Внутрь я не пошла. Просто стояла и наблюдала за мужчинами. Вот вышли двое относительно молодых, они смеялись, курили сигареты, подняв воротники от ночного холода. Одеты были в белые рубашки с черными галстуками, как клерки. Любовники, наверное. Меня поражало и ужасало, что люди так свободно, так легко заявляют о своих желаниях, словно им нечего терять, словно это так же просто, как приколоть значок. Мужчины затушили сигареты о подошвы, будто в танце, а затем «частично демонтировали»: разорвали надвое и высыпали табак. Солдатская привычка. Чтобы враг не выследил.
Появился мужчина постарше в ковбойской шляпе и положил руку на плечо того, что был ростом пониже. Они немного поговорили и пошли внутрь, а те двое, за которыми я наблюдала, обменялись улыбками, и все – остался только один, дерзко озирающийся по сторонам. Значит, не любовники. Ничего-то я не могу понять правильно.
Но кое-что я почувствовала. За таинственными движениями этих мужчин, за миром, который они создали под поверхностью обыденной жизни, за тусклыми фонарями и облезлыми гостиницами, неприятными спутниками секса, что за столетие не поменялись, – было чувство, которое я тогда не могла назвать, чувство, будто что-то пробуждается. Это происходило повсюду – в книжном магазине напротив, в кафе, в барах. Словно какая-то часть тела ожила, медленно зашевелилась и стала будить остальное. Надвигалась какая-то перемена, и я была к ней причастна. Так, как мы жили, будет нельзя жить, не получится. Пройдет десять лет, и все здесь станет неузнаваемым. Даже я. Не буду притворяться, что я тогда все ясно увидела. Что, глядя на мужчин возле «Черной кошки», я не боролась с отвращением, гневом или самым непростительным из самообманов: жалостью. Конечно, я пожалела того молодого блондина. Он стоял и ждал чего-то ничуть не более возвышенного, чем то, что предлагала скалившаяся женщина в красивой одежде. Хотя я была готова дать Баззу то, чего хотел он и, предположительно, мой муж, хотя я все больше видела в этом настоящую любовь, я все равно жалела того мужчину на улице, глазевшего на идущего мимо моряка.
Издалека эта сцена выглядит комичной. Когда моряк ушел, молодой человек поймал мой взгляд. Секунду мы разглядывали друг друга, и он улыбнулся чернокожей девушке в старой шляпке. Когда наши взгляды пересеклись над темной улицей, я все поняла. Он пожалел меня не меньше, чем я пожалела его.
Я ехала домой на трамвае, увиденное меня как-то странно согревало, мне хотелось скорее прожить следующую неделю – последнюю неделю прежней жизни. Я была словно вор, скрывающийся от полиции: он пьет холодный кофе, каждый день читает в газетах, что копы в тупике, и ему осталась всего неделя, одна неделя – и он в безопасности, он сможет вернуться туда, где спрятал бриллианты.
Я назначил свидание с жизнью…
– «Маркет и Дюбойс»! – прокричал кондуктор. – Следующая остановка «Тоннель Сансет»!
Свадьба младшей тетушки состоялась в церкви для чернокожих в Санта-Розе. У дверей стояли кадки с кактусами в цвету, невеста была вся в голубом. Сыночек нес кольцо и, конечно же, с хихиканьем уронил его в самый ответственный момент. Элис тоже захихикала. Нечасто видишь настолько довольную женщину, но жених мог дать ей фору: элегантный, дородный и красивый, он все улыбался и глядел на один из витражей – вознесение Господа нашего Иисуса Христа – так, как мог бы смотреть на того, кто проиграл дружеское пари. Старшая сестра стояла рядом, держала букетик желтых роз, внимательно слушала проповедника и кивала в такт его речи. Он говорил о том, что есть Божье время и наше время. Я видела, что Холланд прослезился, когда его старая тетя целовала жениха. Публика ограничивалась несколькими старушками с веерами, они громко восклицали: «Аминь!» Когда все закончилось и все стали поздравлять новобрачных, мы с Сыночком пошли искать уборную. Когда я запустила его обратно в зал, оставшись одна в коридоре, то заметила женщину средних лет – она пряталась за дверью, заглядывая внутрь. На ней была маленькая желтая шляпка, к платью приколот цветок, а лицо выражало мрачную решимость.
– Которая невеста? – спросила она слабым, пронзительным голосом. Должно быть, она пришла в самом конце церемонии.
Я представилась, она поздоровалась, а потом торжественно объявила:
– Я его дочь. Из первой семьи.
– Я не знала, что у него были дети.
– О, были, – ответила она. – Были.
Я сказала, дескать, как жаль, что она до сих пор не знакома с моей тетей, но она покачала головой.
– Нет, ему не хватило наглости показать ее нам. Он якшался с ней, когда я была еще совсем маленькой. Хотя был женат на моей маме, да. Теперь она умерла – и они тут как тут. Я не на свадьбу пришла. Я не мазохистка. Просто хотелось ее хорошенько разглядеть.
Она осторожно заглянула в зал, изучая лица. Тетя – любовница. А рядом, передает священнику двадцатку, – женатый мужчина, разрыв с которым оставил на юной Элис свой след. Он, должно быть, собирался бросить все и уйти к ней еще тогда, давно, но в конце концов одумался и вернулся в семью. Может быть, старшая сестра приложила к этому руку. Только теперь, когда все кончилось, и все состарились, и обиды забылись, он вернулся. И Элис приняла его. Я и не догадывалась, я не утруждалась тем, чтобы взглянуть на жизнь этой женщины, увидеть в ней скрытые резервы бунтарства.
– У вас есть братья или сестры?
– О да, только нас не пригласили. Он знает, что мы думаем. Скажите мне, которая она. Хочу посмотреть на ее лицо.
Я показала на Элис – она в уголке беседовала с проповедником. Женщина твердо покачала головой.
– Это не та.
Я сказала, что, конечно же, та.
– Я слышала, какая она была красавица, – улыбнулась женщина. – Это так на него похоже: попасться на крючок к красавице. Только мама еще как-то держала его в узде. Он ни одной хорошенькой мордашки не мог пропустить. Где она?
Я стояла, дивясь ее словам. Я видела фотографии тетушек. Они были солидные, умные женщины, они чудесно одевались. Но красавицами никогда не были.
– Говорю вам, вон она.
Она пристально наблюдала за сценой: ее отец пересек комнату, взял молодую за руку и поцеловал в губы. Проповедник тихо захлопал в ладоши.
– Не может быть, – сказала она, оторвала цветок от платья, бросила на пол и ушла, не сказав больше ни слова.
Я стояла в дверях и смотрела, как она садится в машину и сердито трогается. Появились Элис и ее жених. И Сыночек, назначенный ответственным и едва справлявшийся с волнением, принялся неистово швырять рис в воздух. Он не коснулся новобрачных – их ничто не могло коснуться, – пока они осторожно, взявшись за руки, спускались по лестнице и шли туда, где должен был состояться запланированный небольшой прием. Ко мне приближалась старшая тетушка, я должна была помочь ей с угощением. Я глубоко вздохнула, радуясь, что никто не видел сцену с дочерью. Наверное, непростительно, что этот старик в своей бурной молодости чуть не бросил все ради дурнушки. Обычной девушки, застенчивой и неуверенной в своих чарах. Ее семья избежала несчастья, но оно опять вернулось. Увидев старую женщину в голубом платье, дочь, должно быть, поняла, что тогда, десятки лет назад, в ее отце пылала не одна только страсть. Не один только соблазн красоты. С этим она бы смирилась, мол, все мужчины таковы, памяти матери ничто не угрожает. Но здесь было что-то абсурдное, возмутительное, не поддающееся пониманию. По крайней мере, для человека, чуждого любви.
– Сыночек, риса больше не надо. Перли, ты идешь? Будь добра, вынеси яичный салат, у меня руки заняты…
– Конечно, Беатрис, сию минуту.
Назавтра я постаралась искупить последний грех.
Дом был маленький, старого проекта, без излишеств вроде башенки или «утопленной» гостиной, и снаружи выглядел несколько обшарпанным рядом с более эффектными соседями. Никто не смывал въевшуюся в штукатурку морскую грязь, никто не подновлял краску на бордюрах. Но в открытое венецианское окно было видно, что внутри все иначе. Стены свежеокрашены недорогой известковой краской: видна была пастельно-голубая гостиная. Найденная на свалке прялка, обмотанная шелковыми нитками, уютно устроилась в углу, словно старая дева. Дешево и оригинально обставленный дом молодоженов.
Дома, похоже, никого не было. Я подошла со своим конвертом к двери, стараясь, чтобы меня никто не увидел. Под старомодным поворотным дверным звонком зиял открытый рот щели для писем. Туда он и отправился, дело сделано.
Я спряталась за можжевельником. Видимо, тихий звук падающего на пол конверта привлек ее к окну.
Я стояла всего лишь в футе от Аннабель. Одна рука лежит на бедре, в ней метелка из перьев, волосы убраны под косынку. Она огляделась, но я хорошо спряталась и пользовалась возможностью наблюдать за ней из укрытия. Со второго взгляда я поняла все. Потому что Аннабель Платт была беременна. Коричневый передник не скрывал ничего, а спустя миг она встала в классическую материнскую позу: величественная рука на животе, подбородок слегка утопает в жирной складке шеи.
Она увидела конверт, на секунду исчезла и вернулась, держа его в руках. Она снова огляделась, но я стояла в тени. И когда Аннабель Платт открыла его длинными белыми пальцами, ее лицо застыло в изумлении. Купюра за купюрой она насчитала пять тысяч долларов.
Нашим деяниям нет окончательного прощения. Ужасно то, что это длится вечно. То, что случилось с Уильямом Платтом и с молодым Холландом Куком, – права я или нет, но я считала, что я тому виной. Этель убили, потому что она не «остановила» мужа, но мое преступление было куда тяжелее. Я охотно вмешивалась и меняла и ход войны, и супружество, и течение нескольких жизней. Так я это вижу. Возможно, это инфантильно, но мы не выбираем своих демонов.
Рука Аннабель вновь легла на живот. Тихая улыбка. И, глядя, как она кладет деньги обратно в конверт, а конверт – на столик, затянутый кружевом, я почувствовала, что все кончилось. Я искупила или приступила к искуплению устроенной мною катастрофы. Возможно, представив перемены, которые теперь наступят в ее жизни, – возвращение к учебе, прислуга для Уильяма, для ребенка, – она коснулась прялки, раскрутила колесо, и мы обе, вместе, смотрели, как оно вращается на своей неустойчивой оси.