— Вам что?
Только начнут они строить умильные рожи, им указывают на лопаты да на кирки, предлагают работу. И почти всегда они идут прочь, понурив голову и думая: «Видно, весь этот народ больше не хочет на нас работать… Ну и бесовское отродье»!
А я стою у порога, посмеиваюсь и кричу им вслед: «Скатертью дорога». Обращались бы так со всеми капуцинами, всеми лодырями их масти, они бы не довели крестьян до нищеты, не пользовались бы испокон веков плодами их труда.
Но вернусь к рассказу о том, как цвела картошка и как мы ее убирали, как Жан Леру заслужил превеликий почет и уважение, еще не виданные в наших краях.
Тому, кто смотрел в июле месяце с миттельбронского водоема на участок Жана Леру, казалось, будто это — огромный бело-зеленый букет; побеги доходили почти до верха ограды.
В долгие знойные дни, когда в поле все словно высыхает, отрадно было видеть, как наши чудесные всходы все тянутся и тянутся вверх. Даже скудная утренняя роса поддерживала их свежесть. И воображению рисовалось, как под землей удлинялись и тучнели крупные клубни. О них мы, так сказать, мечтали все время и по вечерам только и говорили о картошке, даже газеты позабыли — дела турецкого султана да Америки интересовали нас меньше наших собственных дел.
В начале сентября весь цвет осыпался, а ботва день ото дня все больше засыхала. Мы поговаривали:
— Пришло время выкапывать клубни.
А крестный отвечал:
— Шовель нас предупредил, что выкапывают только в октябре. Первого октября и попробуем копнуть под один куст. А нужно будет — подождем.
Так он и сделал. Туманным утром первого октября в десятом часу дядюшка Жан вышел из кузницы. Он заглянул в кухню, взял из-за двери лопату и спустился на участок.
Мы отправились вслед за ним.
У первого куста он остановился и копнул лопатой. Вот он отбросил ком земли, и мы увидели целую россыпь крупных розовых картофелин. Он копнул во второй, третий раз, и мы увидели, что он добыл столько же; от пяти-шести кустов мы собрали полкорзины. Мы с удивлением переглянулись, не поверили своим глазам.
Дядюшка Жан молчал. Он сделал несколько шагов, выбрал новый куст посредине поля, еще раз всадил лопату в землю. Под кустом оказалось столько же картофелин, как под предыдущим, только еще отборнее. Тут крестный воскликнул:
— Вот теперь и я вижу, какое у нас в руках богатство! В будущем году засадим клубнями оба арпана земли на взгорье, а остальные продадим за хорошую цену. Ведь то, что людям ни за что отдашь, они ни за что и считают.
Его жена собрала картошку, положила в корзину; он поднял ношу, и мы отправились домой.
Только мы вошли в кухню, как дядюшка Жан послал меня за Шовелем — он вернулся накануне после долгого странствия по Лотарингии. Жил он вместе со своей дочуркой Маргаритой на другом конце Лачуг. Я сбегал за ним, он тотчас же пришел и, догадавшись, что дядюшка Жан начал копать клубни, заранее улыбался.
Когда Шовель вошел в кухню, крестный глазами, блестящими от радости, показал ему на корзину у очага и воскликнул:
— Вот что принесли нам шесть кустов, и столько же варится в кастрюле.
— Так, так, — отвечал Шовель, не выражая удивления, — я так и знал.
— Вы с нами отобедаете, Шовель, — сказал дядюшка Жан, — отведаем картофель, и, если он вкусен, наши Лачуги обогатятся.
— Да, очень вкусен, уверяю вас, — ответил книгоноша. — Вам-то это особенно выгодно. От одних семян выручите несколько сот ливров.
— Посмотрим! — заметил дядюшка Жан, не скрывая радости.
Тетушка Катрина разбила яйца, приготовляя яичницу с салом; уже в большой миске дымилась вкусная похлебка со сметаной. Николь спустилась в погреб, наполнила кувшин белым эльзасским вином и, вернувшись, принялась накрывать на стол.
Крестный и Шовель вошли в большую горницу. Они понимали, что картофель принесет пользу, но им и в голову не приходило, что он совершенно изменит жизнь крестьян, уничтожит голод, даст роду человеческому больше, нежели король, дворяне и все те, кого возносили до небес. Да такая мысль не могла прийти им в голову, особенно дядюшке Жану — в этом предприятии он главным образом преследовал свою выгоду, впрочем, не совсем забывая об остальных.
— Хоть бы клубни вкусом на репу походили, — твердил он, — большего и не надо.
— Да они гораздо вкуснее. Их можно приготавливать по-разному, на тысячу ладов, — отвечал Шовель. — Вы ведь понимаете: если б я не был уверен, что овощ стоящий, полезный для вас и для всех, я бы не наполнил очистками мешок. Он и без того изрядно тяжел. И не посоветовал бы вам посадить их на вашем участке.
— Верно. Однако ведь можно свое мнение высказать. Я, как Фома Неверный, — возразил Жан Леру, — должен сам все увидеть да пощупать.
А наш кальвинист-невеличка ответил, тихонько посмеиваясь:
— Вы правы… И пощупаете. Вот уже Николь накрывает на стол. Сейчас подадут.
Все было готово.
В то время батраки и хозяин ели вместе, а служанка и хозяйка прислуживали. Они садились за стол лишь после трапезы.
И вот мы уселись — хозяин Жан и Шовель у стены по одну сторону, мы с малюткой Маргаритой по другую; только собрались мы приняться за еду, как крестный вскричал:
— Э, да вот и Кристоф!
Кристоф Матерн, приходский священник из Лютцельбурга, долговязый, рыжий, курчавый, как все Матерны с гор. Крестный заметил, что он идет мимо окон, и тут же мы услышали, как он стучит ногами о ступени, стряхивая комья грязи со своих огромных башмаков, подбитых гвоздями. Немного погодя вошел широкоплечий, сутулый священник — он протиснулся в узенькую дверь с молитвенником под мышкой, длинным самшитовым посохом, в поношенной треуголке на густых седеющих волосах.
— Так, так, — громогласно произнес он, — вот вы и снова вместе, безбожники!.. Разумеется, затеваете заговор о восстановлении Нантского эдикта[39].
— Ну, Кристоф, вовремя же ты явился, — отвечал дядюшка Жан вне себя от радости. — Присаживайся. Взгляни-ка.
Он приподнял крышку миски.
— Ладно, ладно, — сказал священник, явно пребывавший в хорошем расположении духа, и продолжал, вешая шляпу на стену и ставя палку под часами: — Ладно… он тут как тут… значит, хочешь меня умаслить… но это тебе не удастся, Жан! Тебя портит Шовель: придется донести на него прево.
— А кто же тогда будет доставлять горным священникам книги Жан-Жака? — перебил его Шовель с хитрой усмешкой.
— Молчите, злоязычный болтун! Вся ваша философия не стоит и строки из Евангелия.
— Э! Жить бы по Евангелию, нам-то ничего больше и не надо.
— Да, да, — заметил господин Матерн, — хороший вы народ… Мы-то знаем это, Шовель, но нам известна и вся ваша подноготная.
Тут долговязый священник протиснулся между мною и Маргаритой, ласково повторяя:
— А ну-ка, детки, дайте мне местечко.
Мы потеснились, передвинув тарелки вправо и влево. В конце концов господин священник уселся. И пока он ел суп, я, сидя на краешке скамьи, украдкой рассматривал его, не решаясь поднять носа от тарелки. Весь его облик: и большие серые глаза, и кудлатая голова, и ручищи под стать великану — все наводило на меня страх. Впрочем, милейший Кристоф был добряк, каких мало на свете. Жить бы ему спокойно на десятину да кое-что откладывать на старость, как делали многие его собратья, а он только и думал о работе, о том, чтобы принести пользу другим. По зимам он содержал школу у себя в деревне, а в теплое время, когда дети гонят скот на пастбище, с утра до вечера высекал из камня или старого дуба изображения разных святых для приходов, не имевших возможности купить их. Приносят ему, бывало, куски дерева или камня, а он в замен дает то св. Иоанна, то св. деву, то всевышнего.
Дядюшка Жан и господин Матерн были родом из одной деревни. Старые друзья крепко любили друг друга.
— А ну, скажи-ка, Кристоф, — спросил вдруг крестный, покончив с похлебкой, — ученье у тебя в школе скоро начнется?
— Да, Жан, на будущей неделе, — ответил священник. — Из-за этого я и пустился в путь. Иду в Пфальцбург за бумагой и книгами. Собирался начать занятия с двадцатого сентября, но надо было закончить святого Петра для Абершвиллерского прихода — там перестраивают церковь. Я обещал — пришлось обещание выполнить.
— А, вот оно что… Так, значит, на будущей неделе.
— Да, начнем с понедельника.
— Прими, пожалуйста, этого мальчугана, — сказал крестный, указывая на меня. — Он — мой крестник, сын Жан-Пьера Бастьена. Я уверен, мальчишка будет учиться прилежно.
При этих словах я вспыхнул от удовольствия — уже давно мне хотелось ходить в школу.
Господни Кристоф обернулся ко мне.
— Посмотрим, — заметил он, положив свою большую руку мне на голову. — Ну-ка, взгляни на меня.
Я робко глянул на него.
— Как тебя зовут?
— Мишель, господин священник.
— Так вот, Мишель, буду тебе рад. Двери моей школы открыты для всех. Чем больше учеников приходит, тем мне отраднее!
— В добрый час, — воскликнул Шовель. — Вот это хорошо сказано!
И дядюшка Жан, подняв стакан, пожелал здоровья другу своему Кристофу.
Те, кто в наши дни беспечно бегает в деревенскую школу и чуть ли не даром учится у человека просвещенного, доброго и зачастую способного занять место получше, даже не представляют себе, сколько народу до революции позавидовало бы их судьбе; не представляют себе они, как обрадовался я, сын бедняка, когда священник согласился меня взять.
«И я научусь грамоте, — подумал я, — не буду прозябать в невежестве, как мои бедные родители».
Да, надо было все это переиспытать, надобно было пожить в такие времена. Поэтому-то чудаки, не пользующиеся величайшим благодеянием, и достойны сожаления; они поймут однажды, что значит прожить жизнь под тяжким ярмом, и у них будет время раскаяться. Я был вне себя от радости, хотелось побежать домой, сообщить родителям новость — мне уже не сиделось на месте.
И еще памятен мне этот день вот почему. Подав яичницу, тетушка Катрина принесла миску, полную картошки — белой вареной картошки с лопнувшей кожурой, в мучнистых крошках. Господин Кристоф, наклонившись над миской, спрашивал: