Тот день был красив громкой, нездешней красотой. Белые и розовые итальянские церкви и бетонные храмы возле океана, душистые эвкалипты, колючие агавы и юкки – все было подсвечено с запада ярким чистым солнцем. Небо над моим домом было прекрасного жирного синего цвета, исполосованное самолетами, а солнце светило сразу отовсюду и все заставляло шевелиться – люди высыпали на улицу, словно в праздник, и галдели, как птичья стая.
Подойдя к открытой двери, я увидела Холланда – он стоял в прихожей, смотрел в окно, сунув руки в карманы, и на лице его был покой. Веселый, расслабленный, глядящий поверх крыш домов, плечи опущены и опираются о стену, рукава сморщились складками там, где руки лежали в карманах, часы бликуют на солнце, как гелиограф, разум открыт всему. Отперт, как окно, в которое он смотрит, и в него задувают мысли. Я словно смотрела на развернутую карту, прижатую к столу, чтобы ровно лежала, – карту мест, где я была с ним, – и если бы простояла там подольше, то увидела бы наконец, как они связаны друг с другом.
Чего вы хотите от жизни? Вы сами знаете? Я вот не знала, даже после того, как пришел Базз Драмер и спросил меня. Но где-то внутри мы должны знать, и, думаю, именно это я увидела в тот день на лице Холланда, стоявшего в прихожей. Его будто вывернули наизнанку, и все тайные желания, порывы юности, проступили на коже, как яркая подкладка перчатки. И в тот миг он знал, чего хочет.
В следующую секунду Холланд заметил меня, улыбнулся и хотел было заговорить, но из другой комнаты раздался голосок: «Лайл вернулся!»
Мой сын и мой пес напрыгнули на меня, один отчаянно счастливее другого. Лайл истоптал мне все платье, и я наклонилась, обнимая его, он лизал мне лицо и весь трясся от любви.
– Это чудо! – сказал Холланд, улыбаясь. – Мы были снаружи, и Сыночек начал кричать. Мы увидели, что он бежит по улице.
– Поверить не могу! – сказала я.
– Бедняга Лайл, бежал со всех лап.
– Лайл все описал! – сказал Сыночек, и затем пес умчался, полный энергии, которой я в нем не помнила. Сыночек, кажется, считал, что это он гонится за своим молчаливым другом, но Лайл, в свою очередь, собирался гоняться за Сыночком. Они выбежали из кухни, замерли в напряженных атакующих позах, а затем, когда Сыночек выкрикнул его имя, оба зверя бросились друг на друга, повалились на ковер между мной и мужем и катались, открыв рты и вывалив языки, пока не замерли, тяжело дыша. Кто-то когда-то написал про двух старых друзей, спрашивая, как долго они могут смотреть друг другу в глаза. Вечно?
– Когда? – спросила я.
– Часа два назад, – ответил муж, глядя на них. – А ты где была?
– Кое-что относила. Где же он был? – спросила я и затем рассмеялась над собой: будто кто-то может это знать.
Муж улыбнулся.
– Наверное, ему надоели приключения. Похоже, у него была парочка.
Что я видела на его лице – только возвращение Лайла? Потерянная собака, бегущая по улице, – этого кому угодно хватило бы. Шерсть, летящая во все стороны на солнце, вываленный из пасти язык, глаза сияют от узнавания любимых людей, от знакомых запахов, искрящихся в мозгу, и от собственного великого везения. Возможно, этого хватило, чтобы лицо мужа сделалось таким открытым, каким я увидела его в прихожей. Или это не все? Наверное, пока я была в Норт-бич, приходил Базз и повел своего прежнего любовника гулять к океану. Возможно, он наконец сказал: «Вернись ко мне», как сказала я много лет назад на трамвайных путях. Он произнес правильные слова. Те, что призывают наши сердца к действию, всегда одни и те же: «Позволь мне о тебе заботиться».
Потом Базз рассказал мне, что они уже почти назначили дату, что он должен был уехать однажды рано утром, а Холланд поехал бы с ним: «Перли, привыкай к мысли, что скоро ты останешься одна». Только когда он это сказал, я действительно представила, что он задумал: просто Холланд сядет в машину. Все муки, все хитроумные планы сводились к хлопку дверцей. Но еще я поняла, причем впервые, что Базза я тоже потеряю. Все это казалось несбыточной фантазией, а теперь я слышала, как Базз говорит: «Я сказал ему, чего я хочу и как я не мог забыть его все эти годы». Такие проявления страсти всегда трогали моего мужа, они привели его из жизни Базза в мою, а теперь возвращали его в прежнюю среду обитания. Проявления чужой страсти. «В этом смысле он как зеркало», – сказал Базз. Это самое правдивое, что он когда-либо говорил о Холланде Куке.
В день своего возвращения Лайл лежал на полу и осторожно жевал руку моего сына. Он был тощий, свалявшийся и весь в репьях. Все золотистое стало тусклым, грязным. Я подумала, что ни одному из моих мужчин не пришло в голову вымыть собаку, он выглядел как вольное животное, ничейное. Однако он пришел домой. Может быть, как и большинство из нас, он все же был слишком домашним.
– Ты нас любишь, что ли? – поддразнил пса Холланд, почесывая ему живот, и Лайл блаженно закрыл глаза. – Мы тебя прощаем, сумасшедшая ты собака.
Если бы Лайл мог завыть во всю глотку, он бы так и сделал, уверена.
В последний раз мы с Баззом виделись наедине в заброшенном парке. Молодые тополя просеивали свет, а крапива теснилась в тени, откуда, словно вспугнутые птицы из кустов, выпорхнула парочка и устремилась к припаркованной машине. Мы дошли до прогалины, заросшей почти целиком, за исключением двух каменных постаментов, отмечающих место последней в Калифорнии дуэли. Вряд ли сюда приходил хоть кто-нибудь. Я сама нашла его на карте и предложила здесь встретиться – у нас почти кончились места для встреч. Правда, теперь они нам не будут нужны.
– Ты должен сказать мне.
Он помолчал, серьезно на меня глядя.
– Завтра.
– Вы уезжаете завтра? Это слишком скоро, ты не говорил…
– Завтра, Перли. Мы с тобой это обсуждали, и так будет лучше. Я не хочу тянуть, с ним все очень тонко. Как говорят китайцы, счастлив тот, кто быстр.
Интересно, правда ли китайцы так говорят, подумала я. Я пристально изучала его лицо.
– Ты ему сказал?
Он провел рукой по листьям.
– У нас на днях был большой разговор.
– Ты сказал ему все.
Он кивнул.
– Ты сказал ему про меня.
– Да.
– Что ты сказал?
Он оторвал лист и расправил на ладони.
– Что я позабочусь о тебе и сыне.
– Он знает, что я его не брошу?
– Никто никого не бросает, – сказал он, поднимая взгляд. – Он знает. Что ты понимаешь и что ты этого хочешь для Сыночка.
На деревьях надрывались птицы.
– Я бы сказала не так.
– Тогда прошу прощения. Я старался как мог. Очень волновался.
Я обернулась к нему и спросила наконец:
– Разве он не любит тебя?
Базз вертел лист в руках и с улыбкой гладил маленький гребень прожилок.
– Любит. Теперь я точно знаю.
Я вспомнила, что видела на днях в прихожей нашего дома: мужчину с открытым разумом. Лицо, на котором наконец можно было что-то прочесть. Перемирие, заключенное с самим собой.
– Да, – сказала я уверенно. – Почему-то мне нужно было это знать.
С минуту он шагал молча и отрывал от листа клочок за клочком.
– Спасибо.
– За что?
– Ты была ко мне добра.
Я оперлась на каменный постамент с именем дуэлянта.
– Мы ведь друзья, – сказала я. – Несмотря ни на что.
– Кто бы мог подумать. Но я рад услышать это от тебя. Несмотря ни на что.
Где-то за деревьями проехал грузовик, и мальчишеский голос закричал что-то на иностранном языке. Я спросила, упомянул ли он Аннабель, и он покачал головой.
– Значит, он знает не все.
– А это нужно? – спросил он, и я не ответила. Мы сделали достаточно.
– Значит, завтра.
Он на ходу бросил лист в траву.
– Верно. Я подумал – может, сегодня Холланд уложит Сыночка.
– Но его всегда укладываю я, это будет…
Он остановился и посмотрел на меня.
– Так он сможет… Так Холланд сможет, ну… попрощаться.
Меня пронзил мгновенный ужас – я представила, как Базз и Холланд уводят сонного Сыночка, трущего глаза кулаками, из кровати, а на улице ждет машина… Но эту картину быстро сменила другая – мой муж стоит в темной спальне сына, потом кивает и отворачивается. Он был любящим и внимательным отцом. Базз обещал, что он будет присутствовать в жизни сына, писать, приезжать, а потом и брать его с собой – от этих отцовских обязанностей Холланд никогда в жизни бы не отказался.
– А что потом?
Базз продолжал шагать, рассказывая мне о предстоящем вечере.
– Может быть, вы с Холландом послушаете радио, как обычно.
А так смогу попрощаться я.
– А потом, в десять, он скажет, что пора ложиться, – продолжил Базз.
– После Граучо.
– После него, – сказал он, отводя нависающую ветку. – Он скажет, что пора спать, и ты поцелуешь его на ночь или что вы там обычно делаете. И, возможно, примешь снотворное.
Я спросила, зачем мне это.
– Может, тебе так будет проще.
– Так будет проще тебе. Если я все просплю.
– У меня есть, если тебе надо, – сказал он и полез в карман. Он так подробно все спланировал, что даже принес для меня лекарство.
– Нет, у меня есть.
Он удивился – тому, что даже сейчас, в последний момент, я полна сюрпризов, – и прошел дальше.
– Потом вы с Лайлом пойдете спать, и все, – сказал он, поглаживая шрам на руке и щурясь, потому что солнце на секунду блеснуло сквозь листву. – Я оставлю тебе на столе немного денег. А позже – еще.
Я смотрела, как он идет по траве.
– Ты приедешь к нам? Ночью? – Почему-то это не пришло мне в голову. – Когда? Я хочу знать.
Он сказал, что приедет около одиннадцати часов, войдет с черного хода.
– Мы погрузим в машину его сумки и еще кое-какие вещи. Надеюсь. Ты не против? Мы возьмем радио и некоторые его любимые книги.
Внезапно все это стало казаться ужасно странным, самым странным, что могло со мной произойти.
– Получается, я проснусь, а вещей нет, и мы с сыном одни.