«Только в полицию не заявляй, мы все решим», — стоял в голове испуганный голос Насти.
— У тебя губы разбиты вдрызг, нижняя разорвана, болтается, в дырку зубы видно!
— Заживет.
— Подняться сам сможешь? Вижу, не сможешь. Держись. — Тимоха осторожно перехватил меня за талию. — Надо бы в больницу…
— Нет.
— Тогда тебе нужно к родственникам или друзьям, у нас пропадешь. Или Фильку звать нужно, он что-то о брате-враче говорил.
— Сможешь посадить в такси? Адрес я скажу. Деньги в кармане брюк, помоги, самому не вытащить.
Голос выходил пришепетывающим, говорить было трудно. Окружающее сжалось до щелочки из-за наливавшихся вокруг глаз отеков.
От сопровождения я отказался, и Тимоха выдохнул с облечением. Проблем никто не любит. Через десять минут попутка довезла меня до нужного дома. За мой внешний вид частный бомбила взял двойную цену, зато помог выйти. Около дома пришлось ждать, когда неспешная мамаша уведет заигравшегося ребенка, затем мужик вывел собаку на прогулку. В момент затишья я скользнул внутрь, по лестнице, чтобы не пересечься с соседями, и добрался до своего этажа. Когда ключ вставлялся в замок, глаза окончательно заплыли. Мир исчез.
В открывшейся двери охнуло, нежные руки втащили меня внутрь.
— Что случилось?! Нет, молчи, тебе больно. Если пришел сюда, то в больницу и полицию не хочешь, правильно? Сейчас я все сделаю.
Следующие пару часов меня приводили в божеский вид. В ход шли йод, вата, бинты, какие-то примочки и полотенца. В плане врачевания Хадя оказалась мастером. Видимо, брат частенько предоставлял возможность практики. Разутого и избавленного от верхней одежды, меня уложили в кровать, и спасительница-домохозяюшка стала колдовать над моим лицом.
Когда я выбрал ехать сюда, о единственной кровати не думалось. Теперь поздно что-то менять, выкручиваться придется той, кому я доверился. Той, которая сначала доверилась мне.
По ветерку над лицом стало понятно, что Хадя склонилась к щеке:
— Есть или пить ты сейчас не сможешь. Когда захочешь, скажи, разогрею бульон и пюре, кормить буду с ложечки. Пить будешь тоже с ложки или через трубку. Руки, как понимаю, отбиты и не действуют. Видишь что-нибудь?
— Ыт, — отрицательно промычал я.
— Приподнять поочередно поясницу и затылок сможешь?
— Ыгы.
По мне снова промчался ветерок — Хадя вздохнула. Раздалась команда:
— Давай.
Заботливые руки стянули рубашку вместе с майкой. Таким же манером с ног съехали и упали на пол штаны.
В одном помещении с девушкой-горянкой находился чужой мужчина в трусах. Чувствовалось, как это выбивает ее из колеи. С другой стороны, перед ней — друг, которому требуется помощь. Хадя сходила с ума, напряжение ощущалось даже на расстоянии — по голосу и движениям.
Милосердие победило.
— Живого места нет, все красное, черное или синее, ссадины кровоточат, и много крови с лица натекло. Перевернуться сможешь? Тебя нужно помыть.
Надорванные губы распухли, слова получались странными, но понятными:
— Агу анну ати.
— Можешь в ванну пройти? Давай. Я помогу.
Дойти оказалось полдела, мои ноги через бортик пришлось перебрасывать Хаде, одновременно придерживая за талию мой ощутимый вес, почти вдвое превосходивший ее. Я ожидал душ, вместо этого меня осторожно обтирала смоченная в теплой воде губка, а затем промакивало полотенце. Когда открытые места закончились, дело застопорилось. Глаза не видели, все болело, но волны шторма, который бушевал в Хаде, доставали и меня.
— Кваздик, не помочь не могу, но если кому-нибудь расскажешь, мне придется покончить с собой.
Смелое движение сорвало с меня последний защитный покров.
Переодеваться в чистое смысла не было, после омовения Хадя снова уложила меня в постель. Укутав одеялом, она долго шелестела тряпками, насколько я понял — стелила себе на полу.
— О оно, — сказал я.
— Окно? Окно закрыто. Открыть?
— Эт. О оно.
— Холодно? Еще укрыть?
— Э э о оно.
— Мне не холодно. Все нормально. Если что-то понадобится — зови.
Следующие дни я приходил в себя. Хадя ухаживала за мной, как за маленьким ребенком. Стеснение осталось в прошлом, ситуация вынудила. Хадя мыла меня и одевала, кормила с ложечки, ночью вскакивала по первому зову и любому стону. То, что в первый раз казалось невозможным и вовсе за гранью, все равно делалось, во второй раз оно проходило быстрее, хотя и со скрипом, а к четвертому становилось привычным. Мое тело перестало быть тайной для Хади, в то же время в ее глазах оно не было телом мужчины. Просто разбитый организм, которому требовалась помощь. Преодолевая стыд и робость, она оказывала эту помощь, и чем больший достигался эффект, тем большую радость доставляло дальнейшее ухаживание за мной.
Сначала я ликовал: какое счастье, что нет живого места и все болит! Страшно представить, как отреагировала бы добровольная помощница, если бы сил организма хватило на адекватное выражение чувств. Как выяснилось, я недооценил свой организм. Это случилось уже на втором мытье. Не будь я синим, стал бы красным.
Хадя раздумывала всего миг.
— Насколько я наслышана, у мужчин это неконтролируемо. Ты же не специально?
Я отрицательно мотнул головой.
— Тогда сделаем вид, что ничего не происходит.
Мое лицо совершило несколько согласных движений в вертикальной плоскости, и больше мы скользкой темы не касались.
Временно ослепший, я жил только слухом, но едва мир проклюнулся, в образовавшуюся щелочку глаза стали неотрывно следить за милой сиделкой. Она по-прежнему предпочитала носить мои вещи, ходила в моих рубашках, а после душа обертывалась полотенцем. Зрелище радовало, несмотря на то, что виднелось как в амбразуру противотанкового дота. В этом имелся свой плюс: Хадя привыкла к моему присутствию и не замечала разведчика, замаскированного под недвижимость. Она забыла, что у развороченного куска мяса есть глаза, и не видела, что на нее смотрят, если моя голова не поворачивалась. А она не поворачивалась. Ну, в те моменты, когда меня видно.
Чтобы не пропустить возможного зова, Хадя не закрывала дверь в ванную, если уходила туда надолго. Например, когда стирала или купалась. Моя жизнь превратилась в ожидание этих периодически повторяющихся счастливых событий, ведь живой бальзам для глаз лечил лучше любого лекарства. Сквозь боль я приподнимался, и с определенной точки центр ванной оказывался как на ладони. Люстра надо мной включалась только при необходимости, и, не таясь, из тьмы спальни я наблюдал, как Хадя завертывалась в полотенце или впархивала в мою рубашку, которая часто оказывалась единственным заменителем халата: кого стесняться, когда больной лежачий сосед — слепой? Любопытно: она знает, насколько задирается рубашка, если поднять руки, развешивая белье на веревочках, или когда нагибаешься к тазу, если он стоит на дне ванны? Надо бы сказать, что глаза потихоньку прозревают. Но не сегодня. Не сейчас. Иначе выздоровление станет унылым и мрачным, как атмосфера комнаты, что в отсутствие темноволосого солнышка напоминала кладбище. В результате ничего не подозревавшая Хадя порхала по квартире, дела спорились, настроение поднималось.
Она только что вышла из ванной. Из-под рубашки блестели гладенькие красивые ножки, лицо сияло. Ангел. Широкие белые рукава усиливали сходство. Я очень старался не выдать себя, когда небесный образ расположился рядом, а смоченная в чем-то ватка нежно коснулась моих отеков.
— Хадя! — просипел я.
Мой ангел-хранитель всполошился:
— Больно?
— Просто хочется поговорить. — Слова в моем исполнении стали понятными, пусть и получались шумящими и с присвистом.
— Не надо, тебе больно разговаривать.
— Бывало и хуже.
— Потерпи, скоро все пройдет. Но если хочешь — ладно, давай я с тобой поговорю. А ты постарайся молчать.
Рядом что-то прошуршало и щелкнуло, включенный телефон будто прожектором высветил сосредоточенно бегавшие по экрану глаза и сдвинувшиеся бровки.
— Слушай. — Хадя зачитала отрывок из какого-то текста: — «Ни чинно расправленные юбки, ни скромность прически, ни степенно сложенные на коленях маленькие белые ручки не могли ввести в обман: зеленые глаза — беспокойные, яркие (о, сколько было в них своеволия и огня!) — вступали в спор с учтивой светской сдержанностью манер, выдавая подлинную сущность этой натуры. Манеры были результатом нежных наставлений матери и более суровых нахлобучек Мамушки. Глаза ей дала природа». На кого похоже?
Поскольку говорить прелестная медсестра мне запретила, я выдавил единственное слово:
— Мадина.
— Правда, будто с нее списано? Это Маргарет Митчелл, из «Унесенных ветром». Ночами и пока тебя не было, я кучу книг прочла.
Надо же. А со стороны складывалось ощущение, что она ничем, кроме дома, не занималась.
Кое-что давно не давало покоя, и я, наконец, решился:
— Что обо мне рассказывала Мадина?
А Мадина не молчала, доказательство — вырвавшаяся однажды фраза: «Мадина рассказывала, что там живут шестеро…» Какие факты бедовая проказница поведала сестренке кроме количественного?
— Мадина восторгалась тобой. Вспоминая тебя, она закатывала глаза, а на нее это не похоже. Ты ей нравился, знаешь?
— У меня ощущение, что нравился не только я.
Хадя добавила в голос укоризны:
— Не говори так. Мадине было нелегко с ее жизнелюбием, она потакала себе в малом, но всегда помнила о большом. Она очень старалась быть правильной, выглядеть так, как от нее требовали. Но ты же знаешь, она слишком…
Хадя продолжала промакивать мои раны, нужное слово никак не находилось. Я попробовал подсказать:
— Слишком неуемная? Слишком непоседливая? Слишком активная?
— Остановимся на слове «слишком». В ней многое было слишком, и она искала того, кто поймет и уравновесит. Нужен был надежный временный напарник для мелких сумасбродств, общаться с которым приятно, а затем не стыдно. Ее фантазия сыпала вариантами пикантных авантюр, и в это время в нашей жизни появился ты — такой большой, красивый, необычный и н-а-с-т-о-я-щ-и-й, раз уж Гарун доверял тебе, как себе. Мадина переметнулась в своих исканиях с земляков на друга брата. Зная, что вы с ним друзья, она провоцировала тебя, а потом с восхищением рассказывала мне о твоей стойкости, о том, какие козни строила, пытаясь раскрутить на какую-нибудь мужскую реакцию, и как ты стоял на своем.