Что говорить? Романтическое увлечение, длительное время подкреплённое повторением отдельных «коронок» на латыни, которыми порою шокировал младых дев или осаживал зарвавшихся нахальных юнцов, сидело в памяти долго. Но всему своё время. Время безжалостно уничтожает память без постоянного тренинга. А какой последние годы форчепинг[20]! Сплошные проблемы, проверки, коллегии, совещания… Ради дома, ради собственного удовольствия некогда пожить. Всё бегом. Всё урывками…
Так… Но всё же, запрягай, запрягай гнедых, Палыч! Вспомни комнату в старом родительском доме со стенами, обвешанными листками, на которых плакатные цитаты на латыни…
Есть! Попалось! Он сказал: «Мундус вулт… – мир хочет, мир желает…» Мир желает быть обманутым! Эрго – поэтому… десипиатур? Быть ему обманутым?.. Нет! Поэтому пусть его обманывают!
Так, что же получается? Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают! Вот так будет правильнее. Да, было, вернее, есть такое выражение. Но что он этим хотел сказать? И это его «кредо»? С латыни это переводится – я верую! Его кличка! Вот она откуда!
Зэк повторял про себя эти изречения по латыни. А осуждённым запомнилось только это слово, они и прилепили ему это прозвище. Но термин «кредо» фигурировал ещё в одном важном деле! Это был позывной. Нет! Нет! Это был пароль у саратовских студентов, осуждённых в шестьдесят восьмом или в шестьдесят девятом за романтическое желание взорвать социализм. Кто-то тогда, после их ареста и суда говорил, что этот пароль их и подвёл. На нём они и погорели. Провокатор выдал опознавательное слово. По нему гэбэшники брали остальных. Конспирация была особая, никто из рядовых не знал командира звена, лишь слово на латыни «кредо» – «я верую» – служило опознавательным знаком, кто ты есть. Судьба сыграла с ними злую шутку. Игра слов и трагедия. Заветное «я верую» использовалось предателем. Оказалось ловушкой.
– Что? Не похож? – привёл меня в себя его голос.
– Не узнал… Как случилось?.. Столько лет в тюрьме?.. – Я смешался и закончил совсем невпопад, – Экзамены-то сдавали?
– Нет, не довелось.
– Почему?
– Сел.
– За что арестовали?
– Долго рассказывать. Ни к чему. Всё поздно… Ушло всё…
– Постойте, постойте, – я начинал очухиваться. – Уж не с Селиным тогда вы были связаны? Судебный процесс по институту? «Финские социалисты»? Судили ребят из института. Очников. Курс старших. Вы были в этой группе? «Кредо» – это оттуда?
– Финские социалисты? Селин? – он то ли говорил сам с собой, то ли бредил. – Да… почти…
Голос оборвался. Он замолк.
– Врача надо! Владимир Никитович! – я бросился к двери.
Солдат вырос сам собой. Прогудин маячил сзади тенью.
– Не надо. Ни к чему, – донёсся из-за моей спины шёпот заключённого.
Медсестра уже влетала в палату. Прогудин, видимо, её и не отпускал. Быстрым оказалось её явление.
– Товарищ прокурор, – закончив колоть лежащего, обратилась она ко мне, – дать бы ему отдохнуть. Думаю, завтра-послезавтра он восстановится.
– Хорошо, – кивнул я ей, – будем заканчивать.
– Гражданин прокурор… – донеслось с койки.
Я подошёл ближе. Что-то произошло с зэком. Теперь я не видел кучи барахла вокруг него, нагромождения одеял, бинтов, чёрной одежды с опознавательным лагерным знаком на груди. Одни глаза горели на лице. Они, казалось, сверлили меня из чёрных глазниц.
– Мы поговорим обо всём потом. Через несколько дней. Сначала вам надо выздороветь, – постарался успокоить я эти глаза.
– Всё не то… Нос нихил магнии фекиссе… сед тантум еа, куае про магнис хабентур… минорис фекиссе…[21]
– Не понял! – Я не знал, возмущаться мне или заниматься переводами. Против этих фраз я был слаб, расслышав едва, почти ничего не уловил. – По-нашему говорите. По-русски не можете? Повторите.
– Мы ничего не сделали особого… – он замолк, закрыв глаза, разговор действительно давался ему с трудом.
Он вяло шевельнул пальцами, руку поднять не смог, желая отмахнуться.
– Ладно, это не главное…
– Что вы хотели мне сказать? Зачем просили приехать?
Зэк молчал. Он выдохся окончательно. Глаза потухли, закрылись совсем и больше не открывались.
– Это связано со смертью вашей жены? Чем вам помочь?
Упоминание о жене вдохнуло ему жизнь.
– В Саратове давно были? – прошептал он.
– В Саратове? Да уж забыл, когда и был. А что Саратов? Саратов стоит, – я недоумевал.
– А я, как пошёл этот геморрой, как всыпался, совсем укутался вполусмерть… Так из хомута выйти не удалось… Хотя и доктора, и восьмёрки крутые были…
Я уставился на него, несущего сплошной бред, ничего совершенно не понимая.
– Он говорит, что после ареста пытался оправдаться, но лучшие адвокаты и высокие друзья не помогли, – перевёл с блатного на обычный Прогудин.
– Да, друзья… – протянул лежащий, – видал я этих друганов в белых тапочках.
– Вы что хотели мне сказать? – я чувствовал, надо заканчивать затянувшийся разговор, дело может кончиться трагедией для больного, он дышал на ладан, ему надо отлежаться, встанет на ноги, тогда проще во всём разобраться.
– Ничего не хотел, – оборвал он меня. – Сомневался я. Вы не вы?..
Силы его кончались.
– Я ещё тогда, когда с трубы сняли, вроде уловил знакомое в вашем лице… Говор, повадки… Нюх у меня какой-то сработал, не знаю… Не объяснить. Но что-то заприметил. Неужели тот студент?.. Вот сейчас увидел. Убедился, не ошибся я в вас. Поговорили… Не ошибся. Вот и всё…
– Что всё? Зачем просили о встрече?
– Вот для этого и просил. Помните наш спор?
– Что вы хотели?
Больше он не говорил. И глаз не открывал. Как Прогудин не пытался завести с ним заново беседу, никакой реакции. Будто нас и не было. Видимо, организм совсем ослаб.
Поручив Фёдорову организовать дежурство возле больного должным образом, мы уехали.
Он ничего не сделал великого
В прокуратуре давно никого. Собрался уходить. Бумаги собрал в портфель и свет уже потушил. Звонок. Не люблю я этих ночных звонков. Никогда не приносили они ничего хорошего. Брать трубку? Не брать?.. Завтра поездка в столицу… Уйдёшь, всё равно дома найдут. Куда деваться прокурору? Поднял.
– Данила Павлович, – голос Прогудина в трубке. – Чепэ в колонии. Петровский повесился.
– Что?
– Только оттуда.
– Когда это случилось?
– Днём нашли. Я звонил вам. Ирина Васильевна сообщила, что вы у Галицкого. Отправился туда один.
– Набрал бы напрямую Алексея Степановича. Я бы поехал тоже.
Прогудин молчал, слышно было только его сопение в трубке.
– Брал следователя с собой, – наконец выговорил он, – обошёлся. Паренёк смышлёный, всё запротоколировал. Самоубийство налицо. А начальник лагеря и раньше мне докладывал…
– Что докладывал? Говори!
– Не жилец он был… Раз пытался лишить себя жизни, значит, так и будет… Тем и кончит… Так и случилось…
– Умники вы оба с начальником! Много знаете! – заорал я и плюхнулся в кресло.
Прогудин закашлялся.
– Приезжай немедленно! Всё расскажешь! – прокричал я. – Что по телефону мямлишь?
Я сбросил пиджак и пошёл включать свет. Неуютно было в кабинете. Я уставился в окно. И за окном тоже не лучше. То ли дождь занимался, тучи вроде понависли. Без зонта, без плаща, промокнешь, к чертям собачьим! Свербило душу…
Через полчаса в дверь постучался Прогудин. Был он уже в плащевой накидке и пах холодом и неприятностями. Присев к столу, достав папку, не поднимая головы, подавленно забубнил. Вот что я услышал.
Петровский действительно был арестован в 1968 году в Саратове. По подозрению в антисоветской деятельности и участии в тайной группировке студентов юридического института. Помещён в следственный изолятор, где уже содержались руководители подпольной организации, в том числе Олег Селин, Терехов, Бобров и другие. Студенты назвались «партией истинных коммунистов», разработали свою программу либерально-демократического толка, поставив цель творчески изучать марксизм только по первоисточникам, а не так, как его преподают в вузах и излагают в соответствующей литературе.
Прогудин отдувался и пыхтел после каждой фразы, отыскивая нужные записи в своём блокноте, а передо мной вставали в памяти стены общаги саратовского института, дымные прокуренные коридоры, наша комната с вечными горлопанами – спорщиками из Волгограда, лысый интеллигент по кличке «корреспондент» с его крылатым изречением: «Я пришёл разбудить ваш разум» и цитатами на латинском, давно умершем языке…
«Теперь вот умер, наложив на себя руки, и он…» – мелькало в голове.
Аресты пошли один за другим, рассказывал Прогудин, как ни старались студенты, как ни таились, задуманное оказалось им не по плечу. В группе появился провокатор. Наивные, они привлекали новичков без достаточной проверки. Одним словом, дилетанты-романтики. Вот за эту наивность они жестоко и поплатились, а потом были наказаны. По суду прошло около пятидесяти свидетелей, все студенты и недавние выпускники саратовских вузов. Это те, кто с ними не согласился, но с кем они встречались, полагаясь лишь на их честное слово молчать…
Я вспомнил Николая из Волгограда, его тревожные письма о переполохе и слежке в институте. О гнетущей атмосфере недоверия. В письмах всё это читалось сквозь мелкие торопливые скупые строчки. Он здорово переживал за ребят, которых мы оба прекрасно знали, с некоторыми дружили. А Петровский?.. Я тогда не успел узнать ни имени его, ни фамилии. В моей памяти он остался лысым крепким здоровяком с отличной мускулатурой. Лишь кличка запомнилась странная «корреспондент», видно, он работал когда-то в газете…
Обычно мы ссорились и спорили по вопросам истории большевизма, о возникновении и сущности христианства, теории толстовщины – непротивления злу, а в последнюю встречу помирились по случаю завершения экзаменов и даже вместе пели старинный гимн студентов «гаудеамус игитур», но в тот же вечер подрались, и он вызвал меня на дуэль, назвав адвокатом Сатаны. Я тогда отчаянно витал в политическом романтизме неведения и по пьяни набил ему физиономию за оскорбление нашего великого вождя…