– А другая.
Если каким-то чудом я доживу до золотого века, когда расовая война кончится, машины времени станут обычным делом, а человеческая душа будет изучена так же хорошо, как обратная сторона Луны, я вернусь в прошлое и найду ту молодую жену возле волнолома. Я обниму ее своими старческими руками и скажу, что все будет хорошо. Я скажу ей: ты думаешь, что узнала самое ужасное – прежний любовник пришел забрать твоего мужа, – но и это не все, еще и любовница, и все окончательно рассыпается. Но молодые жены не слушают старух. Их страхи еще так свежи, и нельзя помыслить, что их чувствует каждый.
– У них не может быть серьезно, – сказала я.
Он помолчал, подбирая слова.
– Мне нужна твоя помощь, там все сложно.
– Но как же ты… если у него женщина…
– Это ничего не меняет, – замотал он головой.
Я смотрела на него в крайнем изумлении – как это ничего не меняет? Мой муж снова вызывал сомнения. Женщина. Конечно же, это все меняет. Мужчина не может быть всем сразу, никто не может. Мы не можем принять форму сосуда, в который нас наливают, мы всегда и неизменно мы. Правда? И все же в моей памяти зазвенел велосипедный звонок.
Звук этого звонка всегда раздражал меня – каждую субботу Холланд подвозил Аннабель Делон. Все было просто: он работал на ее отца и пользовался таким доверием, что ему оказали честь – он отвозил дочь на занятия в университет. Непонятно, почему она не могла водить сама, может быть, отец не разрешал или считал, что у его принцессы должен быть чернокожий шофер. В общем, каждую субботу у Холланда была внеурочная работа: звенел звонок, нарушая мой покой, муж поднимал на меня встревоженные глаза, салфетка ложилась на стол смятой пирамидой, и он целовал меня на прощание. Я волновалась. Не только из-за того, как это выглядело – как всегда выглядел чернокожий мужчина рядом с белой женщиной. Но и из-за его красоты. Словно невидимая электрическая сила, которая вращает мотор, но сама не шевелится, его красота, похоже, зажигала в других страсть. Таков был его невинный дар. Но отец не напрасно доверял ему: Холланд никогда бы не обманул это доверие намеренно. Однако девушка могла. Он был невинен, как невинен бессмысленный цветок, открывающийся по утрам. Велосипедный звонок во дворе, брошенная на стол салфетка. Я знала, что может случиться, причем с кем угодно.
– Она помеха. Он сейчас находится в такой точке жизни, что не понимает, кто он и чего хочет. Ему трудно. Он перебирает варианты, и она – один из вариантов. Ты и Сыночек – другой. А теперь появился я.
– О чем ты?
– Ты вряд ли замечаешь, но он в панике. Он не знает, как он хочет жить дальше.
– Он же не собирается уходить к ней…
– Нет, но ситуация затруднительная.
– О, об этом я все знаю. С белой девушкой шутки плохи. Они такое могут выдумать… – Я разочарованно подняла руки: – Тети были правы.
– Что?
Холланд болен, но вовсе не так, как я думала. Дурная кровь, порочное сердце. Болезнь человека, дрейфующего в море, полумертвого, в зеленом свете нефтяного пламени, кричащего в пустой горизонт, просто чтобы услышать свое эхо. Чтобы убедиться, что жив. Мужчина в госпитале, девушка по соседству – это то же самое. Привидение, бьющее тарелки, чтобы кто-нибудь понял, что оно тут. Я не спасла его, я только замаскировала боль, как морфий.
Мы прошли мимо шумного автодрома. Среди криков и писклявого смеха я ощущала нервирующее присутствие статического электричества, которое проходило сквозь меня на пути куда-то еще.
– Не хочется тебя об этом спрашивать, но придется, – сказала я. – У него правда слабое сердце?
– Что такое?
Я объяснила, и он взглянул на меня без тени осуждения. Словно понимал, сколько всего можно нафантазировать про Холланда Кука, сколько объяснений придумать. Но в госпитале у моего мужа не нашли никаких физических болезней. Сердце у него было здоровое.
Я закусила губу, чтобы не заплакать при этом человеке. Стала смотреть на пару чаек – они сидели на каком-то столбике и дрались за еду, с каждым ударом красных клювов теряя свою неустойчивую опору.
– Поговори с Аннабель, – прошептал Базз в сгущающихся сумерках.
– Этого я не могу.
– Пожалуйста, попытайся. По-женски.
– Мне нечего ей сказать. Я не могу подойти к белой девушке и попросить…
– Просто попробуй.
Я тщательно это взвесила. И попросила взамен о простой вещи.
Мы дошли до дальнего конца парка, где вторые русские горки свивали шеи в драконьи кольца над штукой, которая тогда называлась «поезд ужасов». Над входом горели огненные буквы ЛИМБ – и пары смеющихся подростков заезжали внутрь в тряских вагончиках и выезжали наружу, взволнованные, красные, с размазанной помадой. Это был не очень-то детский аттракцион, не тоннель с привидениями. Это был механизм, быть может, похожий на тот, что конструировали мы с Баззом, тот, что каждый из нас пытался соорудить, – с историями, сюрпризами и романтически подсвеченными комнатами, механизм, нацеленный на то, чтобы подтолкнуть сердце к действию. Во времена моей мамы такие штуки назывались «тоннель любви».
Я смотрела, как из тоннеля выехала белая пара. Девушка с ярким макияжем и в мальчишеских джинсах, с растрепанными волосами, громко смеялась чему-то, что услышала или увидела внутри. Парень пытался ее успокоить, но она все отпихивала его руку, трясла головой и хохотала. Такие молодые, подумала я. Но это была неправда. Они были не моложе нас с Баззом.
Я попросила у него денег.
– Для нас с Сыночком.
Базз сказал, что понимает.
– Но у меня на руках нет больших сумм. Все вложено.
– Принимая во внимание то, о чем ты меня просишь…
– Конечно, конечно. Но я должен действовать осторожно. Эти деньги – все, что у меня есть. Ты можешь уехать. С Сыночком. Просто сняться с места и бросить меня. А ты мне нужна.
– Ты не понимаешь. Ну как мы возьмем и уедем?
Некоторое время он смотрел на меня и моргал.
– Сколько ты хочешь?
Я подумала.
– Сто долларов?
По его лицу я поняла, что прошу слишком мало. Он был потрясен, даже позабавлен. Переварив мои слова, он быстро достал бумажник и принялся отсчитывать мне хрустящие зеленые купюры. Надо было просить больше. Двести, пятьсот – кто знает, сколько он мог бы мне дать? Кто знает, сколько было бы в самый раз? Невозможно точно угадать свою цену.
– Смотри, – я показала ему потертую исписанную купюру.
– О, – тихо произнес он в темноте, – солдатский доллар.
Купюра была подписана личным составом дивизии – Седьмой пехотной. Была такая традиция: перед отправкой на Аляску и затем в Перл-Харбор все солдаты подписывали кучу бумажных долларов и спускали их в баре. В Сан-Франциско они все время попадались, хотя в 53-м году уже стали редкостью. Память об обреченных мальчиках, крупица бессмертия. Я положила ее в сумочку вместе с остальными.
– Темнеет, – сказала я.
– Верь мне, Перли, – сказал он, поворачиваясь, чтобы купить мне содовую.
Мог бы не говорить этого. Совершенно одинокая в своем Сансете, я была вынуждена довериться богатому белому мужчине. Больше идти было не к кому. Базз разговаривал с продавцом, его профиль четко вырисовывался на фоне океана, и сломанный нос был заметен как никогда. Это лицо станет первым, что Холланд будет видеть утром, и последним – вечером, где бы они ни решили жить. Говорят, существует много миров, в которых мы выбрали другие жизненные дороги, и в любом из них Базз был бы моим врагом. Но я оценила опасности и сделала выбор. У меня не было других миров – только этот. В течение войны союзников, бывает, меняют, и, чтобы избавить Сыночка от этого бедлама, я была готова принять от этого мужчины если не дружбу, то, во всяком случае, осторожный мир.
Я оглянулась на старый парк развлечений. Теперь его уже нет. Снесен много лет назад, а до того успел стать неприветливым и темным местом: поломанные аттракционы не чинились, а карамель для попкорна столько раз разогревали и использовали снова, что его уже никто не покупал. Он уже тогда был старомодным, осколок утраченного времени: зеркала в комнате смеха, искажавшие обычный мир, заряды воздуха, поднимавшие женские юбки, и сами горки с их скачками и тряской – каким-то образом они вырвались наружу, и в стране все исказилось, затряслось и встало с ног на голову. Веселье и свобода, страх и неволя – лишь океан остался как был. Снесен – и сожжен частично самими владельцами, отчаявшимися настолько, чтобы пытаться выдоить последний грош из старого разваленного Плейленда-на-море. Я не говорю, что любила его или что мне его не хватает. Я говорю только, что его нет.
– Это безумие, – сказала я Баззу. – Я просто поговорю с Холландом.
– Нет, – очень твердо сказал он.
– Почему?
– Я… я беру на себя Холланда.
– Я его жена, – надменно сказала я, выпрямившись вдоль волнолома. – Думаю, я достаточно хорошо его знаю.
Полная смехотворность этого заявления повергла нас обоих в молчание. А рядом приходили и уходили люди с детьми, с шариками и мягкими игрушками в руках, с лицами, перемазанными шоколадом и мороженым. Я принялась смеяться над абсурдом всего происходящего и не могла остановиться. Оторопь и облегчение были такими, словно грозовая туча разразилась наконец дождем. Опершись о тележку торговца, я хватала ртом воздух, не в силах перестать смеяться, пока не заметила, что Базз тоже смеется. Он тряс головой и фыркал от удовольствия. Тогда я и почувствовала это в первый раз. Когда мы отдышались и уставились друг на друга со вздохом, я ощутила между нами специфическую связь.
Начался закат, туман слегка порозовел. И наконец вдоль всего Плейленда зажглись огни – тысяча фонарей или даже больше засияли вдоль изгибов русских горок и осветили береговую линию нашего города так, что во время войны мы бы стали удобной мишенью. Инстинктивное желание притушить их было еще сильно – остаток исчезнувшего мира. Потому что сейчас наступило время благословенного мира.
А затем Базз сделал удивительную вещь. Весь в пятнах ярмарочных огней, он повернулся ко мне и взял мою руку в свою. Я засопротивлялась – я