– У него нет братьев.
– Я знаю.
– Только девятилетняя сестра, я их видела в парке.
– Судя по всему, его с кем-то перепутали.
Некоторым невероятно везет. Если бы Холланд получил отсрочку из-за простейшей ошибки, все пошло бы совсем иначе. Опечатайся тогда машинистка в Вашингтоне, округ Колумбия, подари ему воображаемого брата – и никого из нас здесь бы не было, кроме Аннабель и ее жениха. Холланд остался бы с матерью, цел и невредим, у Базза были бы другой сосед по палате и другая любовь. Но тогда не было бы и Холланда, запертого в комнате, шепота, поцелуев. Я бы все равно его потеряла.
Базз предложил кое-что как бы невзначай. Я вынула из сумочки блокнот и молча, как секретарша, записала его слова точь-в-точь. Идея казалась безобидной и неосуществимой, как и все остальное, – такое можно проделать, например, во сне. Тем же вечером я спустилась в подвал и напечатала его слова на пишущей машинке с залипающим Р, сложила письмо и положила в конверт. Но к тому времени я словно вышла из транса, мои сомнения вернулись. Письмо пролежало долгие недели на полке в подвале.
– Что скажешь? – спросил меня Базз в тот день возле русских горок. – Не слишком жестоко?
– Нет. Война закончена.
– Уклонист и сообщница. Как-то это нехорошо.
– Что-то могло случиться и само по себе.
– Ты про то, что Холланд мог измениться, – сказал он, нахмурившись, и я прочла его мысли: я снова цепляюсь за прошлое, за выдумку. Холланд не менялся с той минуты, как его, облепленного водорослями, выловили из океана. Менялось только мое представление о нем, расплываясь и собираясь, словно кто-то неумело настраивал объектив. По лицу Базза я поняла, что перемен нельзя дождаться молча, тихо живя в домике у океана, что никто не собирается меняться – ни Холланд, ни тетки, ни Аннабель, – что ничто никогда не изменится, пока его не заставишь.
– Служба воинского учета славится ошибками, – сказал Базз, глядя в море. – Вот меня, отказчика, отправили в военный госпиталь.
– И положили в одну палату с Холландом.
Он кивнул.
– Он там не был душой компании, наверняка он тебе рассказывал. Нас обоих презирали.
И затем ни с того ни с сего Базз спросил, считаю ли я его трусом.
– Ну, я думаю, что Уильям даже не стал…
– Я про себя.
Он сказал это очень спокойно – он привык, что его называли трусом. Позже он упомянул, что как-то ехал в город автостопом, и его остановили копы, спросив, почему он не в форме – парни его возраста все служили, – а увидев его нашивку отказчика, исчезли во мраке, словно увидели призрак. А другие в него целились, пока он сам не убегал.
– Если честно, то я не знаю. Я тебя не понимаю, вот и все.
– Ты сказала, что не стыдишься того, что твой муж скрывался от армии. Хочу знать, что ты думаешь об мне.
– А почему ты не пошел служить?
– Не видел смысла. Я не хотел убивать и не мог. Я много читал и думал об этом. Мне казалось, что именно это делает нас людьми. Когда мы решаем не убивать.
– Ты просто взял и не пришел?
– Нет, нет, – сказал он и замолчал. Я ждала, что он смутится, откажется отвечать, но увидела в его взгляде металл. Он не просто так рассказывал мне свою историю, но тогда я этого не поняла. Дело в связи, о которой я говорила раньше, – мы с ним повязаны страданием.
– Вообще-то меня зачислили на службу в 1943-м, и я явился.
– И что случилось?
– Призывной пункт работал в местной школе. Нам всем сказали раздеться и стоять там всем вместе, переходя от одного врача к другому. Тех, кого признали годными, послали в маленькую комнату. Там надо было одеться и встать в шеренгу и ждать, когда придет офицер. Я про это слыхал, – сказал он, глядя мне в глаза. – Я слышал, что в какой-то момент в комнату входит офицер и просит произнести клятву и сделать шаг вперед, и ты становишься солдатом.
– Вот так это делается?
Он кивнул. Я подумала, что решать свою судьбу чисто символическим действием – это какой-то Древний Рим. Хотя, наверное, судьба регулярно решается именно таким образом.
– Я не сделал шаг вперед. Все другие – да, они произнесли клятву и вышли из строя. А я нет. В общем, на меня орали целый час, а потом отправили к психиатру. Обошлись очень сурово.
Но он не отступил. Юноши сделаны из странного материала. Ему присвоили категорию 4-Е[5] и выдали повязку на руку. Желтую, конечно же, рассмеялся он.
– И тебя сослали? В лагерь?
– О да.
– Тебя били?
– Нет, – сказал он, унесшись мыслями куда-то далеко. – Им было не надо. Мы сами справлялись.
Я хотела спросить, что он имеет в виду, но увидела, что его острый умный взгляд пропал. Его правая рука машинальным жестом, который он хотел бы сдержать, если бы мог, потянулась и потерла обрубок мизинца, погладила его, как больного ребенка. Это был его «теллс», как говорят в покере. Знак потаенной боли, которая не имела отношения ни к Холланду, ни ко мне и все же могла объяснить, что привело Базза Драмера в эту точку.
Он решил, что в тюрьму не пойдет. Служба воинского учета предлагала отказчику послужить стране другими способами, в том числе корчевать пни в одном из северных штатов, это он и выбрал. Как вы представляете себе лагерь сознательных отказчиков в 1943 году? Может быть, как бродячий цирк шапито: вереница жилых палаток и большой золотой шатер. Слово «лагерь» наводит на мысли о плавании, рисовании, спорте. Большинство американцев так это себе и представляло: толпа трусов и предателей развлекается от души. Но когда Базз приехал туда по грунтовой дороге и вылез из машины, он увидел концентрационный лагерь.
Его основали квакеры, «руководствуясь принципом индивидуального пацифизма», но они, в свою очередь, подчинялись Службе воинского учета, которая неохотно соглашалась на эти лагеря, видя в них исключительно способ держать ненормальных под стражей, чтобы те бесплатно работали, пока идет война. Базз понятия об этом не имел. «Можешь подселиться к квакерам, католикам или кофлинитам», – сказали ему.
Он представлял, что там все будут такие, как он: отщепенцы, пацифисты, изгои. Квакеров он выбрал инстинктивно. Он был воспитан в баптистской вере, а кроме него, там был только один баптист, чернокожий, он играл на виолончели и жил с квакерами. Там были только один чернокожий и один еврей.
Еврей не давал покоя кофлинитам – последователям отца Чарльза Кофлина, радиопроповедника из Детройта, который считал, что Америка не должна воевать против героя двадцатого века – Адольфа Гитлера. Эти отнюдь не были пацифистами. Как им удалось уговорить призывную комиссию? Возможно, какой-нибудь психолог кивнул в ответ на их идеи и поставил в бумагах штамп из необъяснимого сочувствия. И вот они тут, живут при президенте, которого считают членом еврейского заговора. Кофлинитов одинаково презирали и ненавидели и братья во католичестве, и добродеи квакеры.
В общем, еврея надо было держать подальше от кофлинитов, которых, в свою очередь, надо было держать подальше от других католиков, а тех – от квакеров. Чернокожего надо было держать подальше ото всех. В лагере пацифистов. В такие времена мы жили.
– Это была тоскливая и странная жизнь, – сказал Базз.
День начинался с криков ночного сторожа, который гнал всех к рабочим машинам. Работа состояла в корчевании пней на поле, и задачей Базза было обвязывать пень цепью, а другой человек с помощью лебедки его вытаскивал. За весь день удовлетворение приносил только один момент – когда пень выскакивал из земли, словно гнилой зуб, и их глазам открывалась тайная преисподняя, полная червей и палеолитических жуков. Пни рубили на дрова и складывали в длинные поленницы в лесу, где они и гнили всю войну – никто их не использовал. Поле так и осталось нераспаханным. Наверное, такой работой ангелы заставляют заниматься те души, которые неясно, куда отправлять. И они бесконечно ровняют граблями облака.
Мужчины сходили с ума от монотонности, тухлого неба, тухлой овсянки, но в основном от ощущения, что они ничего не значат. Земля горела и дотла сгорала на западе и на востоке, а они никак в этом не участвовали. Некоторые сбегали, некоторые шли в армию и отправлялись на войну или садились на корабль и погибали в океане. Многие, в том числе Базз, искали другой выход. Удивительная вещь, сказал он, – узнать, что человеку важно что-то значить.
Рассказ Базза заглушили дружные вопли: поездка закончилась. Базз смотрел в сторону, скрестив руки на груди. Я хотела что-то ему сказать, но шум пересиливал любые слова, и мы просто стояли и смотрели на них двоих: Уильям смеялся – видны только верхние зубы, а глаз вовсе не видно в тени густых бровей – и обнимал Аннабель (видимо, прижал к себе на резком повороте), а та в истерически-притворном ужасе жалась к нему.
– Прокатитесь с девушкой на поезде в Лимб! – шутливо крикнул зазывала рядом с нами.
– Да, – тихо сказал Базз, – она из тех, кто выходит замуж.
Когда служитель выпускал их через калитку, она споткнулась и ухватилась за Уильяма. Она держалась за его правую руку и хохотала, наконец забыв тревожиться об отце и о будущем. Никто не мог бы пожелать ей зла.
– Посетите Лимб!
Это случилось в тот день, когда убежала собака. Сыночек гостил у теток в Филморе, Лайл был на заднем дворе, а я пришла домой и увидела, что Холланд сидит в гостиной и читает. Было очень тихо, как часто бывало в Сансете, слышен был только тихий сверлящий звук, словно боевой самолет бурил себе путь сквозь облака, но это просто кто-то стриг газон.
– Перли, – сказал Холланд, когда я вошла и положила сумочку на столик.
– Да?
Я услышала, как он говорит, что хочет что-то мне сказать.
– А? – ответила я рассеянно, ища ключи.
Его голос слегка задрожал:
– Есть кое-что, о чем я тебя никогда не спрашивал.
– И что это?
– Я не умею говорить, – бухнул он, – но должен спросить тебя. Я…
Он не сводил с меня глаз. Его книга лежал