Как ни старались, устроить человеческий костер мы так и не смогли. Газет было жалко и сгорали они моментально. А подходящих дров не было. Решили пока просто сушить доски стеллажей над плиткой. Может, еще загорятся.
– Приступаем к музыкальным упражнениям! – скомандовала я. И все мы переместились в темную часть помещения. Тут же выяснилось, что в этом подвале совершенно нечем стучать по трубам. Прямо абсолютно не оборудованный для приличных занятий подвал! Доски не звучали абсолютно. Гулко грюкали, передавай трубе очень слабую вибрацию. Банки стучали звонко, весело, легко… Но как-то уж слишком локально. Сама труба оставалась почти полностью спокойной. Звук, наверняка, не пересекал злополучной черты перекрытия.
– Есть! – громко закричала я, мысленно посылая благодарности всем сапожникам мира, – У нас есть чудесный инструмент! Понимаете, мои сапоги снимаются настолько тяжело, что я даже в гостях остаюсь обутая…
Актрисы испугано переглянулись, не понимая.
– Я не сняла сапог, придя к Хомутову! Не влезла в его мягкие войлочный тапочки, которые не то что стучать по трубам, они даже топать по-человечески не умеют. Поэтому и шару смотреть я пошла в сапогах, и к вам сюда в них попала… Ведь это ж какое везение!
Алла покосилась на свои фирменные кросссовки, Лариса придирчиво обсмотрела свои модные ботиночки.
– А на моих шпильках настоящие, металлические, набойки! Понимаете теперь, к чему я это? Понимаете?
С этими словами я схватилась обеими руками за трубу и любезно предоставила девушкам свою ногу. Чудом не оторвав мне ступню, актрисы все же справились. Звук получался прекраснейший. Громкий, четкий стук, заставляющий всю трубу едва заметно подрагивать и недовольно гудеть. Только бы перекрытия не заглушили и такие звуки. Я разулась, встав на картонку, и мы с Аллой принялись выстукивать на трубах всевозможные ритмы. Даже в специфическое «Угадай мелодию» умудрились поиграть. Одна из нас выстукивала какую-то ужасно известную мелодию, а другая должна была догадаться о том, что это за хит. Лариса отправилась пытаться уснуть. Через пару часов наступала её очередь стучать. Вообще-то я тоже должна была ложиться. Но, прекрасно понимая, что не усну, я решила поразвлекать Аллу. Уже через сорок минут оказалось, что стучание – самое сложное и ненавистное занятие в мире. Нам надоело стоять, не было больше сил ударять по трубе, мы вместе тихо возненавидели меня за дурацкие идеи и звуки ударов за существование. Лариса кругами ходила вокруг нас и умоляла хотя бы на полчаса сделать перерыв на сон или выдать ей какой-нибудь звукоизолирующий шлем.
– Теперь я понимаю, отчего вы хотите сбежать в междверье, – говорила мне несчастная девочка, – Алла, давай я тебя сменю, ты уже неживая.
Спустя еще час, я сдалась.
– Ладно, пару часов отдыхаем, потом повторим этот концерт. Будем надеяться, жильцам он столь же опротивел, как и нам.
Вымотанные и уже готовые всю жизнь провести в этом подвале, лишь бы избавиться от необходимости поднимать и опускать руки, мы бессильно поплелись в обжитую часть подвала. Лариса упала на раскладушку, Алла заняла свое спальное место на нижней полке стеллажа и предложила мне расчистить себе подобное.
– Мы вам курток накидаем, будет мягко. Хоть немного, надо поспать.
– Спасибо, как устану, лягу обязательно, – нервно ответила я, – А вообще, я сюда не спать пришла.
– В первую ночь здесь все так рассуждают, – уже в полусне пробубнила Алла.
Лариса тоже, кажется, спала.
«Нет, нет, нет!» – металось в мозгу, – «Нельзя воспринимать это место, как настоящее пристанище. Стоит уснуть, и ты уже, можно сказать, смирился со здешней пропиской. Я не согласна! Я стены выковыряю, если другого выхода не останется… Надо что-то делать. Надо делать.»
О том, чтобы пытаться прилечь, и речи быть не могло. Кроме принципов, мешало еще и мое до крайности возбужденное состояние. Я бы все равно не уснула.
«Вот сейчас попью чаю. В смысле компота теплого. Полчасика посижу и снова пойду стучать», – решила я прежде, чем мой взгляд упал аккуратную стопку машинописных страниц. Листы были белые, свежие, текст был отпечатан на механической машинке…
– Что это? – сама у себя спросила я, от неожиданного открытия – излишне громко.
Алла лениво открыла глаза, проследила за моим взглядом.
– А, это творения нашего губителя. Они на столе лежали, когда Ларка сюда вселилась. Старые пьески, те, что Зинаида не приняла… Мы их подальше убрали, чтобы не заляпать, – и тут до Аллы дошло, – Ой! – она моментально подскочила, разрываемая собственной догадкой, – Вы думаете, это он специально? Как с очагом Искусства? А ведь и правда… Ларка, вставай, тут такое!
Никогда еще произведения Кирилла не пользовались таким спросом. Вырывая друг у друга листочки, мы с Аллой кинулись к самому освещенному куску нашей тюрьмы – под лампу.
– Значит так, – командовала я, – Здесь, кажется, четыре пьесы. Пока берем каждая по произведению и подчеркиваем все, все, что может иметь к нашему нынешнему положению хоть какое-то отношение…
– Нет, – проснулась, наконец, Лариса, и осознала суть происходящего, – Это неправильно. Кир писал эти пьесы очень давно. Не мог он заранее предвидеть, как далеко зайдет его собственное коварство.
– Значит, он мог приписать куда-нибудь новую главу. Хомутов ведь свои рассказы тоже давненько породил, – от появления новых надежд у меня резко улучшилось настроение. Я выхватила из стопки самую нижнюю пьесу и весело потрясала ей перед Ларисиным носом, – Понимаешь? Кстати, по состоянию бумаги можно с уверенностью сказать, что эти листы еще не так давно были девственно чисты и возлежали в пачке между своими собратьями… Значит, Кир перебрал свои тексты заново. Очередная авторская редакция, так сказать. Надо все их изучить. Здесь должно быть указано, что нам делать. Ваш Кирилл ведь любитель подобных поворотов сюжета.
Алла в споре не участвовала. С видом умалишенной, она обсматривала, обнюхивала и чуть ли не пробовала на вкус каждую из четырех пьес. Даже скрепки с них зачем-то снимала и под лампой внимательно рассматривала.
– Он любитель своих произведений, – снова закапризничала Лариса, – Подозреваю, он подсунул их сюда, просто, чтобы увеличить количество своих читателей на двух человек. Он-то понимает, что от скуки и не такое начать читать можно. А может, он нам их оставил в качестве пытки. Он ведь помнит, как мы кривились при прослушивании этих его пьес…
– Попытка – не пытка! Не возражай, а читай. Чем скорее мы просмотрим все эти листы, тем скорее выйдем отсюда. В вас ведь должна жить потребность в чтении. Вы ведь театром занимаетесь…Как можно было не прочитать все это раньше?!
– Мы же не знали, что у Кира, что ни текст, то преступная махинация. Мы-то думали нас сюда заманил Хомутов. А эти пьесы мы по несколько раз в театре уже слышали. Господи, вы представляете, что за мучения: просматривать целых четыре ужасных пьесы среди ночи в состоянии полнейшего упадка сил? Я не переживу этого.
– И не надо! – твердо заявила Алла, – В смысле, переживай, конечно. Я имела в виду, что не надо их все перечитывать. Уверенно заявляю, что свежеотпечатанная вещь – только верхняя. Остальным – в обед сто лет.
– Отлично! Отсмотрим пока только эту вещь.
– Это уже что-то, – задумчиво проговорила Лариса, – Если Кир нарочно подмешал в старые пьесы новую, то, это неспроста. Давайте читать! – Лара бегло просмотрела начало, – Это одна из его старых вещей… Ой! Он, кажется, впечатал в неё главу про Очаг Искусства. Это намеки, да?
– Подчеркиваем все, что может быть про нас, – категорично заявила я, отобрала листочки и принялась читать их вслух. Чтобы все слышали, а я сама еще и видела собственными глазами. Актрисы то и дело перебивали меня и советовали что-то подчеркнуть. Пьеса была очень тяжела в прочтении. Действующие лица говорили однообразно, витиевато и пафосно. Но для нас сейчас это было самое желанное литературное произведение в мире. Потому что сразу после первых двух листочков пьесы, Кирилл прочно избирал местом действия тюрьму. Две заблудившиеся души попали в ловушку и томились теперь в тюрьме, обуреваемые воспоминаниями о тяжких грехах, совершенных ими в предыдущие дни жизни. К примеру, они, желая посостязаться между собой в стихосложении и остроумии, обидели когда-то гения, подвергнув жестокому словесному истязанию его лучшую вещь. Теперь они сожалели. Думали, что и вещь была не плохая, и гений принес бы миру радость… Но ведь так хотелось проявить собственное красноречие… Это был явный упрек Алле с Ларисой за их неприятие работ Кирилла. Еще среди воспоминаний затесался эпизод о том, как души эти прогнали белую девушку. Боялись, что её волнующая белизна оттенит их грязные подтеки. Боялись, что она откусит большую часть пирога под названием Слава. Боялись за свои теплые места и прогнали её. Не пустили в свою компанию. Это были намеки о Ксюше. О том, что той отказали в роли Героини.
Сомнений не оставалось. Этой хаотичной и сырой пьесой Кирилл хотел обратиться к своим пленницам. Объяснить, отчего решился он так жестоко обойтись с ними.
– Но ведь это неправда!!! Мы не изгоняли Ксюшу, что он выдумал? Как он вообще мог такое подумать?
– Да он просто псих. Обидели мы его! Сам бы свои пьесы со стороны послушал. Естественно, что мы с Аллой участвовали в обсуждении. Раз уж вынес автор вещь на совет труппы, то должен быть готов к негативному мнению… А он… «Обидели гения!» Это ж надо…
Девочки возмущались и оправдывались, а я, тем временем, лихорадочно повторяла про себя перечитываемые слова. Что-то подсказывало: кроме пустых обвинений, кроме размазывания собственных комплексов, Кир должен был попытаться сказать пьесой что-то еще. И в этом «еще», возможно, заключалась надежда на наше освобождение.
16. Глава о том, как спасение утопающих, превращаясь во всенародную обязанность, все равно остается делом рук самих утопающим.
Примерно через час добрая половина пьесы была исчеркана нами. Почти все имело отношение к моим сокамерницам. Бедняжкам, попавшимся под горячую руку сумасшествию обиженного графомана. Несчастным, на которых так грубо сорвали зло. Которых ни за что избрали «козлами отпущения». И обвиняли, без права оправдательного слова. На этот раз слезы текли из глаз Ларисы.