Полотно, представленное для художеств, выглядело божественно. Мешала очередная надпись, которую предыдущий автор вновь не смыл — то ли торопился, не успевая на гонг, то ли специально.
— Здесь оставлено послание, это не по правилам. Не возражаешь, если уберу и сделаю как полагается?
— Послание приятное? Для меня, имею в виду. Не оскорбительное?
Я поперхнулся. Как бы позавуалированнее передать смысл надписи «Очень рекомендую»?
— Приятное. Говорит о твоих скрытых достоинствах.
— А ты какую гадость изобразить собираешься?
— Не беспокойся, тоже польщу. Как сокурсник сокурснице.
Зря напомнил. Впрочем, Люська и не забывала, что со мной еще по одним коридорам ходить, в одних аудиториях сидеть и с общими знакомыми общаться.
— Не прикасайся, сама смою.
Теплицына извернулась, одной рукой по-прежнему держа задранный халат, а второй быстро расправляясь с предыдущим творением.
— Ваяй, Микеланджело. — Она высокомерно отвернулась.
Поперек идеальных ягодиц мелким шрифтом появилось: «Если вам одиноко и грустно, то идите на фиг, потому что я не одна и мне весело».
— Прямо поэму пишешь. Может, уже хватит в меня пальцем тыкать?
На язык резонно запросились более подходящие существительные для употребленного глагола, но вслух прозвучало:
— Как сказал классик, обидеть художника может каждый. Готово. Своим посланием я оградил тебя от скучных зануд вроде себя.
— За это спасибо. Понимаю, что ты рад на меня пялиться, в обычной жизни такое счастье никогда бы не привалило. Нельзя было Настьке своих приводить. Ничего, здесь правила суровые, если где-то ляпнешь — во-первых, не поверят, и во-вторых, больше никогда ничего не ляпнешь.
— Мне об этом напоминать не надо, лучше Тимохе скажи.
— На язык слаб?
— Со стаканом иногда дружит больше, чем с головой, а что у трезвого на уме…
— Плохо. Спасибо за информацию.
Интонация мне не понравилась.
— Не понял, ты меня сейчас в стукачи записала?
— Конечно. Ты заложил друга, как это понять по-другому?
— Вот и помогай людям. Халат выше держи и не отвлекайся.
— Обойдешься.
— А я говорю, выше подними, мешает.
Я заснял свое творение, Люська пробурчала:
— Теперь отвернись, я смою. Подписка о неразглашении касается общего, а от себя добавлю еще: если хоть одна живая душа узнает, что твоя тупая физиономия с моей задницей пересекалась, мои друзья их одно в другое по самые пятки засунут. Усек?
Гонг спас от необходимости ответа, поскольку с губ почти слетело кое-что ядовитое для Люськиного самомнения и в то же время опасное для моего будущего. Будем считать, что повезло нам обоим.
Бить женщин нельзя, а ругаться с ними бессмысленно, у них причинно-следственные связи наизнанку вывернуты. Промолчать будет полезней для всех. Очень хотелось выспорить право смыть надпись самому, и причина имелась: при особом старании хозяйка сказочной полянки могла увидеть, какие культуры высадил на ней бравый работничек. Но, во-первых, удаление предыдущего послания показало, что прочитать на себе сзади может только гимнастка китайского цирка, а во-вторых, нам было сказано, что нельзя только озвучивать, в смысле — зачитывать. То есть, передавать смысл вербально. Юридически Люська оказалась в своем праве, и я с радостью сменил роскошный, но холодный ландшафт на более теплые.
Оставленные послания встречались еще неоднократно, это оказалось игрой участников друг с другом. Например, каллиграфический почерк сообщал: «До возвращения мужа еще 14 чел. Уменьши цифру на один и действуй по своему усмотрению, у тебя полминуты».
Полотно на действия не вдохновляло. Не спрашивая разрешения, я тщательно оттер объект от предыдущего творения, что ввиду объема уничтожаемой информации заняло определенное время. Объект спокойно ждал окончания работ, только упомянул:
— Если разразишься таким же романом, тоже не успеешь.
И правда, времени осталось лишь на краткое «Чем больше, тем лучше», а с фотографированием и смыванием пришлось поторопиться. Вместо смывания получилось размазывание, поскольку грянул гонг, и в ту же секунду я выскочил за порог. Тимохе придется поработать в этом направлении дважды, а против подобных процедур, насколько я его знаю, приятель возражать не будет.
В следующий раз обнаружилось «Если не шлепнешь, обижусь». В ребро кольнуло: почему нет? Пусть это не просьба, а шутка предыдущего автора, но единственный запрет — зачитывать дамам написанное. О размере штрафа даже думать не хочется, если представить уровень стоимости членской карточки и каждого из предлагаемых развлечений по отдельности. Однако…
— Вот это и вот это. — Сочно-смачное выполнение просьбы по половинкам надписи всколыхнуло кабинку. — Никуда не годится. Нельзя оставлять, а то мне лишняя работа.
На меня скосились глаза из маски:
— Двадцать Девятый? Развлекаешься?
— Восьмая?!
Ранее во время танца между нами установилась тонкая связь, которую усугублял несостоявшийся поход в кабинку. Не появись Настя в самый неподходящий момент…
Сейчас передо мной белел не просто «холст», чужой и бездушный, а часть ставшего близким человека. Трудно представить, насколько ближе он стал бы, не появись Настя в самый…
Хватит об этом.
Восьмая улыбнулась:
— Нет-нет, продолжай, если тебе нравится.
— Прости. — Я не знал, куда девать руки. — Там не стерли…
— Это я попросила. Любопытно, как люди реагируют на чужое творчество. Как понимаю, написано то, что ты сделал?
— Нельзя зачитывать.
— Нельзя озвучивать, если цитировать условия дословно, а ты, как полагаю, озвучил. Так звонко озвучил, что даже тупой догадается. — Оглянувшееся лицо хотело одарить ухмылочкой с долей сарказма, вместо этого тревожно вытянулось: — Ты чего побелел?
Она резко обернулась всем телом, из придерживавших пальцев выпала задранная ткань, вместо этого руки обхватили пошатнувшегося меня.
— Ау, Двадцать Девятый!
— Штраф…
— Местный штраф — это больно и стыдно, но к новичкам проявляют снисхождение. В первый раз прощается почти все, что не со зла и не от скудоумия. Ты парень смекалистый, сделаешь выводы, и подобное не повторится, так?
— Да. Не повторится.
— Кстати, своим поведением и ответом, к которому я тебя подвела, ты фактически сообщил, что моя догадка верна, и ты передал смысл написанного. Эх, сама бы тебя наказала… — Она опять развернулась и подняла полы кимоно; по глазам вторично резануло размазанным «Если не шлепнешь…» — Ладно, есть прегрешения, которые сами по себе учат, и грехи, за которые карают. Ты все еще в зоне применения милосердия, поэтому — просто забудем.
— Разве за нами… не следят? — С трудом выговорив крамольную, но логичную мысль, я оглянулся на стены.
— Это неважно. Если Мурад что-то видит или слышит, об этом никогда не узнают. Цензура должна быть здесь. — Одна из рук поднялась до головы, по виску дважды стукнул изящный палец, после чего кулачок, так и не выпустивший взлетевшую до уха ткань, вернулся на место. — Что такое хорошо и что такое плохо решает сам человек, а не уголовный кодекс и системы внешнего наказания.
— Согласен.
— Что-то мы заболтались, скоро гонг.
Мои ладони уже активно смывали, внутренние часы подсказывали, что времени не осталось. Что-то придумывать некогда, и на вытертой поверхности появилась прозвучавшая фраза: «Цензура должна быть здесь». Пока я фотографировал, Восьмая попросила:
— Оставь, посмотрю на реакцию следующего.
— В условиях сказано смыть.
— Что на это сказать? Ответ верный, хотя и неинтересный.
Следующий «холст» едва не сделал меня заикой. Хрупкая фигурка задрала цветную материю, взгляд скакнул по объекту будущих художеств…
Следы недавней экзекуции покрывали невеликие роскошества прелестного существа. Сложение и невысокий рост напомнили…
Только обморока мне не хватало.
— Маша?!..
Глава 10
На меня скосились глаза из маски — темные, горячие. И очень взрослые.
Облегчение, с которым из груди вылетел застоявшийся воздух, сравнимо только с эмоциями приземлившегося космонавта.
— Здесь имена не в ходу, но я не она.
Голос оказался низким и грубовато-бархатным. Он просто завораживал. Особенно брал непохожестью на ожидаемый, а обволакивающий тембр запечатал меня в новых ощущениях, как джинна в бутылке.
— Простите. Вы на нее очень похожи.
— Она сейчас здесь?
Я отшатнулся, как бес от ладана:
— Окажись она здесь, я все белое на ней превратил бы в фиолетовое.
— Ее нет, но вы здесь. Это странно. Но для меня это хорошо.
Инопланетная логика уже не удивляла. Я устал удивляться. Мое мужское начало просто радовалось логической цепочке, где одно звено лучше другого не потому, что действительно чем-то лучше, а потому что не похоже на предыдущее.
— Сорок четвертая.
— Что? — Я тупо моргнул. — А-а, вы представились. Очень приятно. Двадцать Девятый.
— Взаимно. — Губы полуобернувшегося лица раздвинулись в улыбке. — Если не трудно, давай на ты, а то чувствую себя старухой. Если ты знаешь толк в том, что видишь, мы могли бы как-нибудь пересечься вне этого заведения…
— Прошу прощения, но если после меня остаются такие следы, то строго за дело. И причина должна быть уважительной, причем настолько, чтоб выбесить до белого каления. Специально я так не смогу. Прости, не мой профиль.
— А я только порадовалась, что встретила единомышленника. Жаль.
Поверх разводов я выписал «Бьют значит любят», после чего бережно стер.
Следующей оказалась Снежка. Она молча глядела в стену, пока я выписывал, фотографировал и смывал «Спартак, я твое Динамо». Начал писать просто «Динамщица», но проснулась совесть, и окончательный вариант изменился, превратив обвинение в подобие шутки.
Неживую фигуру передо мной будто бы вылепили из алебастра, как пионерку у фонтана, только эта фривольно открылась, словно приглашала в счастливое пионерское завтра. Моя кандидатура в качестве мужчины для Снежки больше не существовала, сокурсница меня игнорировала, но отказать в выполнении условий не имела права. Поэтому после фотографирования я долго и нудно отмывал все, что понаписал, и никто с этим ничего не поделал бы.