Валентин хохотал до упаду.
— Смотри-ка, Мишель, вот графиня Простофиля… а вот баронесса фон Остолоп… да ты посмотри. Ну, теперь-то мы с тобой научимся хорошим манерам.
Он не упускал случая поиздеваться над простыми людьми; глядя, как женщины приседают, он смеялся до слез и все повторял:
— Подходит им это, как кружева Проныре — ослице отца Бенедикта… Вот негодяи! Подумать только — чернь смеет восставать против его величества короля, королевы и властей предержащих! Подумать, что они требуют прав!.. Показал бы я вам ваши права, уж показал бы! Послал бы вас ко всем чертям, а были бы недовольны, удвоил бы швейцарские войска да конную жандармерию.
Он рассуждал вполголоса, раздувая мехи и щипцами держа железо на огне. Я наперед знал все его мысли, ему надо было говорить, чтобы понять самого себя, и я над ним потешался.
Наконец мы снова принялись за дело; наковальня звенела уже три часа, искры разлетались, и мы думали только о работе, как вдруг в низенькой двери появилась легкая тень. Я обернулся: это была Маргарита. В переднике у нее что-то лежало. Она промолвила:
— А я принесла вам работу… У меня сломался заступ. Не могли бы вы починить его к вечеру или к завтрашнему утру?
Валентин взял зазубренный заступ — железная шейка совсем отошла от черенка. А я был так рад — Маргарита смотрела на меня, я ей улыбался, как бы говоря:
«Не беспокойся… Я-то все наилучшим образом устрою. Увидишь мою работу».
Она тоже мне улыбнулась, чувствуя, как мне приятно оказать ей хоть небольшую услугу.
— К вечеру и даже к утру сделать нельзя, — проговорил Валентин. — Завтра к вечеру, пожалуй…
— Что вы! Что вы! — воскликнул я. — Тут не так уж много дела! Правда, работы у нас много, но заступ для Маргариты — прежде всего. Предоставьте это мне, Валентин, я справлюсь.
— Э, да сделай одолжение, — ответил он, — только это займет у тебя больше времени, чем ты думаешь, а мы спешим.
Маргарита сказала, усмехаясь:
— Значит, я могу на тебя положиться, Мишель?
— Да, да, Маргарита. К вечеру заступ у тебя будет.
Она ушла. А я тотчас поставил маленькую наковальню на чурбан, положил старый заступ на огонь и схватил ручку поддувала. Валентин удивленно смотрел на меня — мое рвение его поразило; он молчал; я же чувствовал, что краснею до корней волос. Тогда я запел песню кузнецов:
Куй, кузнец, твой горн пылает…
Валентин, как обычно, стал вторить мне басом, сопя и жалобно растягивая каждое слово на манер старинных подмастерьев. Наши молоты ударяли в такт, и от одной мысли, что я работаю для Маргариты, радость переполняла мое сердце. Право, я в жизни не работал лучше; молот взлетал, едва коснувшись наковальни, железо поддавалось, как тесто.
Я ковал заступ сначала горячим, а потом холодным способом, придал ему красивую четырехугольную форму, чуть удлиненную, изящную — в виде ласточкина хвоста, провел точно посередине линию, а шейку закруглил и приковал так тщательно, что Валентин все посматривал на мою работу и бормотал:
— Да, каждому свое! У хозяина Жана нет равных по выделке подков, у меня наметан глаз на колесные ободья и ступицы. Да, это дар господень, и говорить нечего. А парень, будет мастером по заступам, лопатам, киркам да лемехам для плугов. Это его дело, тут уж — искра божья.
Он ходил взад и вперед, оборачивался и не раз спрашивал:
— Может, подсобить?
— Нет, нет, — отвечал я, прегордый и предовольный, — видел сам, что работа спорится.
И снова запевал:
Куй, кузнец…
Каждый делал свое дело.
И вот в пятом часу заступ был готов. Он блестел, как серебряное блюдо, и звенел, как колокольчик. Валентин взял его, долго взвешивал и, поглядев на меня, сказал:
— Старик Ребсток из Рибопьера, тот, что находит сбыт своим косам, заступам и лемехам для плугов даже в Швейцарии, сам старик Ребсток поставил бы на этом заступе свое прописное «Р» и сказал: «Сделано мною». Да, Мишель, Шовели могут похвалиться красивым и прочным заступом — просуществует он, пожалуй, дольше их самих. Знаешь, это твоя первая мастерски сделанная вещь.
Сами понимаете, как я был доволен — ведь Валентин знал толк в деле. Однако его похвалы ничего не стоили по сравнению с тою радостью, которую я испытывал, собираясь отнести заступ Маргарите. Не хватало еще рукояти — мне хотелось сделать новенькую, ясеневую. И я, не откладывая, побежал к нашему соседу, старому токарю Риго — он тотчас же принялся за работу, надев на нос свои большие очки. Он сделал рукоять, какую мне хотелось: ровную, складную; ручка получилась небольшая, насажена была надежно, — словом, вещь вышла легкая и крепкая. Я тут же уплатил за работу и, вернувшись в кузницу, поставил заступ за дверь — в ожидании вечера.
В седьмом часу, вымыв руки, лицо и шею у насоса перед кузницей и ненароком взглянув на улицу, я увидел Маргариту — она сидела на лавочке около дома и собиралась чистить картошку. Я показал ей издали заступ и, довольный-предовольный, мигом очутился около нее, крикнув:
— Вот он… ну, что скажешь, Маргарита?
Она взяла заступ и смотрела на него как зачарованная. У меня дух захватило.
— Это, верно, Валентин сделал, — промолвила она, взглянув на меня.
Я залился краской и ответил:
— Значит, ты думаешь, что я ничего не умею делать?
— Да, нет… но уж очень красиво!.. Знаешь ли, Мишель, из тебя вышел хороший мастер!
Она улыбнулась, и мне стало так радостно, когда она промолвила:
— Однако вещь очень дорогая… Сколько же я тебе должна?
Услышав это, я словно упал с небес на землю и с досадой ответил:
— Видно, ты хочешь обидеть меня, Маргарита? Как же так — я работаю для тебя, приношу заступ в подарок. Мне так приятно доставить тебе удовольствие, а ты спрашиваешь, сколько это стоит?
Тут, увидев мое огорченное лицо, она воскликнула:
— Но ты неразумен, Мишель: всякий труд заслуживает оплаты. И, кроме того, уголь дядюшки Жана чего-то стоит, да и вдобавок ты обязан отработать ему день.
Она была права, я это видел, но все же возражал:
— Нет… нет… не так это.
Я было даже вспылил, как вдруг появился папаша Шовель в серой рабочей блузе, с палкой в руке. Он положил мне руку на плечо и спросил:
— Ну-ка! Ну-ка, в чем дело, Мишель? Вы тоже, значит, споры затеваете, а?
Он возвращался из Ликсгейма и весело смотрел на меня, а я онемел — был смущен невероятно.
— Видишь ли, — сказала Маргарита, — он починил заступ, а брать деньги не хочет.
— Ах, вот как! Отчего же? — спросил Шовель.
По счастью, меня осенила удачная мысль, и я воскликнул:
— Нет, вы нипочем не заставите меня взять деньги, господин Шовель. Да разве вы не одалживали мне сотни раз книги? Разве не устроили мою сестру Лизбету на место в Васселоне? А теперь разве не помогаете всему нашему краю добиваться своих прав? Я работал для вас из дружбы, из благодарности и посчитал бы себя негодяем, кабы сказал вам «платите столько-то». Не могу я так.
Не сводя с меня своих маленьких глазок, Шовель ответил:
— Хорошо… хорошо… Но ведь я — то делаю все это не ради того, чтобы люди даром мне все давали. Если б я действовал в расчете на это, то тоже считал бы себя негодяем… Понятно, Мишель?
Тогда, не зная, что ответить, я сказал, чуть не плача:
— О господин Шовель, вы так огорчаете меня!
Тут он, как видно, растроганный, ответил:
— Да нет же, Мишель, огорчать тебя я не намерен, я считаю тебя достойным, честным парнем, и в доказательство принимаю твой подарок. Правда ведь, Маргарита, мы вместе с тобой принимаем?
— О, конечно, — отозвалась она, — ведь это ему так приятно, что отказывать нельзя.
Потом Шовель осмотрел заступ и похвалил мою работу, присовокупив, что я хороший работник и он надеется, что я стану мастером и добьюсь успеха в делах. Я повеселел; когда же он вошел в дом, пожав мне руку, а Маргарита крикнула мне: «До свиданья и спасибо», — все обиды были забыты. Я был доволен своим удачным ответом, — когда я говорил, взгляд Шовеля поверг меня в смятение; и если бы доводы мои были неубедительны, он, пожалуй, вообразил что-нибудь другое. И я даже решил, что это мне наука быть поосторожнее и тщательно скрывать думы о Маргарите до того дня, когда я смогу ее посватать.
Так размышляя, я возвращался в харчевню. Когда я вошел в большую горницу, дядюшка Жан, только что вернувшийся, вешал шляпу и шкаф и кричал:
— Николь, Николь… принеси-ка мне вязаную куртку и колпак. Эх, приятно надеть свою старую одежонку и сабо. Эге, да это ты, Мишель! Вот мы все и вернулись… Наши молоты загремят снова… Должно быть, запаздываете с работой?
— Да не очень, хозяин Жан, мы выполняли срочную работу. Спешно сделали вчера вечером наугольники — заказ из Дагсберга.
— Ну что ж, тем лучше, тем лучше!
Вошла, сияя от радости, тетушка Катрина и спросила:
— Ну как, с этим покончено, Жан? Совсем покончено? Ты больше туда не собираешься?
— Нет, Катрина, слава богу. Хватит с меня почестей. Теперь дело наше в шляпе; наказ отправляется послезавтра. Но все это стоило труда, и, кабы не Шовель, бог знает, что было бы с нами. Ну, и человек! Он знает все, обо всем сказать может. Для Лачуг честь послать такого человека. Все депутаты из других бальяжей выбрали его в первую голову, чтобы отправить наши жалобы и пожелания в Мец и поддержать их, выступив против тех, кто вздумал бы их отклонить. Никогда, покуда существуют Лачуги, не будет для них такой большой чести. Теперь Шовель известен повсюду и все знают, что мы послали его, что он живет в Лачугах-у-Дубняка и что у людей из наших краев хватило здравого смысла — они признали его ум, несмотря на его вероисповедание.
Хозяин Жан говорил, надевая сабо, старую куртку и отдуваясь:
— Да, из сотен депутатов в бальяжах третье сословие выбрало пятнадцать, чтобы отправить наказ, и Шовель был четвертым! И вот теперь нужно это отпраздновать, слышите? Устроим пир для друзей из Лачуг в честь нашего депутата Шовеля. Все уже готово. Я предупредил Летюмье и Кошара — встретил их в трактире «Золотое яблоко» в городе и пригласил, да поручил им пригласить остальных. Для такого случая вызволим на свет божий бутылки старого на