Среди бумаг обнаружилось нечто ещё более интригующее. Помимо завещания, Эвелин оставила небольшую, тщательно запечатанную коробку. Торн открыл её при Элиасе. Внутри лежали старые фотографии, дневниковые записи, сделанные каллиграфическим почерком Эвелин, и несколько небольших предметов, которые она называла «артефактами истины». Одним из них был крошечный, изящный кулон в виде птицы, очень похожий на ту, что была выгравирована на зеркале.
«Она считала, что каждый из этих предметов связан с определённым человеком, пострадавшим от Генри», – объяснил Торн. «И что, если собрать их все, или хотя бы понять их связь, можно будет доказать схему его мошенничества. А ваш случай, мистер Бёртон, был, по её мнению, одним из самых вопиющих».
Элиас взял кулон. Металл был холодным на ощупь, но в его руке он казался теплым, словно излучал какую-то невидимую энергию. Это был не просто кулон, это было обещание. Обещание справедливости.
Изучая дневниковые записи Эвелин, Элиас начал открывать для себя её характер. Она была не просто женой влиятельного человека, а тонкой, умной женщиной, которая видела изнанку мира, которым управлял её муж. Она описывала встречи Генри с различными людьми, его манипуляции, его цинизм. Среди этих записей были и упоминания об Анне.
«Анна… талантливая, но ослеплённая амбициями. Генри видел в ней идеальный инструмент. Легко поддающаяся влиянию. Готовая на всё ради славы», – прочитал Элиас в одном из записей Эвелин. – «Он пообещал ей не только богатство, но и место в истории искусства. Её собственное место. А она хотела этого больше, чем чего-либо».
Эти строки подтверждали слова Торна. Анна не была просто предателем, а жертвой своих собственных слабостей, ловко использованных Генри Стоуном. Это не снимало с неё ответственности, но меняло её роль в этой драме.
Помимо записей об Анне, в дневнике были и другие имена. Художники, скульпторы, музыканты – все те, кто, по мнению Эвелин, пострадал от интриг Генри Стоуна. Каждое имя было частью более крупной головоломки. И Элиас понимал, что для того, чтобы полностью доказать схему Стоуна, им нужно будет найти и этих людей, или хотя бы получить их свидетельства.
«Это огромная работа, мистер Бёртон», – сказал Торн, глядя на гору документов. «Нам нужно будет связаться с каждым из этих людей, проверить их истории. Это потребует времени. И денег. Хотя я и работаю бесплатно, но нам потребуются ресурсы для расследования».
Элиас задумался. Денег у него не было. Все его сбережения давно ушли. Но он не мог отступить. «Что вы предлагаете?»
«Я могу попробовать получить временное распоряжение суда на доступ к некоторым фондам Эвелин Стоун. Часть её наследства была оставлена на благотворительность, но есть и фонд для „особых проектов“, направленных на восстановление справедливости. Я думаю, ваш случай идеально подпадает под это определение. Но это займет время. И потребует убедительных аргументов».
Внезапно Элиас вспомнил. Картины. Сотни картин, запертых в его мастерской. Те самые, которые не были проданы, которые он не мог выбросить. Его нерожденные шедевры. Он никогда не продавал их, потому что ему запретили выставляться. Но теперь…
«У меня есть картины», – сказал Элиас, и его голос был полон новой уверенности. «Сотни их. Некоторые были сделаны до моего падения, другие – после, в уединении. Они никогда не выставлялись. Они… они моя жизнь. Возможно, если продать несколько из них…»
Торн поднял бровь. «Вы готовы вернуться к этому, мистер Бёртон? Выставить свои работы?»
Элиас посмотрел на кулон в виде птицы. Он вспомнил, как когда-то эта птица была символом его свободы. И как она была отобрана. Теперь, она должна была стать символом его возрождения. «Да. Я готов. Больше чем готов. Я буду рисовать снова. Я выставлю их. Я покажу миру, что меня не сломили. И эти деньги… они пойдут на борьбу за справедливость. И не только за мою».
Торн кивнул. В его глазах читалось нечто, похожее на уважение. «Это рискованно, мистер Бёртон. Вам придется столкнуться с миром, который забыл ваше имя. Или помнит его в негативном свете. Вам придется столкнуться с критиками, с прессой. И с теми, кто был связан с Генри Стоуном. Они не захотят, чтобы их секреты всплыли наружу».
«Я готов», – повторил Элиас, и в его голосе не было ни тени сомнения. «Я больше не прячусь. Я буду бороться».
Элиас чувствовал, как внутри него что-то меняется. Он пришёл к Торну, ища правды о прошлом. А нашел нечто большее. Он нашел новую цель. Цель, которая выходила за рамки его личной трагедии. Цель, которая могла помочь и другим, пострадавшим от тех же рук.
Он вернулся домой, держа в руке кулон в виде птицы. В его мастерской, в свете настольной лампы, он снова подошел к портрету Анны. В её глазах он теперь видел не только её обман, но и её собственную трагедию – трагедию человека, продавшего свою душу за мнимую славу. И он понял, что его борьба будет не местью, а искуплением. Искуплением для всех.
Глава 11: Возвращение к Холсту
С папкой Дэниела Торна подмышкой и кулоном-птицей в кармане, Элиас возвращался домой не просто как человек, обретший цель, а как воин, готовящийся к битве. Долгие годы его мастерская была его тюрьмой, его укрытием от мира. Теперь она должна была стать его кузницей. Местом, где он заново выкует свою волю и своё искусство.
Прибыв домой, он не стал откладывать. Первым делом он направился в мастерскую. Солнце уже садилось, и комната была залита золотистым светом. Он остановился перед мольбертом, который десятилетие стоял пустым, его белая холстина покрыта выцветшим покрывалом.
Элиас медленно стянул покрывало. Белизна холста показалась ему ослепительной. Она была такой же чистой, такой же нетронутой, как и его мечты до того, как они были растоптаны. В воздухе витал запах пыли и застоявшихся красок. Он глубоко вдохнул, и этот запах, когда-то такой привычный и любимый, теперь казался острым, почти болезненным.
Он подошел к ящикам, где хранились его старые краски и кисти. Многие тюбики были засохшими, кисти – твердыми, словно камень. Он выбросил их без сожаления. Это было символично. Он начинал заново.
Затем он отправился в магазин художественных принадлежностей. Это было его первое посещение такого места за многие годы. Яркие цвета, запах свежих красок, блеск новых кистей – всё это обрушилось на него, вызывая странную смесь волнения и ностальгии. Он чувствовал себя ребенком в кондитерской. Он выбирал краски, холсты, кисти с тщательностью, которую когда-то проявлял только к своим произведениям. Он купил лучшие, самые дорогие материалы, не скупясь. Теперь это было инвестицией в его будущее, в его борьбу.
Вернувшись, Элиас расставил новые краски. Они сияли на палитре, обещая новую жизнь. Он выбрал самый большой холст, установил его на мольберт. Затем взял угольный карандаш. Его рука, когда-то дрожавшая от апатии, теперь была твердой и уверенной. Он чувствовал, как энергия течет по его венам, проникая в пальцы.
Он начал рисовать. Не эскизы, не наброски. Он начал создавать первую новую картину. Он не знал, что именно хочет нарисовать. Возможно, он и не искал конкретного образа. Он просто позволял руке двигаться, следуя внутреннему импульсу, который спал в нём так долго.
Линии ложились на холст, сначала робко, потом смелее. Он рисовал нечто абстрактное, но при этом глубоко личное. Формы, которые, казалось, возникали из его подсознания. Цвета, которые отражали его внутренний мир: глубокие синие, символизирующие его прошлую меланхолию; яркие красные – его вновь обретённый гнев и решимость; золотые и белые – надежду на «РАССВЕТ».
Погрузившись в творчество, Элиас забыл обо всем на свете. Он не чувствовал ни голода, ни усталости. Часы пролетали незаметно. Он работал до глубокой ночи, лишь остановившись, чтобы сварить ещё одну чашку кофе. Свет лампы освещал его лицо, на котором читались одновременно напряжение и странное умиротворение. Он снова был художником.
На следующее утро, когда Элиас проснулся, его взгляд сразу упал на холст. Он был удивлен тем, что создал. Это была не просто картина, а зеркало его души. Каждый мазок, каждая линия рассказывали историю его падения и его возрождения. Он понял, что эта картина будет не просто доказательством его возвращения, но и своего рода заявлением миру. Заявлением, что он не сломлен.
Он позвонил Дэниелу Торну. «Мистер Торн, я готов начать. Я… я написал новую картину. Я думаю, она может стать мощным аргументом. И я хочу выставить её. И другие. Я хочу продать их, чтобы получить средства для нашего расследования».
Торн, видимо, был удивлен его решимостью. «Это смело, мистер Бёртон. Очень смело. Но и очень рискованно. Вы готовы столкнуться со всем этим снова? С критиками, с прессой, с теми, кто вас забыл или… помнит не лучшим образом?»
«Я готов», – ответил Элиас, его голос был тверд, как никогда. «Это будет частью моей борьбы. Я не могу больше прятаться. Мое искусство – это мой голос. И сейчас мне есть что сказать».
«Хорошо», – сказал Торн. «Тогда я начну искать подходящую галерею. Это будет нелегко. Ваше имя… оно до сих пор вызывает смешанные чувства в определенных кругах. Но мы попробуем. И пока мы готовим юридическую базу, вам нужно будет сосредоточиться на творчестве. Вам понадобятся сильные работы, чтобы снова заявить о себе».
После разговора Элиас почувствовал, что огромный груз свалился с его плеч. Он не знал, каким будет результат, но он чувствовал, что делает то, что должен. Он вернулся к мольберту.
С этого дня мастерская наполнилась жизнью. Запах красок, звук шуршащих кистей, шорох бумаги. Элиас работал без устали, словно пытаясь наверстать упущенные десять лет. Каждая новая картина была выплеском его эмоций, его размышлений, его нового понимания мира. Он писал о боли, о предательстве, но и о надежде, об искуплении, о