Я сказала, что мне ничего не нужно, мне пора идти.
– Скажи мне, Перли, – вдруг произнес он, сверкнув голубыми глазами. – Как ты думаешь, что мне делать?
Какое право он имел спрашивать такое? Не то чтобы он хотел от меня помощи с Аннабель, но он также не хотел, чтобы я просто отошла в сторону. А хотел он, как ни удивительно, чтобы я стала собственному мужу сводней.
– Меня нельзя об этом спрашивать, – сказала я.
Он нахмурился и покачал головой.
– Но ты лучше всех его знаешь, – сказал он, ласково глядя на меня снизу вверх.
Я снова была девочкой, стоящей перед облеченным властью мужчиной. Вот я в отцовском доме в Кентукки, в старом платье, терзаемая прошлым, но польщенная: мистер Пинкер описывает мне чудеса Калифорнии, огромные самолеты, которые такие девушки, как я, должны заворачивать в бумагу, говорит, как я нужна Америке и что я могу оказать ему услугу. Одну маленькую услугу. Золотой значок на лацкане мерцал во влажном свете. Рассказывать все секреты, даже выдуманные.
Как заставить человека полюбить тебя? Когда ты юн, в мире нет ничего труднее. Старайся изо всех сил, будь с ним рядом, готовь его любимую еду, приноси вино или пой любовные песни, которые, ты знаешь, его трогают. Они его не тронут. Ничто его не тронет. Ты убьешь дни, расшифровывая сказанные по телефону банальности, месяцами будешь наблюдать, как шевелятся его мягкие губы, потратишь годы, глядя, как он сидит в кресле, и каждой клеточкой желая подойти к нему и сделать простую вещь, сказать простое слово, заставить его любить тебя, – и не делая этого. Длинными ночами ты будешь гадать, почему же его не тянет обнимать тебя, почему его сердце не тает от твоей близости, как он может сидеть в этом кресле, или говорить этим ртом, или звонить по телефону и не вкладывать в это никакого смысла, ничего не таить в сердце. А может, он таит в нем не то, что тебе хочется. Потому что он, конечно же, любит. Просто не тебя.
Но когда ты старше, способы находятся. Молодые считают, что кругом полно прекрасных возможностей – лучшие любовники, лучшая жизнь. К двадцати пяти – тридцати годам варианты иссякли, жизнь съежилась. Тебе остается только урезать эти варианты до одного, свести жизнь в одну точку.
И что остается в этой точке? Ты, Базз Драмер. Остаешься ты.
Не могу передать, как странно было думать о муже в таком ключе. Я чувствовала себя фокусником, уходящим на пенсию, который однажды вечером, выпив, рассказывает юноше все секреты своих фокусов. Здесь есть второе дно, здесь – невидимая стеклянная перегородка, тут дым заслоняет проволоку. Но была разница – я никогда не считала это фокусами. Я просто думала, что это и есть брак: секретные стекла и проволочки, с помощью которых мы поддерживаем сладчайшую иллюзию на свете. Приемы, которыми я его завоевала и удерживала, хотя и были тщательно исполнены, стали казаться безыскусными, как любой роман. Возможно, они такими и были. Но, как и фокуснику, мне не хотелось проговаривать эти вещи. Не такие уж это были великие секреты, но, как только я их передам, моя роль жены будет завершена. И все же я подумала о сердце, бившемся не с той стороны в груди моего мужа, и подумала о сыне.
Я спросила, осталось ли у Базза что-нибудь от их жизни вместе – может быть, подарок, что-то, чтобы приманить прошлое. Он посмотрел на меня грустно.
– Конечно.
Должно быть, у него целый ящик в комоде отведен под такие сувениры – тщательно собранная коллекция памяти первой любви. Конечно, так и было.
С фабрики донесся звук, из-за скачка напряжения птица ярко засияла, и мои глаза непонятно почему стали наполняться слезами.
Отступиться от брака. Неженатым может казаться, что это все равно что уступить место в театре или пожертвовать взяткой в бридже, чтобы потом получить больше, лучше. Но это труднее, чем можно представить: жаркий невидимый огонь, пожирающий надежды и фантазии, оставляющий от прошлого черные головешки. Однако он необходим, если на его месте планируется что-то построить. Вот я и стояла, и давала Баззу советы, а сама не могла думать ни о чем, кроме автоматонов в Плейленде, грациозно двигавшихся на ветру, и детей, которых повели за кулисы и показали, к их удивлению, несметные переплетенные провода и переключатели, которые так трудно расплести, а если уж расплел, еще труднее собрать заново.
Когда наконец наступил день рождения Холланда, мы устроили скромный праздник и пригласили тетушек, которые ворвались к нам в дом в ажитации.
– У нас есть хорошая и плохая новость, – объявила старшая, отряхиваясь от дождя, как пудель. – Но какая она ужасная, кошмарная, эта новость!
Повернувшись ко мне, Элис положила руку мне на плечо, из вежливости приобщая меня к беседе. Почему-то только у нее на груди была орхидея.
– Перли, ты наверняка слышала…
– Да по лицу видно, что да! В общем, во Фресно, кажется, минувшей ночью…
– О, привет, Холланд! С днем рождения, мой хороший! А вот и малыш Уолтер…
– Ну поцелуй тетю Би, Уолтер, я не заразная…
Младшая воспользовалась тем, что сестра отвлеклась:
– Белая девочка четырнадцати лет убила свою сестру-близнеца!
Я улыбнулась. Эта новость была из тех, что они не советовали мне обсуждать при их племяннике. Холланд снимал с них длинные шерстяные пальто в каплях дождя, под которыми были одинаковые немнущиеся платья. Сыночек стоял, уставившись на меня, а тетушки по очереди его тетешкали.
Беатрис продолжила, будто не прерывалась:
– Достала ружье брата и в темноте, представляете, нашарила сестру, нащупала ее волосы и правое ухо и приставила дробовик…
– Винтовка это была. Двадцать второй калибр.
Они с наслаждением рассказывали кошмарную историю этих сестер, словно настоящие свидетели, не задумываясь о том, что маленький мальчик слушает все в подробностях: вот рука девушки скользит по простыне дюйм за дюймом, касается мягких локонов красавицы-сестры, кожи головы, трогает упругий завиток ушной раковины… Я не сразу поняла, что они пересказывают радиопостановку.
– Что ж, дамы… – перебил их Холланд, подмигнув мне.
– Но все основано на реальных событиях, дорогая! Это действительно произошло во Фресно! Во Фресно такие вещи сплошь и рядом!
– Правда? – сказала я.
– И знаешь что? Она это сделала, потому что никогда ее не любила.
Элис:
– Представляешь? Не любить сестру-близнеца!
Беатрис:
– И убить ее!
Под взрывы смеха тетушки сняли перчатки с мягких рук.
Мы перешли в гостиную, и кто-то предложил зажечь камин – слишком холодный и дождливый был вечер. Сыночка совершенно захватил сложенный отцом костер как у бойскаутов. Огонь начал потрескивать, а тетушки перешептывались, глядя, как Холланд разворачивает подарки. От удовольствия они схватились руками за щеки – одновременно и одинаково – и заглядывали друг другу в глаза. Интересно, какая из них сильнее хочет убить другую, подумала я.
Холланд принес напитки, и они принялись рассказывать нам другие мелкие сплетни – поразительно, как легко они переходили от изумления к болтовне, – а еще вычитанную в газете новость о приезде голландского психолога, который заявил, что «у государств есть души».
– Доктор Зеельманс ван Эммиховен! – провозгласила одна из них, внезапно вспомнив.
Другая принялась объяснять:
– Видите ли, пси-хо-ло-гически мы очень юная страна. Когда к нам приезжают европейцы, ну и конечно африканцы, они чувствуют себя старыми, потому что их страны очень старые. Пси-хо-ло-гически. На сотни, сотни лет старше нас.
– И потому, что мы молодые, мы все делаем с размахом, – сказала первая. – Вот как атомную бомбу и как водородную, которую скоро сделают. У нас молодой задор, – и со смехом добавила: – Я уж точно чувствую себя молодой!
– Как интересно, – сказал Холланд, но я слушала молча. Загадочные девушки. Я никогда не чувствовала себя молодой в этом смысле. И американкой тоже.
Старшая сестра зыркнула на нее и сказала:
– И внутренняя доброта. Он говорит, в Америке есть внутренняя доброта. – Она принялась скатывать салфетку в шарик, не глядя на нас. – И я с этим очень согласна.
– Мне жарко, – тихо шепнул мне Сыночек.
Я велела ему отвернуться от огня, что он и сделал, улыбаясь с сожалением.
Тогда-то и пришел Базз, промокший до нитки. Холланд представил его, и сестры на секунду застыли в оцепенении. Тогда я подумала, что эта сцена в дверях означает крах всех их продуманных планов на жизнь Холланда: дом в Сансете, советы его молодой жене, их бдительное присутствие в доме. Признаюсь: мне стало стыдно, что я их подвела.
Они сказали, что, конечно же, они знают Базза. Он был начальником Холланда раньше, еще до Перли.
– А теперь я его начальник? – спросила я.
Они беспомощно на меня уставились.
– Ну и погода! – сказал Базз, широко улыбаясь. – Ужасная. Всех с днем рождения, Холланд, я принес тебе подарок.
– Я еще предыдущий в магазин не сдал!
Смех.
– Теперь можешь отнести сразу оба, – сказал Базз. Он вынул из кармана усеянного дождевыми каплями пальто и протянул Холланду коробочку в такой же яркой бирюзовой обертке, что и мои перчатки с птичкой в руке.
Холланд сощурился, принимая подарок.
– Ничего особенного. Я просто кое-что нашел в старой квартире, – сказал Базз. – Открой.
В какой старой квартире, спросил Сыночек, и тетушки, сидевшие как на иголках, сказали, мол, это не твое дело.
Что они знали? О чем догадывались?
Оказывается, я неотрывно наблюдала за Холландом все то время, что он развязывал ленту, разворачивал бумагу и открывал крышку. Это выражение лица я уже видела в день, когда Базз пришел к нам. Когда муж спустился по ступеням и увидел, что его бывший любовник пьет пиво с его женой. Это был взгляд человека, увидевшего привидение.
Секунду он сидел, глядя в коробочку, из которой свисала ткань. У Базза глаза расширились в ожидании.
– Ты только посмотри, – сказал наконец муж, вынимая уродливую деревянную вещицу. И засмеялся. – Это старая трубка-птичка.