– Должно быть, вы его очень любите, – мягко сказал он. Он сидел очень тихо и глядел на меня.
А я смотрела, как лунный свет околдовывает склоны холмов, рогатые ветви деревьев, берег залива без единого корабля. Луна поднималась быстро, она нашла на небе стадо облаков и, коснувшись их, превратила в суставчатые сполохи света. Звезды изо всех сил старались, чтобы их было видно. А мимо пролетали фермы, сараи, мельницы, и все сияли в свете луны, как фарфоровые.
Вдалеке какое-то животное – кажется, койот, – неслось по холмам, чертя светлую линию, словно комета.
– Миссис Кук? – снова позвал меня молодой человек.
– Простите, да, конечно. Он прекрасный человек.
– Такая красивая женщина, как вы, его заслуживает.
Мы подпрыгнули на камне, и моя рука упала на сиденье между нами, скользнув по руке Шорти. Не знаю, почему я ее не убрала.
Таксист зажег спичку, и нас на краткий миг омыло теплым светом, пока он не поднес ее бережно к сигарете, прикурил, а затем стряхнул спичку, как градусник, оставив только дымный знак вопроса. Я смотрела в окно на проплывавший мимо дом, затем обернулась к Шорти, и он меня поцеловал.
Воспоминание свежо, словно вчерашнее: он обнимает меня одной рукой, а другая скользит вдоль моей ключицы к груди в ее корсетной чашке, запах тоника для волос от его кудрей, и то, как он, склонившись надо мной, дышал прерывисто, даже отчаянно, и шептал: «Ты такая красивая, ты такая красивая, Перли, я просто хочу…» Все, из чего состоял этот момент, было молодым – лихорадочная неловкость, его бессвязное бормотание, мое сердце, стрекотавшее, как безумный сверчок, общий угар и волнение, – но нас самих я молодыми не воспринимала. В моей памяти в те десять или двадцать минут, пока я не рассеяла чары, не повалилась, смеясь, на дверцу машины, мы просто были живыми.
– Почему ты смеешься? – спросил он, сам пытаясь улыбнуться и одновременно заманить обратно в объятия.
– Ой! – сказала я, но объяснить не смогла. Вот будущее, которое я себе запланировала. Луна и звезды, другой человек рядом, спичка в ночи. Вот оно. Мне еще не приходило это в голову, как никакой сообщник не задается вопросом – а что будет с ним после совершения преступления. Он слишком настроен на свою роль, свои обязанности. Вот моя одинокая жизнь. И эта мысль меня так поразила, оказалась такой приятной, свободной, что я засмеялась как дитя и не могла остановиться весь обратный путь через мост. Шорти брал меня за руку, улыбался и пытался поцеловать, и опять я начинала трястись от смеха. Только представьте: снаружи – один из прекраснейших пейзажей на свете, вид на ночной город, усеянный бриллиантами, справа и слева маячат огромные золотые опоры моста, а внизу клубится и мерцает роскошный туман, а я могу только смеяться. Я все поняла неправильно, он совсем не был «одним из них». Он был пьяным молодым мужчиной, который пытается урвать немножко радости: вот луна, вот оплаченное такси, а вот женщина, которая кажется ему красивой. Я не могла угадать, чего хотят мужчины, кто их разберет. И я простила себя за смех. Будет еще куча времени, когда все это кончится, когда я смогу дышать, а распаленное, полное надежды лицо Шорти я никогда не забуду.
Он высадил меня возле дома, но не успела я выйти из машины, как он схватил меня за руку. Я очень не хотела, чтобы меня видели здесь с мужчиной. Я наклонилась выслушать его.
– Перли, поедем со мной ненадолго!
– Нет, что ты, нет.
– Твой муж, похоже, спит. Ненадолго, поговорить. Не на всю ночь.
Мне и в голову не приходило остаться с мужчиной на ночь.
– Поезжай, – сказала я, качая головой. – Не будешь же ты здесь сидеть.
Он откинулся на спинку сиденья и посмотрел на меня. Он продолжал тянуть ко мне руку, а я отступала назад.
– Спокойной ночи, Шорти, – сказала я, жестом отпуская водителя, и отвернулась. Я поклялась себе, что не посмотрю назад, поклялась, что не буду испытывать такой хороший вечер, но меня взял азарт, и я обернулась, мельком увидев в заднем окне удаляющейся машины блеснувшие очки. И он уехал.
Уличные фонари бросали в туман продолговатые пятна света. Свет горел только в одном доме с нестриженым газоном. За последние пару часов ночь стала теплее, словно передумала наступать, но было уже поздно.
Странно заходить в дом и никого не слышать. И хотя я знала, что Холланд спит в кровати, казалось, что я совершенно одна. Даже радио не шелестело, даже из открытого окна не доносилось никакого шума. Я прошла через холл в гостиную, расстегивая верхнюю пуговицу кардигана и озираясь в недвижной темноте, ища взглядом одинокие предметы: шерстяную кошку, сломанные каминные часы. Я и мой сын – вот так мы и будем жить.
В комнате спиной ко мне стоял мужчина.
Из-за выпитого мое сердце радостно подскочило. Я позвала его по имени, он обернулся.
– Перли.
– Ты вернулся! Хочешь чего-нибудь выпить? Зачем ты сидишь в темноте?
Он мне не ответил, напряженно на меня глядя.
– Я вернулся раньше. Все доделал. И Холланд позвонил.
– Понятно.
Базз наклонил голову.
– Он сказал, что хочет что-то мне сказать, а когда я сюда приехал…
– Мы ездили на танцы, он сказал, что ему плохо… – Я вспомнила мечтательный взгляд Холланда, погрузившегося в воспоминания. – Что ж, хорошо. Ты же этого и хотел.
– Перли.
Я рассмеялась. Меня до сих пор будоражило спиртное и ощущение губ Шорти на своих губах.
– Кажется, я уже не против. – Я смотрела на Базза в свете, идущем из окна, бледного как смерть и красивого как никогда. – Ни разу не видела тебя в лунном свете. Из тебя выйдет красивое привидение.
– Перли, случилось ужасное…
– Я же говорю, я не против, – повторила я, улыбаясь.
– Произошел несчастный случай. С ружьем.
– В каком смысле? С каким ружьем?
Он повторил. Я сказала, что мне нужно сесть, но осталась стоять.
– С ним все в порядке?
– Перли, я налью тебе выпить.
Я ответила, что не хочу, а хочу знать, о чем он говорит.
В войну по Сансету ездил грузовик с людьми, они возили с собой ведро коричневой краски и лестницу. На каждом фонаре они закрашивали западную половину лампы, чтобы нас не обнаружили японские самолеты. С востока – сияющий город, с запада – очертания, темные, как океан. В ту ночь с Баззом я сделала так же. Затемнила половину сердца, чтобы меня не нашло то, что он сказал. Я спросила ровным голосом:
– Он мертв?
Он подошел ко мне и сказал:
– Никому ничего не говорили, пока не уехали агенты, но как только увидели, как они заходят…
– Агенты?
Базз глотнул бренди, который налил мне, и опустился возле меня на колени.
– Были учения, обычные учения, и, кажется, что-то случилось с его винтовкой…
– Базз… Что ты несешь? Говори, что с Холландом!
Ни один мужчина не смотрел на меня с такой жалостью. Это было ужасно. Каждая черточка на его лице опустилась под тяжестью, и он накрыл мою руку своей. В окно заглянул свет фонарей и ушел обратно, словно не найдя того, что искал.
– Перли, это не Холланд, – очень твердо сказал он с побелевшим и мрачным лицом. Его золотые волосы сияли в свете фонаря. – Это Уильям. В учебном лагере. Уильям Платт. Вчера утром в его руках сработало ружье…
– Уильям Платт? – громко сказала я.
– Да, на учениях, он бежал в гору…
– Я подумала… Ты сказал «он», и я… Уильям Платт… – я еще что-то пробормотала и разрыдалась.
Базз подошел ко мне в дверях, раскинув руки, готовый утешать, но я отвернулась, дрожа и задыхаясь, беспомощно рыдая, оперлась на подоконник. Он мне что-то говорил, но я ничего не слышала. Только чувствовала тепло, когда он обнял меня, и держал, и нежно поцеловал в шею, шепча что-то, чего я не помню. Я представляла себе Уильяма Платта: как он марширует, выставив ружье перед собой, по тому склону в Вирджинии, прямо в густой белый туман, и на его лице разливается тихое умиротворение. Юного Платта, который однажды назвал меня ниггером, и вопреки всему, когда Базз произнес имя этого бедного мальчика, я могла думать только о муже.
Потому что я жена. А бормотала я вот что: «Слава богу».
IV
Америка, ты даришь прекрасную смерть.
В то самое лето казнили Этель Розенберг. Своего мужа она видела последний раз за несколько минут до того, как его увели на электрический стул, в комнате, разделенной экраном, чтобы предатели не могли коснуться друг друга. Их оставили одних, никто не знает, о чем они говорили. Но когда туда вошел тюремщик и разлучил их, уводя Юлиуса прочь, говорят, что он увидел экран, заляпанный кровью. Они пытались дотянуться друг до друга сквозь сетку, и в миг, который мы можем только представлять, сжали пальцы с такой страстью, что потекла кровь.
«Пусть вас утешит, – написала она в тот день сыновьям, – что мы глубоко понимаем и спокойно принимаем тот факт, что цивилизация пока не дошла до той точки развития, где не нужно будет отдавать жизнь во имя жизни». Юлиус умер на электрическом стуле мгновенно, а когда его тело убрали и привели Этель, она оказалась такой маленькой, что электроды неплотно прилегали к голове. Когда я прочла, что ее убило только со второго разряда тока, я села за кухонный стол и заплакала.
Этель, почему ты не покаялась, когда Юлиус умер? Его уже не было, больше ничего было нельзя сделать. Никогда не пойму, почему ты не подозвала надзирательницу и не сказала что-нибудь, чтобы спасти свою жизнь, спасти сыновей. Что-нибудь, что они хотели услышать. Должно быть, ты знала какую-то неведомую мне тайну.
Что такое жена? Если у нее забрали детей, мужа, дом и все имущество, если послали ангела смерти к этому Иову в юбке, вырвали одного сына из ее рук, а другого забрали из школы, и его учебник грохнулся на пол, если агенты выволокли ее мужа из дома, если забрали телефонный столик из коридора, герань, вянущую в цветочном ящике, и бобы, которые надо съесть, пока не испортились, и новую шляпку, которую она еще не придумала, как носить? Если забрали собаку? И ее любимую деревянную ложку? Брата? Кольцо? Что является самым маленьким, неделимым атомом жены? Только ты, Этель, знала ответ, но ты умерла молча.