Студенты-«заговорщики» создали свою программу, желали обратиться к правительству Финляндии, где намеревались опубликовать её – видение будущих преобразований. Многие из них – сыновья видных партийных и государственных работников, большинство блестяще учились в институте и были среди «отличников». Говорят, некоторые наизусть цитировали работы Карла Маркса, Ленина, Бухарина, Троцкого. В идеологических спорах на семинарах и зачётах с преподавателями забивали своими умозаключениями «отцов» марксизма-ленинизма.
На суде, по словам одного из преподавателей, который всё-таки передавал кое-какую информацию с судебного процесса, все подсудимые отказались от своих убеждений, признали свои позиции политически неграмотными. Все были осуждены к лишению свободы на продолжительные сроки.
Репрессии незаметно коснулись и тех, кто близко знался с этими ребятами. Николай писал, что некоторые получают направления после государственных экзаменов на край света, в социальные органы и нотариальные конторы, а отдельные и совсем остались без распределения.
Посмотрим, что будет этим летом. «На Запад поедет один из них, на Дальний Восток – другой…»
И круги долго будут расходиться, волны ударяться о берега, оставляя мелкие брызги от когда-то цельной, чистой, водной поверхности. Выплеснутся вверх, а безмолвная зыбь на дно опустится. И будет так, как предопределила им судьба.
Да, ребята были из самых умных и толковых! Жаль всё-таки их! По-хорошему. Могли бы много ценного сделать! Помнится, Сартр говорил, – человек страдает не оттого, что мало знает, а оттого, что знает слишком много!
Но, с другой стороны, что же делать, когда голова начинает размышлять от количества полученных знаний? Естественная реакция организма, здорового мозга – информацию следует проанализировать и делать выводы. Механика анализа. Дьюи, кажется, учил: мышление возникает лишь тогда, когда человек оказывается в особенно сложной ситуации, когда он уже не может существовать по привычке.
Николай так же писал, что группа заговорщиков засветилась после того, как в августе 1968 года наши танки вошли в Чехословакию. Помнится, в «Огоньке» и газетах в конце августа было заявление ТАСС:
«ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чешскому народу неотложной помощи, включая помощь вооружёнными силами… Советский воин нераздельно вместе с военными подразделениями названных социалистических стран 21 августа 1968 года вступил на территорию Чехословакии…»
После этого интересной выглядела и другая ситуация, по поводу которой в последующем номере «Огонька» было Коммюнике о советско-чехословацких переговорах:
«23–26 августа 1968 года в Москве состоялись советско-чехословацкие переговоры, в которых участвовали с советской стороны – Генеральный Секретарь… Л. Брежнев, Председатель Совета Министров А. Косыгин, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорный… Воронов, Кириленко, Полянский, Суслов, Шелепин, Катушев, Пономарев, Гречко, Громыко. С чехословацкой стороны – …Свобода, Дубчак… В связи с обсуждением в Совете Безопасности ООН так называемого вопроса о положении в Чехословакии представители ЧССР заявили, что Чехословацкая сторона не обращалась с просьбой о постановке этого вопроса на рассмотрение Совета Безопасности и требует снятия его с повестки дня».
Волна пошла тогда, но не породила цунами…
Обратная сторона жизни
Необычные и таинственные дни в моей жизни. Ничего подобного раньше не было. Нахожусь и сейчас под впечатлением чего-то нереального. Словно в паутине.
На протяжении трёх дней меня приглашали в Комитет государственной безопасности. Под большим секретом запретили об этом кому-либо рассказывать.
В первых числах марта среди рабочего дня вызвал парторг. В кабинете незнакомый мужчина. Видно военный, хотя в сером гражданском костюме, стройный, лет 4045, начинающий седеть. Внешность – в таких сразу влюбляются женщины. Стал расспрашивать об учебе в институте, и я сразу почему-то подумал о Селине и Бобре. Но потом успокоился – разговор дальше сдачи сессии и предстоящих планах не шёл. О планах я ничего не сказал. Вернее, так и сказал, что пока сам не знаю, но в институте начинают тревожить – пора определяться с переходом на работу по специальности. Закончил он разговор тем, что пригласил меня в КГБ на утро и попросил молчать. За ночь я передумал многое, но особенно не углублялся – утро вечера мудренее. На работу не пошёл, к восьми был уже у известного здания. Спросил у дежурного того, с кем накануне беседовал.
До обеда продолжался ни к чему не обязывающий разговор, затем пригласили ещё одного мужика. Беседа опять крутилась вокруг учебы в институте, планов на будущее, интересах; о «заговорщиках в институте» ни слова. Я постепенно остывал, расслаблялся. Мне было не до смеха, но и особые волнения не мучили. Скорее неведение.
К обеду меня повели к начальнику Управления КГБ полковнику Микашкину Виктору Семеновичу. Я ломал голову, зачем я ему понадобился?
Опять те же вопросы, которые постепенно переросли в совершенно непонятные. Полковник госбезопасности интересовался моими литературными и музыкальными интересами, представлениями об искусстве, живописи. Он поразил меня познаниями современной молодёжной музыки. Как должное и знакомое, оценил моё пристрастие к «Битлам», «Роллингам», хотя вроде вскользь коснулся классики и, когда услышал от меня, что симфонии Шостаковича – это катарсис – очищение души, переглянулся с приведшими меня подчинёнными. Мы перебрали Пикассо и Дали, Сезанна и Моне, Рубенса и Матисса. Я уже стал забывать, где нахожусь. В литературе собеседника интересовали Есенин и Рубцов, он знал и Хлебникова. А я-то думал, что разведчики и чекисты больше Светловым да Маяковским увлекаются. Однако сам держался настороженно, в дискуссии не лез до конца встречи. Она закончилась; вопросов, которых я боялся и ждал, так и не последовало.
Наоборот.
Меня пригласили работать в КГБ!
Я не знал, что сказать!
Предложили не спешить с ответом. Подумать. Поначалу пройти медкомиссию. Но одно условие – никому о приглашении и разговоре не распространяться. Мне дали телефон, по которому я должен буду позвонить, как только подготовлюсь к встрече. Назвали фамилию человека, которого следовало спросить…
Всё определилось само собой – я не прошёл медкомиссию по глазам и, естественно, не прохожу в КГБ.
Впрочем, всё по порядку: комиссию я одолел. Заминка вышла с глазами. Опасаясь за глаза, стал искать очки, ходил даже к приятелю, но у того, оказывается, плюсовые, а мне, я знал по военкомату, нужны минусовые. Работая сваркой по металлу и читая до чёртиков по ночам, я посадил зрение. Окулист определил мне минус два. Этого было достаточно, чтобы оказаться за бортом. На оперативную работу в КГБ не могут быть приняты люди, чем-то бросающиеся в глаза: с особыми приметами на лице, с особенностями в поведении, с дефектами, с физическими недугами, в том числе в очках. Разведке нужны люди незапоминающиеся, серые, одинаковые, как капли дождя, листва деревьев, муравьи, мыши. Поэтому кадровик передо мной извинился, в оперативники я не прохожу, а вот, как окончу институт, если желание не пропадёт, пригласил на следственную работу. Но до этого ещё дожить надо, госэкзамены сдать.
Вроде всё стало на место, если не считать моих переживаний. Я издёргался весь, не знал, какое решение принимать. И, откровенно признаться, тайно рад, что всё именно так закончилось. Особого желания идти работать опером в госбезопасность у меня не было. Если не сказать большего. Но, как и кому об этом рассказать? Я и не решался, и не знал, как это сделать. Чем этот отказ может грозить, да и как его сформулировать?
Пошёл к отцу. Рассказал в пределах возможного, попросил совета. Тот удивления не выдал, закурил, долго молчал. Мы были одни. Он уже знал, что я подал заявление в партию, хожу в кандидатах, скоро будут принимать. Сам он всю жизнь беспартийным был, хотя на заводе значился в своё время в «стахановцах», учил молодёжь, вёл курсы ФЗО на заводе.
Наконец, он заговорил. Издалека. Говорит, давно это было. Перед войной. Тревожные были времена. Вся страна Сталиным жила. Как он, не спала по ночам. Сталин по ночам работал, работали и все директора, а с ними не спали и все остальные. Но не спали не только по этой причине. По ночам пропадали люди. Был вроде вечером человек, а утром нет его. И никто не спрашивал, куда делся. Боялись спрашивать, даже имя боялись произносить. Ужас вокруг.
Как-то сидели бригадой, курили. Спор зашёл о маршалах. Их только в газетах пропечатали: портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского, Будённого, Ворошилова. Один весёлый парень, здоровяк-балагур возьми и скажи: «А Тухачевский-то как попал? У него же отец попом был!» Тут все остальные, каждый знаток: «Как попом? Откуда? Не может быть! Не назначали бы! Значит, врут всё!».
Поспорили и забыли. А утром парень не пришёл на работу. Жена потом рассказывала, вызвали куда-то и пропал.
На заводе всё тихо. Как будто замерло. Затаились. Одна жизнь идёт – весёлая, беззаботная. Детишки рождаются, мужики напиваются, дерутся, рекорды ставят, в футбол по выходным гоняют, на речке купаются. А вторая жизнь – только по ночам начинается. С сумерками. И никто не знает, дома утром окажешься или неизвестно где. Только теперь что-то день световой всё меньше становиться стал. Вроде бы те же часы, а короче. А ночь длиннее…
Отец закурил новую сигарету, он папиросы не курил никогда. Когда поджимало, махру находил где-то и самокрутки делал.
– Вот и ко мне как-то подошёл один из управленцев. Не заводской. В прорабской часто мелькал. На собраниях не выступал, сидел слушал всех. Догадывались, где работал, а никто никогда не называл эту организацию. Будто и не знали. Павел, говорит, я тебя знаю. Давно наблюдаю. В передовиках. А в партию не вступаешь!..