– Только о себе. Не обо всем.
– Я даже не знаю…
– Потом, – сказал Базз, кладя руку на голову Сыночка. – Я хочу вам кое-что показать.
Я оглянулась на дом моего супружества. Старый дом Куков внутри нового района. Белый, квадратный, на гладком фасаде единственное пятно – рубиновое стекло над дверью, словно вишенка на мороженом. Конечно, заросший виноградом и красивый красотой прирученного зверя. Дом, где произошли все настоящие события моей жизни.
Машина завелась с глухим урчанием пойманного зверя, а я сидела и гладила полосатую кожу, представляя, как она, новая и блестящая, покроется пылью и скомканными бумажками, кроссвордами и газетами, как на этот самом сиденье мой муж уснет, убаюканный жарой Небраски, пока Базз, начальник, едет по трассе, такой прямой и такой пустой, что можно читать роман в мягкой обложке, закрепив его возле приборной доски. По ту сторону Золотых ворот зелени было больше – природу обманул несвоевременный буйный ливень, и трава росла пышнее обычного. Я слушала вопли Сыночка, рассказывающего с заднего сиденья, как он провел день, веки тяжелели от усталости, и вот уже я сонно гляжу в туман, стелющийся над нами, словно шерсть, и вот глаза закрылись.
Мне почему-то приснился Уильям Платт. Он помогал мне перелезать через стену, и было очень важно через нее перебраться, потому что сзади за нами что-то гналось – даже не враг, конечно, – чудовище, тьма, закрывающая горизонт. Но я увязла в этом сонном веществе, которое приклеивает тебя к месту, и мне грозила опасность, а Уильям все тянул и тянул меня за руку и называл меня ужасным словом… А затем вдруг мы оказались в Плейленде, я на месте оператора аттракциона, а Уильям на самом аттракционе, почему-то в лодке в форме лебедя, а не в вагончике-катафалке, он махал и махал мне, широко улыбаясь, а его лодочка плыла к краю тьмы. А потом, словно в кино, где перепутали катушки, он исчез, а передо мной возник вымокший под дождем Холланд, на устах которого было только одно слово…
Я проснулась одна в одуванчиковом раю. Сердце колотилось, я жалобно всхлипнула. Машина стояла на обочине грунтовой дороги, которая разделяла золотую траву, словно гребешок – волосы, а среди одуванчиков (молодых блондинов и старых седых) я заметила кустики маков, которые, казалось, искрились. Я не сразу поняла, что это не свет, а прыгающие повсюду сверчки. Они сидят на земле, серые, как камень, пока их не потревожат, а потом прыгают высоко, выпуская подкрылья, которые на секунды загорались яркой берлинской лазурью. Зачем им эта цветная вспышка? Как помогает им выживать? Красоте нет объяснения.
В окно я увидела Базза, сидящего на одеяле рядом с завороженным Сыночком. Они оба загородили глаза от солнца ладонями, как землемеры. Мой сын улыбался во весь рот и не замечал, что над его головой выписывает вензеля бабочка.
Моя дверь старомодно хлопнула.
– Согласен, это чудесная идея, – сказал Базз, махнув рукой в сторону океана холмов. – Какой дом ты бы тут построил?
Мой сын минутку подумал.
– Дом на дереве!
Базз засмеялся.
– Ну, тут не так уж много деревьев. Как насчет дома на сваях?
– Хорошо.
– Покажи где.
Но я уже схватила Базза за руку и тащила сквозь густую траву назад к машине, а сверчки так и скакали в стороны. Он явно удивился, словно я оказалась сильнее, чем он рассчитывал, но я не дала ему вставить слово, а яростно зашептала:
– Как ты смеешь?
– Я хотел показать Сыночку…
– Я знаю, что ты делаешь. Я не дура.
– Мальчики тоже любят мечтать.
– Как ты смеешь показывать такое моему сыну? Показывать вот это все? – я простерла руку в открытое небо с облаками, такими же яркими и такими же лохматыми, как трава под ними, и все это шевелилось и шелестело на сильном ветру, пахнущем океаном. Мой шарфик развевался вовсю. – Спрашивать его, какой бы он хотел дом, господи боже! Чтобы он размечтался, а ты потом все это забрал.
Он снял шляпу и очень спокойно сказал:
– Все это будет, Перли.
– Ничего ему не обещай. Не разбивай ему сердце.
– Все случится. Сейчас нам ничего не мешает. Мы это осуществим. Вместе.
– Все будет так, как решу я. Если я получу деньги, твои деньги, то сделаю что захочу.
Он отвернулся, слегка улыбаясь, несмотря на мои крики.
– Тут пятьсот акров, как ты говорила.
– Что это значит?
– Как ты мне сказала. Я хотел, чтобы вы с Сыночком это увидели.
Я открыла рот, но не придумала, что сказать. Высоко над нами пролетел гриф-индейка, так высоко, что казался красивым как ястреб, он парил, подруливал крыльями, покачивался в горячем синем небе. Пятьсот акров, а вокруг забор.
– Это слишком скоро, – твердо сказала я.
– Нет, Перли. Тебе надо быть готовой. Если ты знаешь, чего хочешь, то можешь это получить, но тебе нужно отпустить старую жизнь, отпустить Холланда…
– Мне это не нравится, – рявкнула я. Почему-то меня больше всего разозлило то, что он обманом выманил у меня мечту. Что он ее выслушал, обдумал и привез нас на нее смотреть. – Мне не нравится. Ты покупаешь у меня мужа…
– Успокойся.
Но я не успокоилась. Мой голос был тих и тверд:
– Ты покупаешь у меня мужа, словно на аукционе. Ты рушишь нашу семью…
– Перли…
Я показала рукой туда, где мой сын хотел построить дом на сваях.
– Старая история.
Он понял, о чем я.
– Это нечестно.
– Вполне честно, – кивнула я и пошла к машине.
– Я пытаюсь быть тебе другом.
Я обернулась. Он щурился на ярком солнце – в руке шляпа, волосы полощутся светлыми прядями. Я улыбнулась.
– Мы не друзья, мистер Чарльз Драмер. Мы не друзья. Мы просто вместе влипли. Мы просто… Как ты тогда сказал? Родились в плохое время.
– Ясно.
Сыночек лежал, раскинувшись на одеяле, и спал на солнышке. В золотом меху холмов за ним растворялась грунтовка, и я увидела, что в низинке пышно растут камыши – должно быть, там прячется небольшое озеро, – а за всем этим, между двух гор, как алмаз, светилась надеждой морская синева.
– Я слышала, что ты сделал в войну.
Он посмотрел на меня – возможно, мои слова были слишком резкими.
– Тебе Холланд сказал?
– Нет, другие. Они сказали, ты вообще не был уклонистом. А был лжецом. И трусом, совсем как Холланд. Они сказали, ты отрубил себе палец, чтобы не идти на войну.
Он глядел на меня, как глядят на головоломку перед тем, как собрать ее. Потом спросил:
– Тебе так сказали? Чтобы не идти на войну?
– Да.
– Это неправда, – сказал он не столько мне, сколько в воздух. – Я никому никогда не рассказывал, даже Холланду.
Впереди из высокого зеленого холма выступал большой полосатый камень. Пейзаж длинной ломаной линией пересекала глубокая впадина, проточенная ручьем, хотя самого его не было видно. Вокруг были признаки движения, но ничего не двигалось. Земля лежала тихо, как кошка.
– Перли, я рассказал тебе правду, – сказал он наконец. – Давай на этом остановимся. Меня отправили в лагерь. Это было давно.
Но я не унималась:
– Ты как-то оттуда вышел. И приехал сюда.
– Я уже говорил тебе, что это был за госпиталь.
– Значит, ты не симулировал?
Он обернулся на меня.
– Сумасшествие?
– Да.
Базз стоял, положив руки на бедра, и ветер полоскал полы его рубашки.
– В Индии я был в храме, где монахи питались одним солнечным светом. Думаю, разок в день они пили бульон, но сами говорили, что ничего, кроме солнца и воздуха. От этого, по их словам, у них были видения. Они отрешались от иллюзий нашего мира. – Я ничего не понимала. – Ты когда-нибудь достигала предела своего рассудка? Голодала когда-нибудь?
– Мои родители старались как могли, – рассердилась я. – Времена были трудные.
– Знай, что я дошел до этого предела. Я не симулировал. То, что случилось в войну, случилось со всеми нами, я и пытаюсь предотвратить. То, из-за чего я оказался в том госпитале, то одиночество. Не знаю, как еще объяснить. И я снова ощутил это в холостяцкой квартире, над которой ты смеялась, где была всего одна конфорка и не было выхода. Я думал, что забыл Холланда, ведь прошли годы. А затем снова это ощутил. Я бы не стал этого делать, не стал тебя мучить, если бы знал другой способ.
– Лагерь свел тебя… – я не могла заставить себя произнести «с ума».
– Не лагерь. Из лагеря я сумел выбраться.
Ему помогли вырваться два приходящих доктора. Они были словно два медика, приехавших в городок на фронтире, – один высокий с редкой бородкой, другой низенький и улыбчивый. Один был из Испании. Они появились в конце рабочего дня, и небо простиралось над ними, как скелет огромной птицы, выкрашенный в розовый закатным солнцем, и усталый начальник-квакер объявил, что они ищут здоровых добровольцев для медицинского исследования. Такое бывало время от времени: кто-то вызывался добровольно носить зараженную вшами одежду и испытывать инсектициды, кто-то ел фекалии для изучения гепатита, кто-то месяц жил при нуле градусов – смысл всего этого был в том, чтобы делать хоть что-нибудь и хоть чего-нибудь стоить в воюющем мире. А эти два доктора просто раздали листовку со словами: «Согласен поголодать, чтобы их лучше кормили?»
«У вас слабый ум?» – спросил Базза испанец в холодной металлической комнате, и тот покачал головой. «У вас усталое сердце?» – и он снова покачал головой. Казалось нелепым, что таковы требования для участия в исследовании, и только потом Базз понял, что доктор плохо говорил по-английски.
Базз сказал, что покинул лагерь и отправился в Миннесоту. Поезд сбил его с толку: по вагону-ресторану носились студентки в свитерах и истошно хохотали, а после них набежали студенты. Были и странные попутчики вроде мужчины, державшего на соседнем сиденье гигантскую виолончель, и еще одного – стоявшего между вагонов и крутившего самокрутки с помощью пластмассовой машинки, – этот с улыбкой предложил ему угоститься. Поезд оказался изобильным миром, другими словами – городом, однако на каждой станции висели плакаты, напоминающие пассажирам: «Так ли уж необходима эта поездка? Берегите топливо для наших парней. Совмещайте поездки или обходитесь без них». Но в Миннеаполисе, кажется, никто себя не ограничивал по сравнению с теми местами, откуда приехал Базз.