Сто долларов, полученных от Базза, были быстро потрачены. Я сводила Сыночка в зоосад, в парк, покатала его на трамвае по линии L. Сам трамвай, с его румяной скорлупой и вырезанными окнами, казался ему передвижным хэллоуинским фонарем. Он провез нас несколько кварталов по Таравель-стрит до дорогой кондитерской, которую я заранее присмотрела, возле кинотеатра Парксайд. У входа, где деревянный индеец охранял, наверное, сигарную лавку, стоял автомат для продажи жвачки. Маленький мальчик взял у толстой улыбчивой мамы монетку и бросил в щель, явно надеясь услышать звон колокольчика, который возвестит о том, что он выиграл большую конфету.
– Черт, – пробормотал он, получив очередную обычную, полосатую, как шмель. Мама скрестила руки на груди – они с сыном уже долго торчали у автомата.
Древний владелец лавки был реликтом: краснолицый, усатый, шамкающий протезом, штаны натянуты выше круглого живота. Он спросил, чем может нам помочь, и я сказала, что мы хотим купить что-нибудь для сына, – он нахмурил брови и посмотрел на меня поверх очков.
Я наклонилась к Сыночку и спросила:
– Какую ты хочешь?
Пока Сыночек пожирал глазами лавку и все ее чудеса, я поймала на себе любопытный взгляд матери.
Сверкающие банки, выстроенные на прилавке, предлагали, казалось, бесконечный ассортимент наслаждений: длинные ленты жвачки «Бабз дэдди», ядерно-красной, зеленой и фиолетовой, восковые губы, клыки и усики, которые можно носить одну или две восхитительные минуты, пока они не лопнут и не истекут тебе в рот гнусным сиропом, летающие тарелки из хрустящих безвкусных вафель, «безопасные» леденцы с палочкой в виде петли (даже если споткнешься, не проглотишь), гнездившиеся среди настоящих, непонарошечных ярких леденцов, задыхающихся в своих целлофановых капюшонах, сигары и пистолеты из жевательной резинки для юных гангстеров, конфеты в виде губной помады, которые не решится купить ни один мальчишка, и, свернувшиеся веревками в прозрачной банке, восторг моего отца и ужас его внука: бухты лакричных конфет.
Сыночек внимательно изучил банки, словно китайский доктор, пересчитывающий свои снадобья. Долго разглядывал засахаренные фрукты, потом выбрал несколько вишен, пресные тарелки, горку карамели и еще кое-что. Все это деликатно извлекли из банок (как редкую рыбку из аквариума), и вот наконец они во всем блеске легли на восковую бумагу перед его носом. Сыночек, сжав руки, смотрел на них с благоговением. Хозяин не тронулся с места, но сказал:
– Они недешевые, учтите.
– Я заплачу.
– Уж надеюсь.
Долгий обмен сердитыми взглядами. Я с размаху шлепнула на прилавок пять долларов. Карамельные трости подпрыгнули.
Мой сын, помолчав, прошептал:
– Которую мне можно?
Вот бы тогда сфотографировать его лицо. Оторопелый вид, в котором явно проступал, как проявляющиеся детали на фотографической пластине, образ его отца. Которую? Да все, хотела я ему сказать, все и каждую отныне и навсегда. Недостатка не будет ни в чем. Но мое дитя еще не осознало свою ошибку, как и этот ужасный дядька, так что я перевела взгляд на ту белую мамашу, упакованную в синее суконное пальто, и увидела, что она как завороженная глядит на моего осторожного мальчика, пока ее неблагодарный увалень скармливает автомату одну треклятую монету за другой.
Я наклонилась до высоты роста моего сына, такого серьезного, сосредоточенного на своем благоразумном вопросе, и выжидала, смакуя момент, представляя, как загорятся его глаза, когда он услышит мой ответ.
Если сегодня подойти к стойке с газировкой и сказать: «Я хочу самоубийство», хозяин, вероятно, вызовет полицию. Но в то время продавец наставил бы на вас палец пистолетом и, дергая кадыком на каждом слове, произнес: «Не вопрос, приятель». Граненый стакан, поток шипучей кока-колы, а затем проход вдоль всего ряда, по чуть-чуть отравы всех вкусов и ароматов – шоколад, вишня, ваниль, – и вот перед вами ставят чернильно-черный напиток, увенчанный пеной и пахнущий как зелье. С вас пять центов.
Вот что Уильям, продавец сельтерской, приготовил для Аннабель Делон в Колониальной молочной Хасси. Черная прядь свисает на левый глаз, большие руки покоятся на рычагах, а сам он смотрит, как она кладет на прилавок десятицентовик и идет к столику, за которым ждут подруги. Углекислый газ сверкает в воздухе кафетерия. На стене висит календарь с рекламой автозапчастей за 1943 год. Возможно, человек, отрывавший листки с месяцами, ушел на войну и не вернулся, и этот календарь – современный аналог карманных часов в детективах, которые всегда ломаются в нужный момент и показывают время убийства.
Я сидела через два столика от Аннабель, тихо, как вдова в церкви, в задней части кафе – именно там мистер Хасси предпочитал видеть своих чернокожих клиентов. Напротив меня улыбался усталый солдат, лаская стакан с сарсапариллой, словно это было настоящее пиво. Что пила я? Газированную с лимоном, спасибо, Уильям, – таблетка в стакане, быстро утопающая в пузырящемся потоке. Заказ приличной замужней женщины. Я заставила себя пропустить мимо ушей мерзкое слово, которое Уильям пробормотал мне вслед. И вот я сижу, спрятавшись в тень колонны, в лучшей шляпке и пальто, а газировка щиплет нос и светится, словно противоядие от радиации. Я так тщательно все спланировала, а теперь убеждаюсь, что с соперницами мы такие же трусихи, как и с теми, кого любим издалека.
Она не была красавицей. Я пришла к такому выводу, как только увидела, как она собирает губы бантиком вокруг жесткой красной соломинки. Но ей, с ее острым носом, личиком в форме орешка, на котором из-под пудры проступали веснушки (как зерна ванили в сливках), удавалось создавать видимость красоты. Обычная белая девочка, которая научилась вести себя как красотка. Сидела она как русалочка, подобрав под себя ноги, а в голос подпускала деликатного звона, который то и дело рассыпался смешком – так колокольчики, висевшие у моей бабушки на крыльце, то и дело принимались звенеть на ветру. И браслет с подвесками тоже рассыпался солнечными зайчиками, когда все эти сердечки, книжечки и якорьки вспыхивали на солнце, а на груди мерцало одно серебряное кольцо, как обруч акробата. И все время, болтая с подружкой, она барабанила по стопке учебников ластиком с кисточкой на конце.
– Белая в темно-синий горошек, а топ темно-синий в белый горошек.
– Звучит очень мило, солнышко.
– Уж надеюсь, денег-то сколько отдали.
Она оказалась не такой, как я думала и надеялась. Я представляла себе симпатичную пустоголовую жеманницу, а не умную девушку, мечтающую о чем-то большем, чем жизнь в нашем Сансете. Подслушивая их беседу, я узнала, что Аннабель изучает в университете химию, пестуя головокружительную мечту о том, что женщина в 1953 году может стать ученым. Вот о чем она рассказывала, пока подружка, играя с соломинкой, пыталась увлечь ее темами поглупее: о занятиях химией, о том, что преподаватели над ней смеются, отец не одобряет, а сокурсники притесняют. Она говорила обо всем этом с юмором, но круги под глазами, которые не могла скрыть пудра, выдавали ее усталость.
– Ни за что не угадаешь, что они подсунули мне в лабораторную тетрадь.
– Даже знать не хочу.
– Неприличные снимки, конечно. Ужасные, похабные картинки.
– Ну а ты чего?
– Сказала, что это уморительно, конечно же. Что еще мне было делать? Нельзя давать им понять, что тебе обидно.
Взрыв щебечущего смеха: чета молодоженов напротив столика Аннабель, невеста сильно беременная, а жених очень пыльный. Они явно были тут проездом – я видела, что их побитый автомобиль с багажом на крыше спит на обочине. Внутри сидел пес и ерзал от нетерпения. Далеко же они уехали из своей Небраски (судя по номерам), и кто знает, какой надежный план вел их в Мексику или на Аляску. Глядя на них, я не могла не почувствовать, как меня пронзает вечная американская надежда.
Послышалось знакомое имя.
Подружка разразилась радостным смехом:
– Просто роскошно!
– Кто тебе это сказал? – спросила Аннабель, озираясь, но не видя меня. – Это ерунда, я уверена.
– Я думала, уж тебе-то все об этом известно! – и еще один залп заливистого смеха. – Замужняя женщина под носом у супруга…
– Цыц, я его жену даже не видела никогда.
Аннабель Делон опустила глаза на свой шоколадный кексик и, подцепляя ногтями его серебристую гофрированную юбочку, стала раздевать его на столе, как куклу. Мимо пробежал Уильям – что-то ему понадобилось в кладовой.
Затем подружка добавила шепотом:
– Да еще и негритянка.
– Я сказала: цыц.
– А муж у нее красавчик, прямо кинозвезда. – И захихикала: – Тебе ли об этом не знать, да, Аннабель?
– Давай сменим тему.
Серебряная фольга с кекса Аннабель попала в луч света, и по залу, словно фейерверк, полетели синие блестки. Кажется, я услышала, как она вздохнула.
Я нащупала в кармане сломанный пояс, и мне пришла в голову стыдная фантазия: я снова оказалась в парке развлечений, я последовала за мужем и Аннабель под надпись «Лимб» – в тоннель любви, – где они сели в вагончик-катафалк и, взявшись за руки, исчезли в разверстой пасти. Меня пронзила безумная, нелепая мысль: я представила, что сажусь в следующий вагончик, слушаю их шепот и гулкий смех. Раздается визг – над ними навис гигантский паук. А затем разом отключают электричество. Темнота, тишина. Синица в руке. Я вообразила идеальное преступление: вот я вылезаю из вагончика, достаю из кармана пояс. В моей невинной грезе это было похоже на страстные объятия. Наяву я никогда так не боролась: не отпуская ни за что, до последнего, только бы получить желаемое. Не отпуская ни за что.
Простим себе жестокость юности. Я была ненамного старше Аннабель, хотя считала себя взрослой замужней женщиной. Я была юна и измучена, она была юна и силилась добиться всего, чего в те времена могла добиться женщина. Сияя обаянием и следя, чтобы горькая улыбка не сходила с лица. Разумеется, ей было так же страшно, как и мне. И кто знает, что на самом деле означали эти поездки с моим мужем – может, муж прощупывал варианты, и подвернулась бедная девочка, – и что спровоцировало ревность Базза, этот бес, принимающий форму наших страхов.