ого отпора можно вычеркнуть их из своей жизни, не обращать на них внимания. А от близких никуда не денешься, даже если очень захотеть…
Он говорил, взмахивая рукой в такт словам, лицо его исказилось, и Амалия видела, что он думает не только и не столько о Натали, сколько о своем отце-картежнике, из-за которого остальным Ергольским в свое время пришлось порядочно натерпеться, и о каких-то тяжелых личных переживаниях, связанных с другими людьми, женщинами, быть может…
– Скажите, Матвей Ильич, вы работаете каждый день и каждый день пишете определенное число страниц? – спросила Амалия.
– Каждый день – только когда непосредственно сочиняю книгу, – поправил ее Ергольский, немного удивившись вопросу. – К некоторым романам приходится отдельно собирать материал, иногда ездить на место событий, читать исторические труды…
– Но сейчас вы пишете, не так ли?
– Да.
– Сколько страниц в день?
– По-разному. Обычно – двадцать или около того. Две главы.
– Мы бы хотели взглянуть на то, что вы написали вчера, – вмешался Игнатов, который понял, куда клонит Амалия.
Ергольский поднялся и вышел, а когда вернулся, держал в руках стопку листков.
– Здесь много сокращений… Я сокращаю некоторые слова, когда пишу, – пояснил он. – Некоторые ходовые глаголы, имена-отчества персонажей…
– И как же наборщики все это разбирают? – не удержался Иван Иванович.
– Антонина Григорьевна все переписывает набело без сокращений, когда приходит срок сдавать текст в печать, – последовал ответ. – Да она уже давно привыкла и знает, как я пишу…
Текст, представленный Ергольским, заключался на 22 страницах. Кое-где строки были отчаянно перемараны, прилагательные и наречия – заменены, и, в общем, Игнатов пришел к мысли, что жене писателя приходится нелегко, когда она потом переписывает произведения Ергольского набело.
– И это все было написано за вчерашний день? – спросила Амалия.
– Да, сударыня. Так что, как видите, у меня не было времени отвлекаться на убийство.
Иван Иванович нахмурился. Ему не нравилось, что в голосе Матвея Ильича вновь звенел легкий вызов – как будто он был виновен, но точно знал, что им с баронессой Корф до него ни за что не добраться. Ну и, конечно, мотив избавиться от Пановой у Ергольского был хоть куда…
– Я буду вам весьма признателен, если вы не будете покидать уезд на время следствия, – сухо сказал Игнатов.
– Я и не собирался никуда уезжать, – парировал Ергольский. – Но если вы полагаете, что это я убил ее, то вы зря тратите свое время. – Он поколебался. – Могу ли я спросить, что вы намерены делать с фотографией?
– Она будет приобщена к делу, – ответила Амалия. – Будут ли ее подробно разбирать на суде, другой вопрос, и если вы действительно невиновны, вам нечего бояться.
Матвей Ильич насмешливо сощурился.
– Всякий раз, когда в моем романе герой говорит: «Вам нечего бояться», – с его собеседником обязательно приключается какая-нибудь гадость, – уронил он. – С другой стороны, можно считать, что самое худшее со мной уже произошло, так что я просто не вижу, что еще может случиться. До свидания, господин Игнатов, и вы, госпожа баронесса. Не стану притворяться, что мне было очень приятно с вами беседовать, но ведь наши чувства были взаимными, не так ли?
И он удалился, оставив, как и все писатели, последнее слово за собой.
Глава 17. Маски сброшены
– В сущности, у нас нет никаких доказательств того, что Ергольский сказал нам правду насчет своего текста, – заметил Игнатов, когда они с баронессой Корф возвращались обратно в «Кувшинки». – Он мог представить нам главы, которые написал позавчера или даже сегодня, чтобы обеспечить себе видимость алиби, потому что установить точное время написания каждой главы невозможно.
– Совершенно с вами согласна, – отозвалась его собеседница.
– И Панову он вполне мог убить. О том, что и как она ему сказала, мы знаем только с его слов. Если она все же угрожала ему…
– Револьвер, – нетерпеливо напомнила Амалия. – Откуда он взял револьвер? И зачем так откровенно, при всех, описал, как ее будут убивать? Нет, я вполне допускаю, что Евгения Викторовна была не слишком умна – из ее действий вроде бы напрашивается такой вывод, – но если бы она решилась на шантаж, она должна была все же насторожиться, когда Матвей Ильич расписывал при всех свои фантазии. Однако вы же сами сказали, что ее лицо и поза, когда вы ее нашли, были совершенно спокойны, она явно не опасалась своего убийцы…
– А если мы с вами не правы? – быстро спросил Иван Иванович. – Оружие-то женское, но разве в окружении Матвея Ильича нет женщины, которая рискнула бы всем, узнав, что ему грозит опасность?
– Вы об Антонине Григорьевне?
– Да. В конце концов, что нам о ней известно? Милая хозяйственная женщина, очень сдержанная, всегда молчаливая… Кстати, вы знаете, что она жила у своих теток, которые попрекали ее каждой копейкой, и что когда Ергольский женился на ней, она была бесприданницей?
– Местные сплетни не обошли меня стороной, – с иронией ответила Амалия. – Да, история женитьбы Матвея Ильича мне хорошо известна.
– Она всем ему обязана и души в нем не чает, – продолжал следователь. – Что, если мы ищем не там? Что, если это она убила Панову, когда поняла, какая опасность угрожает мужу?
– Я думаю, что, если мы установим, откуда взялся револьвер, многое станет ясным, – отозвалась Амалия. – Пока, как вы сами видите, со всеми нашими версиями что-то не так, хоть одна деталь да не вписывается в общую картину… Но вы, безусловно, правы в том, что некоторые женщины ради своего мужчины готовы пойти на многое, поэтому Антонину Григорьевну ни в коем случае не следует выпускать из виду.
Пока наши сыщики делились своими соображениями, в усадьбе Ергольского та, кого они решили не выпускать из виду, рассеянно подняла крышку инструмента, провела пальцами вдоль клавиш, не нажимая на них, и о чем-то задумалась. Неожиданно выражение ее лица изменилось, она вздрогнула и обернулась. Позади нее, заложив большие пальцы рук в жилетные карманы, стоял Чаев.
– Георгий Антонович! – вырвалось у Ергольской. – Как вы меня напугали!
– Простите, ради бога, – сказал журналист с преувеличенным смирением, пытливо глядя ей в лицо. – Каюсь, каюсь… Похоже, наш следователь решил всерьез за Матвея-то приняться, а? В самом деле: посади такую известную фигуру, и карьера обеспечена…
– Не надо так говорить, – с неудовольствием промолвила Антонина Григорьевна, опуская крышку рояля.
– Значит, вы тоже слышали, о чем они говорили, – удовлетворенно констатировал Чаев, подходя ближе. – Не стану скрывать, я ожидал чего-то подобного. То-то мне показалось странным, с какой поспешностью он бросил тогда университет…
– А вы, значит, рады, да? – сердито спросила его собеседница.
– Да, рад, – серьезно ответил журналист. – Потому что вы наконец увидели его истинное лицо, Антонина. И это лицо труса, не исключено, что и убийцы…
– Матвей никого не убивал!
– Ой ли? Глупая актриса приехала в глушь, чтобы выжать из известного писателя пьесу, которая имела бы анафемский успех. В качестве главного довода она запаслась компрометирующей фотографией, но переоценила свои силы. Черт возьми, если бы мне изложили такую историю, я бы даже колебаться не стал! Конечно, он у них теперь первый подозреваемый…
– Вы так говорите, потому что вы его ненавидите, Георгий Антонович! – крикнула Ергольская, выведенная из себя. – И всегда ненавидели!
– Да, ненавидел, – подтвердил Чаев, подходя еще ближе. – Но не потому, что он лилипут от литературы, раздувающий щеки и строящий из себя писателя, и не потому, что у него все хорошо и деньги за его никчемные романчики текут к нему рекой, а совсем по иной причине. Зачем, зачем он встрял между нами, Антонина? Ведь этого не должно было случиться, понимаешь, не должно!
– Перестаньте, Георгий Антонович, – пробормотала Антонина Григорьевна, косясь на дверь. – Нет никакого смысла говорить об этом сейчас.
– Нет, только об этом можно и нужно говорить, – возразил Чаев. Его глаза лихорадочно блестели, губы кривились в нервной усмешке, которая совсем ему не шла. – И это ведь я, я познакомил вас тогда! Мне даже в голову не могло прийти…
Антонина Григорьевна распрямилась. Куда девалась серая, молчаливая и многим наверняка казавшаяся незначительной безвестная спутница известного писателя? Теперь у нее была осанка королевы, а глаза метали молнии.
– Почему? – высокомерно осведомилась она. – Потому что вы предназначали меня только для себя? Я все равно не стала бы вашей, Георгий Антонович…
– Стала бы, если не этот глупец с его предложением руки и сердца!
– Вы, очевидно, считаете, что если вы сто раз повторите женщине одно и то же, на сто первый раз она сдастся и ответит «да», просто потому, что ей наскучит говорить «нет», – язвительно парировала Антонина Григорьевна, и какие-то совсем незнакомые нотки зазвенели в ее голосе. – Но если я говорю «нет», это значит нет. И покончим на этом!
– Почему? – умоляюще спросил Чаев, взяв ее за руку. Антонина Григорьевна попыталась освободиться, но журналист сжал ее руку еще сильнее. – Нет, я просто хочу понять: почему? Что такого есть у него, чего нет у меня?
– Боюсь, вам этого не суждено понять, – презрительно бросила Ергольская. – Порядочность.
– Хороша порядочность! Тип, который дружил с террористами…
– Зря я пустила вас в наш дом, – устало проговорила Антонина Григорьевна. Ее плечи поникли. – Надо было давно мне открыть ему глаза, чтобы он понял, чего вы стоите.
– Ты бы этого не сделала, – сказал Чаев, волнуясь. – Ведь не сделала бы, признайся? Ты, как все женщины, которые сделали неправильный выбор, но ни за что в нем не признаются, особенно если это касается мужчины. Тебе было тяжело в семье, и Ергольский предложил тебе выход, не потому, что любил тебя, а просто потому, что ему нужна была секретарша, служанка и любовница в одном лице. – Антонина Григорьевна все-таки выдернула руку и с размаху дала Чаеву пощечину, но он даже не шелохнулся и не переменился в лице. – Тоня, ну открой же наконец глаза! Он эгоист, для которого ничто на свете не существует, кроме его никчемных книжек! Когда случилась история с Пановой, он, конечно, был в ужасе, но уверяю тебя, он уже сейчас вовсю обдумывает, как бы поэффектнее развернуть этот сюжет в следующем романе… А на людей ему наплевать! Они для него только материал, который он волен использовать как ему заблагорассудится, он коллекционирует человеческие судьбы, как какой-нибудь ученый – своих бабочек… Ты никогда не думала, почему у него нет друзей, кроме меня? И то – я общаюсь с ним совсем не ради него, ты же знаешь…