[14]. Решив переждать здесь, Эдвард занялся исследованием живописного острова.
Филы — рай для птиц, питающихся рыбой: нескольких видов цапель и бакланов, живущих огромными колониями. Лир был в восторге. Ему хотелось зарисовать все: священного ибиса, рыжего пеликана, гнездящихся на деревьях марабу, аиста-разиню, чья удивительная форма клюва позволяет ловить улиток. Деревья на Филах растут колючие, птенцы нередко выпадают из гнезд и ранят себя о колючки. Вараны и питоны осматривают деревья и, находя птенцов или яйца, съедают их. Если птенец падает в воду, он становится добычей маленьких крокодилов и хищных рыб. Просто чудо, что цапли и аисты вообще выживают в этих местах. Художник неутомимо рисовал. Особенно Лира впечатлил китоглав, живущий на болотах, поросших зарослями папируса. У птицы был огромный клюв, напоминающий перевернутую лодку, серое оперение и белесые глаза.
Работа на пленере доставила Эдварду Лиру сказочное удовольствие. Для передачи волшебства тех мест, фантастических эффектов воды, воздуха и растительности художник применял совершенно немыслимые сочетания пигментов. Он вдруг почувствовал полную свободу и окончательно уверовал в теорию брата-прерафаэлита.
Возвратившись в Каир, Лир узнал, что разминулся с Хантом. Приятель пробыл в египетской столице недолго и сразу отбыл в Палестину. Эдвард хотел было догнать друга, но путешествие в одиночку было ему не по карману, а попутчиков в тот момент не нашлось. Совместному посещению Святой земли не было суждено состояться. Дороги разошлись: Лир возвращался в Англию, а Хант — шел «открывать» Палестину.
Дорога в Вифлеем похожа на любую другую в Палестине. Верблюды безмолвно, мягко ступая, как тени, идут по ней, мучнистой от известняковой пыли, почти ее не тревожа. Жара, небосвод раскален, в оливковых рощах стрекочут цикады. Белые силуэты каменных стен, цепкопалые коричневые ящерицы с лягушачьими головами в расщелинах, их горло быстро-быстро пульсирует. Увидев путника, гекконы мгновенно исчезают в пыли. Любой звук, кроме стрекота цикад, здесь кажется непозволительным вторжением, пронзительный треск насекомых сливается с самой жарой.
Палестина существовала в воображении Ханта задолго до встречи с чудаком Лиром. Она с детства казалась ему волшебной страной. Но реальная Палестина всегда вступает в конфликт с Палестиной воображаемой. Этот конфликт настолько жесткий, порою жестокий, что люди часто отказываются от воображаемой страны, испытывая чувство тяжелой утраты. Многие вояжеры, отправившиеся вместе с Холманом Хантом, вернулись из Святой земли в состоянии глубокого разочарования.
Каждый христианин переводит историю Христа в систему собственных образов и помещает Младенца в собственные ясли. Прибыв в Палестину, Хант попал не в волшебный край детских грез и средневековой живописи, а в пространство суровых скал и утесов реальной земли.
Любимым его пейзажем стал вид, открывающийся с дороги в Вифлеем. Панорама пестрой долины и бесплодных, безводных Моавских гор, жаркая дорога, ведущая вниз — к Мертвому морю.
Легко понять, почему мистики так часто уходили в эти ужасные горы, дабы обрести истину. Столь полное безразличие к потребностям человека обещает Божественное откровение. Нежелание утолить жажду тела говорит о страстной тяге утолить жажду духовную.
Что же объединило этих столь непохожих друг на друга живописцев на долгие-долгие годы? Как ни странно, общее для обоих желание ответить на вопрос, что такое художественная правда.
Уильям Холман Хант хотел привнести в современное ему искусство дух проповедничества, морально-назидательный смысл, чтобы картина говорила больше, чем на ней изображено. Он насыщал живопись религиозными аллюзиями. Друзья называли Уильяма «великим священником прерафаэлитов». Как и Рёскин, Хант полагал, что правда не просто переносится из жизни в произведение искусства, а осмысляется интеллектом художника, проходит через его душу. Важно не подражать природе, а воспринимать ее духовно. Оригинальность произведения искусства Хант видел не в новизне художественных приемов, а в глубоком постижении самого духа природы. По его мнению, искусство являлось не только выражением личности художника, но и воспроизведением фактов, преображенных воображением.
Лир, напротив, решительно возражал против какого-либо вторжения личности художника в мир картины. Во время первого же посещения Рима он восстал против авторитета Никола Пуссена и Сальватора Розы. Пейзажи Пуссена, способные поднимать зрителя до высоты сознания, рождающего мифы, все эти «психеи римского пейзажа»[15] были совершенно чужды Эдварду Лиру.
Как и когда-то Пуссен, молодой англичанин обыкновенно вставал рано и час или два гулял за городом или в городе вокруг палаццо Барберини, где обычно останавливался у друзей. Он поднимался на Монте-Пинчио, что неподалеку от церкви Тринита, где рисовал в тени прекрасных деревьев, под которыми шумят фонтаны. Отсюда открывается великолепный вид на Вечный город, на его холмы и здания, расположенные как сцена огромного театра. В отличие от Пуссена, Лир вовсе не стремился, да и не был способен увидеть в волшебной зелени ожившего фавна или нимфу. Ему гораздо ближе был Клод Лоррен.
Для Лоррена правда заключалась в подчинении природы законам идеальной композиции, в нем художник сочетался с лирическим поэтом. Лоррен придумывал свои пейзажи, многое изображал по памяти, свободно комбинировал фрагменты зарисовок из разных мест. Лоррен составил сводный каталог своих эскизов и готовых живописных произведений, которым нередко пользовался, многократно варьируя изображения. Эту книгу он назвал «Liber Veritatis» — «Книга Истины», или «Книга Правды».
В картинах Лоррена заметно большое влияние барочного театра: фасады зданий напоминают декорации, скрытые кулисы, перспектива подчеркнута, ярко прописан задник. Несмотря на то что картины его никогда не выходят за пределы романтического и мечтательного видения, в них всегда есть особая притягательная сила — свет.
Джон Рёскин, кумир Холмана Ханта, возглавил восстание против искусственности Клода Лоррена, наверно, потому, что просто не знал римской Кампаньи. А Лир знал! Он сумел ее познать! Эдвард понял, что правдивость картин любимого француза зиждется на глубокой фантастичности, инстинктивности и даже на простодушии. Лоррен был первый, кто исследовал проблему солнечного освещения, утреннего и вечернего; первый, кто серьезно заинтересовался атмосферой, ее светонасыщенностью. Именно такой правды и хотел Лир. Разрабатывая новую живописную тему, художник нередко старался соотнести ее с конкретным стихотворением любимого Теннисона. Лир нашел свою правду благодаря Ханту, который искал правду совсем другую!
Дружба двух живописцев длилась долго и оборвалась со смертью Лира в 1888 году. Незадолго до кончины Эдвард написал другу, что дал своему архитектору задание сделать на вилле в Сан-Ремо окно в мастерской как можно более широким, таким, чтобы была видна вся открывающаяся взору панорама. Все должно было напоминать о счастливых летних днях 1852 года, первых уроках папы Ханта.