманить туда филина?
— Вот это я и хочу тебе показать. Сам увидишь, мы и пальцем к нему не притронемся.
Ху, по привычке, увидев людей, взъерошил перья и зашипел, хотя на этот раз и не был убежден, что те хотят уничтожить его.
Агроном выдвинул дно и медленным, плавным движением накрыл филина ящиком.
Ферко заулыбался.
— Ну, а что дальше делать?
— А теперь осталось только задвинуть дно на место. Филин обязательно переступит на него, потому что кромка наезжает ему на лапы. Вот посмотри.
— Ловко придумано! — изумился Ферко. — И пальцем к нему не притронулись, а птица уже в мешке! Я только не понимаю, как нам прикрепить защелку и ремешок к колечку нагавки, когда пойдем на охоту.
— Очень просто. Смотри! — И агроном чуть выдвинул дно ящика, поскольку филин уже стоял на доске, и слегка наклонил ящик так, чтобы хорошо было видно лапку филина и кожаный ободок. — Ясно? А теперь можно легко защелкнуть на кольце замок, соединенный с ремнем.
— Понятно. А ремешок можно потом привязать куда надобно, хоть к суку.
— Вот видишь! А теперь давай выпустим филина, но ящик оставим в хижине. Пусть филин к нему привыкает.
Мацко все это время сидел перед хижиной, и хвост его колотил по земле каждый раз, как начинал говорить агроном, но так же одобрительно вилял он и тогда, когда говорил Ферко. Речи людей Мацко вообще мог выслушивать лишь с одобрением.
Ху уже сидел на бревне в углу хижины и, успокаиваясь, следил, как удаляются люди. Нет, судя по всему, убивать его они не намерены, но тогда совсем непонятно: чего же они хватают его за лапы, набрасывают тряпку?
Филин принялся охорашиваться, ведь взъерошенные, сбитые перья следовало привести в порядок… Он почти совсем успокоился и даже начал подремывать, когда возле хижины снова появился Ферко. Видно волнениям этого дня не суждено было кончиться.
Ху раздраженно зашипел, защелкал клювом, и подозрительности его не мог развеять даже спокойный голос и неторопливые движения человека.
— Не трону я тебя, не сердись, — увещевал его Ферко, а сам принялся вбивать в землю посреди хижины заостренный сук с перекладиной. — Вот и готов тебе настоящий насест, здесь будет куда удобней сидеть, чем на камне, — убеждал строптивую птицу Ферко, но филин только того и ждал, когда человек уйдет, ведь он вообще не понимал человеческой речи и не знал даже таких простых слов, как «насест» или «камень». Но когда человек ушел, взгляд филина остановился на крестообразном суку, и он тотчас почувствовал, что это прекрасное место для сидения…
Но пока Ху только разглядывал насест.
Он помнил, что принес его человек, а это уже само по себе подозрительно… хотя стоит эта деревяшка неподвижно и с нее, должно быть, далеко видно. А эта верхняя перекладина — прямо как ветка в лесу, и за нее, наверно, так удобно ухватиться ногтями… Прыжок, взмах крыльев, и он мог бы уже взгромоздиться на перекладину.
Но пока Ху прикидывал расстояние до сука, пришел другой человек, агроном, он вошел в хижину медленно, спокойно, хотя голос его филин слышал еще из сада.
— Ну видишь, дела налаживаются, вот и насест тебе готов… а я принес ужин…
Человек медленно отворил дверь и так осторожно положил перед филином двух воробьев, что тот лишь пошипел совсем недолго, лишь по привычке, а затем, так как он был голоден, все его внимание приковали к себе воробьи.
— Еда, — сверкнули глаза филина, и пока он разглядывал воробьев, человек ушел, что, впрочем, было к лучшему…
И все же Ху подождал еще немного и лишь потом накинулся на воробьев. Он плотно поел, а сытый желудок решительно требует сна.
Дремать, конечно, можно было и на камне, и на бревне или даже просто на земле, но эта удобная для когтей поперечная ветка наверху была, конечно, лучше всего.
В хижине и саду — ни души.
Филин шагнул, подпрыгнул, раскинул крылья и удобно уселся на перекладине, точь-в-точь похожей на ветку дерева где-нибудь в лесу.
Ху задремал.
А в это время в конторе имения сидели друг против друга агроном и секретарь сельской управы.
Они были добрыми приятелями, и сейчас, судя по встревоженному виду обоих, разговор между ними шел серьезный.
— Ты уверен в этом? — Голос агронома звучал подавленно.
— Прямо мне никто не докладывал, но вчера на призывном пункте можно было подметить ряд очень тревожных признаков. Негодными к службе признавали разве что одноногих… А этот чокнутый доктор прямо-таки таял от наслаждения, если ему удавалось «забрить» человека, которого совсем нельзя бы подпускать к военной службе. Так что, по всей вероятности, им были получены на этот счет полномочия… а то и приказ…
— Что они там, с ума посходили?
— Майору, набиравшему призывников, тоже все это не по душе было, но он лишь плечами пожимал. Хуже всего, однако, что в самое ближайшее время призовут и следующий год…
— Ох, господи!
И собеседники замолчали.
Секретарь сельской управы в прошлом был кадровым капитаном, он знал, что такое война… и агроном тоже за три года фронтовой службы в чине старшего лейтенанта знал, что такое война…