Из-за столика донеслось:
– Ну Аннабель, ты дразнишься. Расскажи о нем.
– Не буду! Ты прекрасно знаешь, я обещалась другому!
– Но ты пока не замужем.
– А зачем? Мы пока никому не говорим, и я хочу сначала доучиться.
– Ну ты даешь, Аннабель! Правда даешь!
Раздраженно:
– Мне пора, подруга.
Сидевшая напротив нее невеста ахнула: опрокинулся стакан с молочным коктейлем, и потекла розовая лава. Уильям Платт примчался из кладовой и схватил полотенце возле стойки с газировкой.
Аннабель запустила пальцы в волосы, и подвески на браслете зазвенели, как колокольчики, а кольцо обещания на шее вспыхнуло в луче света. Потом мне на какой-то миг показалось, что она меня увидела. Она стояла прямо, словно маяк, глаза обшаривали зал, и взгляд, казалось, подбирался прямо ко мне. Я почувствовала, что вот-вот решусь, вот-вот заговорю с ней. Но взгляд миновал меня и пошел дальше, пока не наткнулся на Уильяма, бегущего со своим полотенцем. Он улыбнулся, и она вспыхнула ответной улыбкой, словно он переключил какой-то рычажок. Затем она, звякнув колокольчиком, вышла в дверь и исчезла, напоследок возникнув призраком в окне, когда остановилась спросить что-то у полицейского, наматывая на палец сияющий локон.
– Прошу прощения.
Это был Уильям, он принес барное полотенце и принялся быстро вытирать стол теми же ласковыми круговыми движениями, которыми он мыл семейный «форд» в не слишком солнечные дни, – бережно, влюбленно. Беременная девушка подняла руки в жесте подчинения, улыбаясь не так, как муж (смущенно), но с удовольствием, с каким некоторые беременные понимают, что доставляют хлопоты всем окружающим. Она наблюдала, как газировка покачивается в стакане в такт его движениям. А он все вытирал и вытирал. И все это время он не сводил счастливых глаз с окна, с Аннабель. Минуту спустя она сверкнула зубами в сторону любезного полицейского и ушла. За тем, как она удалялась, следил полицейский маслеными глазами и Уильям – сияющими.
Закончив, красавец Уильям (звезда баскетбола) метнул полотенце в стоявшее поодаль ведро, вытер руки о фартук, повернулся, увидел мой окаймленный пеной пустой стакан, забрал его – на одном пальце правой руки белел след от кольца – и посмотрел мне в глаза с обреченной светлой улыбкой влюбленного.
На следующую встречу Базз пригласил меня к себе на работу. Мы обошли просторные вольеры со щебечущими станками, где рабочие опускали тяжелые шаблоны на рулоны ткани, а другие скармливали огромным кроильным машинам их дневную норму. Базз рассказал, что во время войны его отец переделал фабрику корсетов под производство парашютов для сигнальных ракет. «Война – это совсем не то, что ты ожидаешь», – сказал он, ведя меня по высокому подиуму из металлических полосок – идешь словно по зубцам расчески. И когда мы наконец завершили наш обход, он повернулся ко мне, уперев руки в бедра, и широко ухмыльнулся.
– Ну вот! – крикнул он. – Что скажешь?
Машины вновь принялись лязгать, Базз прокричал еще что-то, но я не расслышала. Я помотала головой, и он повторил.
– Я продаю, я все продаю! – крикнул он, улыбаясь, а затем вздохнул, словно был удивлен, если не обижен, тем, что я не разгадала его цель. Он показал мне свою империю. Стрекочущий зверинец, вызванный к жизни его семьей. Он смотрел на меня долгим взглядом, приоткрыв рот, и ждал, когда я пойму. Вокруг жужжали и лязгали станки.
– Ради тебя! – воскликнул он наконец, перекрикивая шум и вскинув руки.
Мы стояли друг напротив друга, а вокруг нарастал шум битвы. Словно союзники в сказке, каждый со своей половинкой разломанного медальона: мы с Баззом показали друг другу глубину своей жертвы, сокровища, которые мы готовы отдать, чтобы убедиться, что они равноценны. Моим сокровищем была история юности и родительский дом, утраченный ради мужа. А вот и его – щебечет вокруг, такое яркое, промасленное. Не просто кирпичный аэродром и установленные на нем машины – точные инструменты для изготовления предметов, требующих высокой точности, – но часть истории семьи, с которой он был готов расстаться навсегда. Это не меньше того, чем поступилась я. Базз сказал, что это ради меня, но это было не совсем правдой. Это ради Холланда.
Примерно сто тысяч долларов. Столько стоила фабрика и различные предприятия. Точно такую же сумму, как сказал в «Двойной страховке»[3] Фред Макмюррей Барбаре Стэнвик, она может получить, если ее мужа убьют, «окончательно укокошат». В 1953 году это было все равно что миллион.
Мы вошли в тяжелую скрипучую дверь, с облегчением захлопнули ее; грохот стих и сменился стрекотом хорошо смазанных «зингеров», за которыми сидели женщины в косынках и комбинезонах. Рабочее место одной из них щетинилось сияющими металлическими полосами, словно стол метателя ножей. Видимо, она вшивала кости в корсеты. Я сказала:
– Напоминает мою первую военную работу.
– А что ты делала?
– Заворачивала истребители в бумагу.
Он расхохотался.
– Это не настоящая работа! Это из комиксов.
– Я действительно это делала, – сказала я, слегка встопорщившись. – За этим нас, чернокожих женщин, привезли из Кентукки. Заворачивать истребители в бумагу. Им нужны были рабочие руки, а нам… Не смейся.
– Извини.
– Их отправляли на Тихий океан морем – логичнее по воздуху, но нет, и надо было, чтоб они дошли до наших мальчиков новыми и блестящими. Мы вчетвером залезали по лестницам с огромными листами коричневой бумаги и склеивали их вместе. Девчонки иногда совали внутрь записки для летчиков со своими телефонами. – Пришел мой черед смеяться. – Нелепо, конечно. Но лучше, чем сварка, для глаз лучше. Помню, девчонки-сварщицы все пили молоко, чтобы вывести яды из организма.
– Но зачем заворачивать самолеты? – снова озадаченно спросил он. – Они же для войны. Какая разница, блестят они или нет?
Я ответила, что война – совсем не то, что ты ожидаешь.
Базз рассмеялся, затем поглядел на работниц, монотонно движущихся у себя в нижнем мире. Женщина один за другим брала свои ножики и вкладывала их в кармашки корсета. Тогда я и призналась ему, что не поговорила с Аннабель. Базз поморщился, и, увидев это в полумраке, я поняла, что тем темным вечером он пришел ко мне не за тем, чтобы я «устранила» Аннабель за него. Он надеялся, что это сработает, но ведь он знал меня, он меня изучил и должен был догадаться, что я не умею обращаться с девушками, потягивающими «Самоубийство» в сегрегированных кафетериях. Он хотел чего-то другого. Чего? Возможно, любовь – это маленькое безумие. И, как и безумие, она невыносима в одиночестве. И единственный человек, способный облегчить нам страдания, – это, конечно, единственный человек, к которому нельзя пойти: тот, кого мы любим. Взамен мы ищем союзников, пусть это даже будет незнакомец, жена любимого или собрат в болезни, который, хоть и не может коснуться лезвия нашей собственной скорби, чувствует что-то, что режет так же глубоко.
– Мы что-нибудь придумаем, – мягко сказал он.
– Прости. Эти девчонки – глупенькие сплетницы. Аннабель и ее подружка.
– Ничего.
– Как будто бы ангельский белый народ / В раю до полудня зевает, – сказала я, и Базз не сразу понял, что я цитирую любимого поэта Холланда. – А черный и там на рассвете встает / И райский паркет натирает[4].
– Ты полна сюрпризов, Перли Кук.
– Надеюсь.
– Только не переборщи, пожалуйста.
– Между прочим, она думает, что мы любовники, – вдруг сказала я. – Мы с тобой, это же надо. Соседи сплетничают…
– Я бы о этом не волновался.
– Ну а я не хочу, чтобы обо мне судачили.
– Судачат всегда не о том. А что происходит на самом деле, никто не знает.
– Я подслушала, что она обещалась другому.
– Обещалась?
– Молодежь так делает. До помолвки.
Он недоуменно улыбнулся.
– Но помолвка – это и есть обещание.
– Не могу сказать, что понимаю их. Это в сто раз разбавленная клятва.
– Возможно, это чтобы можно было целоваться и обниматься. Люди часто придумывают занятные шифры, – пожал он плечами. – И кому же она обещалась?
Внизу послышался стук – одна из женщин уронила ножницы, и к ней подбежал служащий, чтобы вернуть ее обратно к работе. Базз очень внимательно наблюдал за ними, а потом спокойно повторил вопрос.
Я назвала имя. Ежеутренние бутылки у нас на крыльце. Ясный звон стекла. Кольцо, мерцающее у нее на груди, и широкая улыбка на ее лице, когда она уходила.
– Уильям Платт, продавец сельтерской, – сказал он. – Как доброкачественно.
И я засмеялась. Он взял меня под руку и повел в большую шумную комнату, где товары паковали в коробки, а оттуда – в маленький красиво обставленный кабинет с длинным зеркалом у одной стены и ширмой у другой. Какой-то звукоизолирующий материал заглушал скрежет станков – невозможно было догадаться, что за дверью работает фабрика. Больше походило на дом незамужней тетушки. Из центра потолка свисала нелепая люстра в форме летящей птицы. Базз пересек комнату и нажал белую фарфоровую кнопку в стене.
– Уильям Платт… – повторил он. На стене у него за спиной висело изображение красавицы Гибсона с пышным бюстом («Накачиваем буфера!»), на который во все глаза смотрел карикатурный солдатик, – персонажи былых времен, эпохи наших родителей. Затем он наморщил лоб. – Почему он еще здесь?
– Ну, у него две работы, по субботам он разносчик, а…
– Да нет, почему он в принципе остался. – Грустно улыбаясь, он махнул рукой в сторону двери, за которой сидели пожилые мужчины, занятые работой. – Ведь сейчас вокруг не так уж много молодых парней.
Он был прав. Последняя цифра, которую я слышала, – воевать в Корею отправляются по тридцать тысяч мальчиков в месяц. И это при том, что президент объявил войну оконченной.
– Он же не студент, ему просто повезло? – Базз еще раз нажал кнопку. – Мисс Джонсон не отвечает. Я хотел найти тебе подарок.