Сыночек, щегольски одетый в костюм с галстуком, робко иронизировал по поводу своего возвращения на родину, сидя с мамой за бокалом шампанского. «И не скажешь, что я когда-то взорвал почту», – пошутил он. Я сказала, что он никогда ничего не взрывал, а он пожал плечами. Мы сидели в ресторане отеля, расположенном чуть выше вестибюля, от которого он был отделен только парой пальм и коротким лестничным пролетом. По ту сторону от лифтов и кожаных кресел был виден главный вход в отель, а у нас за спиной другая стеклянная дверь выходила из ресторана на улицу, где под ярким солнцем текла городская жизнь. Я сообщила официантке, что мой сын – важный человек на конференции, и он закрыл лицо салфеткой. Чтобы скрыть радость от собственного успеха. Он знал, как я им горжусь. Как только официантка ушла, он наклонился вперед и спросил:
– Мама, кто такой Чарльз Драмер?
Я села прямо и принялась крутить в руках салфетку, пытаясь унять поднимающуюся волну жара. Я сделала долгий глубокий вдох. Женщина напротив засмеялась.
– Точно, – сказала я. – Его звали Чарльз. Ты его не помнишь?
– Белого гостя в нашем доме? Такое я бы точно запомнил.
– Ну…
– Он тайна из твоего прошлого?
– Я не знаю, о чем ты.
Я старалась выглядеть очень спокойной.
– Еще бы! На той неделе я был на приеме, посвященном этой конференции. У меня было небольшое выступление о жилищном строительстве, и там ко мне подошел мужчина и спросил, не сын ли я Холланда и Перли Кук. О себе он ничего не сказал. Я ответил, мол, да, а он вручил мне конверт. Должно быть, он написал это, пока я выступал. Вот.
Он достал кремовый почтовый конверт, на котором дрожащей рукой печатными буквами было написано мое имя.
– Я потом узнал, что он крупный спонсор, и обрадовался, что был с ним вежлив.
– Конечно, ты был вежлив, – сказала я, беря конверт.
– Я прочел, – с улыбкой признался Сыночек. – Там написано только, что он хочет встретиться с тобой здесь в вестибюле.
Моя рука задрожала, и столовый прибор упал на пол с оглушительным звоном. Сын сказал, что все в порядке, он поднимет, и посмотрел на меня с тревогой.
– Мама, все хорошо?
– Он здесь? – Я открыла конверт.
– Конечно здесь. Прием был для подготовки к этой конференции.
«Я бы хотел тебя увидеть… Я буду в вестибюле “Сент-Фрэнсис” в десять тридцать». Было почти десять.
– Мне надо уйти, – прошептала я, но сын посмотрел на меня сердито – еду только принесли.
– Кто он такой, мам? Тебе не обязательно так пугаться. Папа умер, сегодня всем все равно. Ты была молода. Могу догадаться, что там у вас происходило.
– Не глупи.
Он наклонился ко мне.
– Это ради него ты чуть было все не бросила?
Резко:
– Папа тебе что-то говорил?
Сыночек улыбнулся.
– Я бы не удивился, если бы узнал, что у тебя когда-то был мужчина…
Я редко вспоминала о нем все это время. А если вспоминала, то думала с отдаленной приязнью, как о друге детства. У меня не было фотографий, он полностью пропал из нашей жизни. Конечно, Сыночек не помнит человека, который ходил к нам полгода, когда ему было четыре, в то лето, когда сбежал Лайл. Я осталась единственным живым свидетелем, я словно бы придумала Базза. Из нескольких газетных заметок, которые добрались ко мне спустя годы, я узнала, что он жил в Нью-Йорке, так что этот город стал вроде как его городом. Вечеринка, напитки на рояле, балкон с роскошным видом, известный мужчина в углу, скандально известная женщина в лифте. И новый любовник, опирающийся вместе с Баззом на перила балкона. В моем воображении он в конце концов нашел свое счастье. Должен был. Как удивительно, что он снова оживает, там, в номере отеля, уже поправляет галстук перед зеркалом, и если он сейчас выйдет из одного из тех лифтов, то это будет так, словно персонаж сошел со страниц старой потрепанной книги.
– Да, – тихо сказала я. – Это был он.
– Ага! Расскажи мне о своем старом любовнике…
– Как он выглядел?
– Ты увиливаешь! Нормально, в меру счастливым. Сейчас сама увидишь.
Принесли счет, он сообщил номер своей комнаты и встал.
– Может, мне остаться?
Ему очень хотелось побывать в моем прошлом.
– Нет, поднимайся.
Я оглядела себя, свое старое платье в цветочек.
– Я не могу встречаться с ним в таком виде.
– Это неважно, мам. Он уже старый.
Тем самым мне дали понять, что это я старая и что тщеславие мне уже давно не пристало.
Я осталась одна за столиком с остатками нашего завтрака и дежурной вазой нарциссов, высоко поднимавших свои раструбы. Смешливая женщина и ее спутник покидали ресторан, выходя на улицу через стеклянную дверь, но на другом конце зала ступени спускались в вестибюль, где расставленные парами кожаные кресла напоминали о старомодных свиданиях, а не о деловых встречах, на которые они были обречены сейчас. Интересно, подумала я, как это видится сыну. Запретные страсти былых времен, оковы трагической эпохи. Будто его время идеальное, и в своих решениях он был абсолютно свободен, и ни о чем ни капельки не жалеет, будто у него нет незаконнорожденного ребенка, который в эту самую минуту, может быть, осуждает его за выбор, сделанный якобы в другую эпоху. Ему уже за пятьдесят. Уже и его поколение уступает дорогу следующему.
Мои мысли блуждали. Затем в одном из кресел вестибюля, стоящем ко мне спинкой, я увидела мужчину с аккуратно разделенными на пробор белыми волосами. Должно быть, он пришел только что. Высокий мужчина в дорогом сером костюме наклонился к цветочной композиции. Куда так заторопилось мое сердце?
Холланд упомянул его имя всего однажды. Мы были на мемориальном сборе средств, который устраивала в своем доме успешная чернокожая женщина. Дело было в 80-х, в Сосалито, на том берегу залива, недалеко от места, где раньше был «Роуз боул». Дом стоял высоко на холме и глядел на воду и темные очертания острова Эйнджел. Вид не загораживали никакие дома: роща ниже по склону тоже принадлежала хозяйке. При всем при том вечеринка была неформальная и без больших претензий, не очень солидная и не особо буйная – в конце концов, ее целью было основать мемориальную стипендию, – так что, когда пришла пора уходить, я удивилась, что Холланд отдал мне ключи от машины и сказал, что не может вести. Только тогда я поняла, что он пьян.
Он стоял на садовой дорожке среди благоухающих тубероз, опершись на ворота и любуясь видом. В лунном свете его силуэт в неполные шестьдесят был неотличим от юношеского. Возраст не отнял его обаяния, его красоты, а дал ему патину, как старой бронзе. Я заметила особый слепой взгляд, свойственный старикам, которые стоят и смотрят на дерево или дом, не видя их. Простое переживание воспоминания.
– Прости, – сказал он, хватаясь за ворота, чтобы устоять. Я гадала, сколько шампанского он выпил и заметил ли это кто-нибудь еще. Мыслями я была все еще на вечеринке, с очаровательной пухлой хозяйкой, бизнесменами и их женами, и волновалась, что они подумают о нас, Куках. С невидимого парохода донесся колокол.
– Все нормально, ты хорошо провел время. Я не заметила, что ты выпил.
– Нет, – сказал он, качая головой. – Прости, что я не смог.
Я не поняла, что он имеет в виду.
Он обвел рукой дом и вид от него, и его жест охватил туберозы, дорожку, луну и темный остров, лежащий впереди.
– Я не смог дать тебе все это.
Я засмеялась.
– Ну конечно, не смог! Давай садиться…
– Я должен был! – заявил он, моргая. – Должен был позволить ему дать это все тебе! – Затем покачал головой. – Но я не смог. Прости. Я знаю, что ты этого хотела.
И тут ни с того ни с сего, тихо, неожиданно, выстрелив первой согласной и зажужжав последней, мой муж произнес имя, которое я не слышала тридцать лет.
Ни один из нас не шевельнулся: он смотрел на воду, а я смотрела на него. Мы вели себя тихо, как родители возле спящего ребенка. Шум вечеринки заглушали цветущие кусты, а из открытого окна плыл звук фортепьяно. Я смотрела на мужа, а он слушал.
– Я не хотела этого.
Он медленно повернулся, и его лицо меня удивило. Оно застыло в изумлении. Ну разумеется. После всех наших лет и всех моих стараний понять его я представляла из себя бо́льшую тайну. Непостижимая Перли Кук. Как было понять девочку, сидевшую с ним в темной комнате в доме его матери, которая нашла его на пляже, которая резала его газету и купила молчаливую собаку и звонок, который не звонил, а ворковал. Перчатку с птицей в руке. Сколько загадок! Вся интермедия с момента, когда он увидел меня с Баззом в той гостиной, и до той ночи, когда я сидела рядом с ним у приемника, а он взглядом спрашивал меня, чего я хочу, а я не сказала ничего, чтобы его остановить. Он сидел со стаканом бурбона, в котором дрожали льдинки. А от меня ни звука, ни возражения. Услышать от первой любви – от девочки, на которую он пялился в школе и держал за руку по дороге в Чилдресс, девушки, ради которой он пошел на преступление, не желая с ней расставаться, – услышать от нее «прощай» и знать, что через час все будет кончено. Какой одинокий час. Как я могла не замечать этого? Все эти годы брака я думала, что изучаю его, но он наблюдал за мной внимательнее, с бо́льшим усердием, как старый лозоходец в Кентукки, бредущий по сухой земле с раздвоенной веткой в ожидании знака, указывающего на то, что лежит глубоко внизу. На источник меня. И все эти годы, бедняга, он понимал меня неправильно.
– Все было ради тебя, – тихо сказала я. – Я была уверена, что этого хочешь ты.
Мы думаем, что знаем тех, кого любим.
В его глазах я увидела, как разрешаются многолетние сомнения.
– Нет, – сказал он наконец. – Я этого не хотел.
Мы стояли там, в теплом аромате сада, над нами проплывала музыка. Вокруг простирались черная вода, еще более черный остров и годы непонимания и сомнений. Мы стояли, глядя друг на друга, очень долго. Будет еще много таких вечеров, когда луна сходит с деревьев и мост придерживает туман, словно занавес. Прекрасных вечеров, в которые Холланд, освещенный луной, будет смотреть на меня. Будут еще вечеринки, выпивка и блуждание в поисках машины, будут еще цветы, еще пароходы и колокола, еще смерти. Еще, еще и еще, пока его почки не в