«Любил ли ты меня?» – гадала я, вспоминая все заново. Каждую сцену, каждый образ пришлось разбирать на части в поисках намеков. Я не думала об этом многие годы. Завернула свою историю в бумагу и убрала подальше. Не рассказывала ни единой душе. Вплоть до того дня, когда пошла бродить с Баззом по променаду вдоль моря.
В 1953 году было не так уж много мест, где могли видеться белый мужчина и чернокожая женщина. Я не могла надолго оставить Сыночка с тетушками, а Базз знал только свою часть города, так что я предложила встретиться у океана, в парке развлечений под названием Плейленд-на-море.
Он лежал на океанском берегу парка «Золотые ворота», словно бахрома шарфа, и если у вас хватило бы глупости зайти в ледяную воду и оглянуться на город, то вы увидели бы его силуэт на фоне неба: русские горки, как драконы-стражи, возвышались по бокам от павильонов с азартными играми и рестораны. Горячие тамалес! Соленые ириски! Бананы в шоколаде! Они стояли в ряд, словно лента комикса. Это место было бы лучшим пляжем в Америке, если б не туманы, из-за которых на мол отваживались выйти лишь немногие: русские, тоскующие о потерянной родине, тайные любовники и те, кому, как и нам, надо было спрятаться под облачным покровом.
Я рассказала ему свою историю под пение туманных сирен слева и колибри справа. А когда я умолкла, Базз снял мягкую шляпу, и его золотые волосы засияли. Ветер их не шевелил. Как пусто внутри, когда не осталось секретов: трясешь себя, и ничего не гремит. Ты бескостный, словно анемон. Мимо в сторону комнаты смеха пробежали дети, охваченные восторгом и ужасом одновременно. Я очень внимательно наблюдала за Баззом, но недостаточно его знала, чтобы угадать настроение, заметить морщинки возле глаз, указывающие на гнев или недоверие. Я пыталась понять, как он воспринял мою историю. Он всегда считал Холланда героем войны, прекрасным раненым солдатом, и я думала, не подпортит ли эта история его образ: к восковой статуе поднесли свечу.
– Я не жду, что ты поймешь, – твердо сказала я.
Базз некоторое время думал, нахмурив лоб, потом спросил:
– Как твои родители не заметили? Учишься играть на пианино, исчезаешь с книжками. Могли бы догадаться.
– Они не особо обращали на меня внимание.
Он сказал, что это глупо, ведь я же их дочь.
– Я была… – начала я, запахивая поплотнее пальто. – Я была не то, что он хотел.
– Это должно быть ужасно, – сказал он, но я не могла на него смотреть и не поняла, о ком он – о моем отце или моем муже.
– Холланду было хуже. Его у всех на глазах выволокли из дому.
– Не знаю, – сказал Базз. – Возможно, тебе было хуже. Всегда хуже тому, кто остается.
Мы, жены, всегда защищаем свою территорию. Не только когда речь идет о мужьях, сыновьях и домах – о болезненном прошлом тоже. Как китайские солдаты, замурованные в стены замка, чтобы их призраки вечно его охраняли, мы обречены защищать это прошлое, хотя способны только стонать и потрясать цепями. Этот человек пришел за моим мужем, и мне нужно было сказать ему, что он тоже ошибается: существует другой Холланд Кук, с которым он не знаком. Может, Базз и вернулся за своим старым любовником спустя много лет, но знал он его не лучше, чем я.
– Зачем ты рассказала мне эту историю?
– Подумала, что тебе нужно ее услышать.
– Она многое объясняет.
Он шел, повернув голову и наклонившись ко мне.
– Я пожертвовала юностью в родном городе ради того, чтобы ухаживать за ним, – запальчиво сказала я.
– Что я…
– Пожертвовала теми крохами любви, которые у меня там были. Мне пришлось уехать. И я потеряла его.
Базз сказал, что понимает. Он оглянулся по сторонам – возможно, я слишком громко говорила.
– Нет, не понимаешь, – сказала я сдавленным голосом. Базз взял меня за руку выше локтя. Рукав был такой тонкий, что я чувствовала его сбивчивый пульс. – И ничего ты не поймешь. И зря ты думаешь, что хорошо его знаешь.
– Я не утверждаю, что знаю его.
– Но ты сказал…
– Когда я увидел Холланда там, в госпитале, в психиатрическом госпитале, о котором он тебе не рассказывал, – это был самый красивый человек на свете. И самый несчастный. У него была контузия. – Тут он отпустил меня, и я отодвинулась. – Он немного оклемался к тому времени, когда положили меня, но он был как… гипсовый слепок, только оболочка, а внутри ничего. Такой хрупкий, тихий – я стал о нем заботиться. Я едва мог позаботиться о себе, но ему было еще хуже, думаю. Я влюбился не потому, что узнал его.
– Обо мне он не упоминал, судя по всему.
Базз помотал головой.
– Он вспоминал Кентукки, словно это было миллион лет назад. Но я знал, кто ты.
– Но не знал, чего я лишилась.
– Я не знал о войне. Ты права, мне не понять, каково это, в смысле, каково тебе сейчас. Снова всего лишаться.
Мы прошли мимо автоматона «Тайная вечеря»: апостолы с глазами как у инопланетян и развевающимися на ветру бородами механически двигались, а посреди сидел наш Спаситель, простирая руки в благословляющем жесте. Он двигался плавно, грациозно, будто плыл сквозь туман.
– Но ты делаешь это не для Холланда и не для меня.
Он снял шляпу и крутил ее в руках, словно руль при медленном повороте.
– С такой просьбой я бы к тебе не пришел, никогда бы не осмелился. Я пытался оставить все в прошлом и забыть, разве не это всегда советуют? Езжай путешествовать и забудь, заводи новые знакомства и забудь. По-твоему, я все эти годы сидел и думал, как мне разрушить брак? Будь он счастлив, будь ты счастлива…
– Пока ты не явился, я думала, что счастлива.
Он остановился на тротуаре и посмотрел на меня.
– Это не то же самое, что быть счастливой, Перли.
Мы не двигались, и толпе пришлось нас обтекать. Кто-то недовольно ворчал. Торговец арахисом расталкивал прохожих.
– Ты позвонила мне, – говорил Базз. – Ты знаешь, что делаешь. И это не ради кого-то из нас, может, даже не ради тебя самой. Ты не такая.
Торговец миновал нас, и в помятом металлическом боку его тележки отразились мы, стоящие на тротуаре. То, как мы смотрелись вместе, меня удивило.
– Ради Сыночка. И это я как раз могу понять.
– У тебя нет детей, – сказала я, отворачиваясь от отражения к реальному Баззу.
– Нет, – скривился он.
– Тогда я не думаю, что ты сможешь понять.
– Именно поэтому я пришел к тебе, – сказал он, щурясь от внезапно выглянувшего солнца. – Я почувствовал, что тебе можно доверять. Я за тобой наблюдал.
До того как возникнуть на нашем пороге с двумя подарками, притворившись, что заблудился, он несколько недель осторожно за мной следил. Сидя на скамейке или на автобусной остановке с поднятым воротником, он наблюдал, как малышка Перли Кук, второстепенный персонаж, занимается своими делами. Видимо, такова сила любви.
Он видел меня в прихожей у корзины с грязным бельем – высокой, на колесиках, как у детской коляски, сплошная сталь и санфоризованный хлопок, – бросающей прищепки в карман: домовитый полтергейст за стиркой, глажкой, мытьем посуды. Видел, как я сижу в коридоре за телефонным столиком цвета шартрез, и по тому, как я дергаю мебельные гвоздики, ковыряю дырку в виниловой обивке и рассматриваю потолок, словно на нем зажглись звезды, он, должно быть, понимал, что я говорю с Холландом. Он утверждал, что сделал из этого случайного набора кадров моей жизни вывод: я к нему прислушаюсь.
– И что ты увидел?
– Человека, придавленного тяжелым камнем. Того, кто мне поможет.
Моя жизнь это подтверждала: я девушка, нарушившая закон, чтобы уберечь мальчика от войны. Сообщница в преступлении, не то что другие женщины. Сбежавшая к океану, чтобы отмыть желтую краску – осуждение народа, родителей, государства. Преступница, которую можно вновь, в последний раз, позвать на дело после долгого перерыва, и вовсе не за большой куш. Богатством ее не заинтересовать. Ей надо предложить новую жизнь, а кроме того, как в юности, шанс кого-нибудь спасти. Она будет спасать сына.
– Помоги мне, – снова сказал Базз.
Уверена, мы с ним любили разных людей. Ибо возлюбленный всегда разбит на части: если роман свежий, этих частей не больше дюжины, если мы женаты – их тысяча, а наше сердце собирает из этих осколков целого человека. И все мы создаем, заполняя пробелы воображением, того, кем мы желаем видеть любимого человека. И конечно, чем хуже мы его знаем, тем сильнее любим. Именно поэтому мы всегда помним восторги первой ночи, когда он был еще незнакомцем, и поэтому восторг возвращается только после его смерти.
– Ты уже достаточно попросил.
– Я, наверное, кажусь тебе чудовищем.
– И ты просишь так, словно это пустяк.
– Я знаю, о чем прошу.
Другие женщины так не делали, они не гуляли по набережной под ручку с врагами. Они не мяли в руке красную птичку. Они не бросали вот так свои обязанности, браки, жизни.
– Ты пробовал угрожать?
– Пардон?
– Угрожать.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ты о чем?
Я сердито глядела на него.
– Сам знаешь, о чем я.
Пару секунд я думала, что поймала его. Затем он понял, о чем я думаю, и выдавил слабую восхищенную улыбку.
– Шантаж не пройдет, – тихо сказал он. – Не со мной.
– Я кое-что почитала.
– Я все равно отказываюсь от старой жизни. Я знаю, ты злишься. Но полицией меня больше не напугать. И Холланда тоже, – сказал он, не моргнув. – Его держит что-то другое.
Я чувствовала, как кровь бросается то в голову, то к сердцу – было похоже на пульсирующие боли в конце беременности. «Не больно, – думала я каждый раз, когда в боку начинало пульсировать, – все, о чем я прошу, – чтобы снова не было больно». Все время, прошедшее с последнего визита Базза, я просила боль прекратиться, только это оказалась не боль – это страх волнами накатывал на меня.
– В тот вечер ты сказал «кто-то».
Он посмотрел на меня, сузив глаза.
– На самом деле у тебя на пути стою не я, да?
Там, у волнолома, я удивила нас обоих. Как изощренны мы в нашей способности скрывать от самих себя. Сознание – лишь малая часть нашего разума, медуза, плавающая в широком темном море знания и решений, – потому что даже я поразилась тому, что сказала потом: