Между тем очевидная каноническая некорректность детронизации Игнатия в 1606 г., безусловно, оставляла ему формальную возможность оспорить право на архипастырский престол у потенциальных соперников, например, в случае победы «нареченного» московским самодержцем королевича Владислава. Более того, трудно говорить о сколько-нибудь выраженном неприязненном отношении к личности Игнатия даже российских епископов вплоть до возвращения из польского плена ростовского митрополита Филарета Никитича 14 июня 1619 г. Его имя, наравне с другими первоиерархами, поминал патриарший местоблюститель, крутицкий митрополит Иона Архангельский, в настольной грамоте рязанскому архиепископу Иосифу от 10 января того же 1619 г.: «в преименитом и царьствующем граде Москве великие господа наши и отцы, преосвященные митрополиты всеа Русии, святейший Иев патриарх, и Игнатей патриарх, и святейший Ермоген патриарх, Московские и всеа Русии, поставляли в Московское государьство митрополитов, и архиепископов, и епископов, яко то изначала Божественная Соборная Апостольская Церковь предала».[185] Почему же, несмотря на общий благожелательный тон этого текста, подтверждавший полномочия сарского и подонского владыки ссылкой на авторитет первых трех русских патриархов, в титуле Игнатия Грека оказалось опущенным традиционное определение «святейший»?[186] Думается, столь примечательная особенность титулования отразила общераспространенный взгляд современников на истинный статус опального архипастыря после его отстранения от власти на Церковном соборе 1606 г. Весьма показательно, что титул Игнатия в таком необычном, «усеченном», виде встречается также в некоторых разрядных записях за Смутное время.[187]
История вступления на патриарший престол ростовского митрополита Филарета, самого беспощадного и последовательного гонителя Игнатия после бегства того из России, была едва ли не по дням и часам описана отечественными исследователями еще в XIX столетии.[188] Чрезвычайно важная роль в этой торжественной церемонии, как известно, отводилась гостю русского правительства, иерусалимскому патриарху Феофану IV, на чью долю выпало не только руководить заседанием избирательного собора, но и непосредственно совершить первосвященническую интронизацию Филарета Никитича 24 июня 1619 г. Отказ патриаршего местоблюстителя от председательства на архиерейском «синоде», где произошло официальное утверждение кандидатуры нового главы Русской церкви, с одной стороны, и от роли главного распорядителя на его хиротонии – с другой, в пользу владыки с Востока, случайно оказавшегося в ту пору в Москве, было не только законным, но и, строго говоря, обязательным актом. Неизбежность развития событий именно по такому «сценарию» предопределялась сразу несколькими обстоятельствами: во-первых, безусловным иерархическим старшинством патриарха Феофана по сравнению с Ионой Крутицким, занимавшим всего лишь митрополичью кафедру, а во-вторых, первенствующим положением иерусалимского престола по отношению к московскому, засвидетельствованным в обновленной «пентархии» православных вселенских церквей еще в 1589 г.[189]
Патриаршее достоинство Феофана позволило ему номинально возглавить местных епископов на выборах Филарета Никитича, однако, несмотря на очевидный авторитет древней палестинской кафедры, он не имел никакой, даже теоретической, возможности провести избирательную кампанию без их согласия и активного участия. В противном случае святитель Феофан превратился бы в формального нарушителя 8 правила III Ефесского Вселенского собора, возбранявшего всякому священноначальнику простирать свою власть на Церковь, не находившуюся прежде под юрисдикцией его предшественников.[190]
Поставление Филарета на патриаршество одними только русскими архипастырями являлось, без сомнения, канонически полноценным деянием, для совершения которого не требовалось привлечение кого-то из вселенских первоиерархов.[191] Сознательная же задержка царем Феофана Иерусалимского в столице государства с явным намерением доверить ему патриаршую интронизацию собственного отца никак не могла быть вызвана юридической необходимостью и преследовала совсем иные цели.[192]
В последние годы Л. Е. Морозова предложила гипотезу, объясняющую, на ее взгляд, причину рукоположения Филарета Никитича не местными епископами, а одним из «восточных» патриархов. По мнению исследовательницы, оттеснение митрополита Ионы на первосвятительской хиротонии государева родителя на второе место произошло из-за нежелания местных епископов видеть того во главе Московскои патриархии.[193] В качестве главного и едва ли не единственного доказательства справедливости такого предположения Л. Е. Морозова использовала факт отсутствия на интронизации Филарета целого ряда архиереев и настоятелей монастырей. Так, она отметила неучастие в этой торжественной церемонии новгородского и ростовского митрополитов, тверского и нижегородского архиепископов, псковского епископа, а также владык ржевского, великоустюжского, белоозерского, брянского и дмитровского.
Попытаемся выяснить степень исторической достоверности подобной аргументации. К 24 июня 1619 г. митрополичьи престолы Великого Новгорода и Ростова пустовали из-за смерти тамошних предстоятелей, Исидора и Кирилла Завидова: первый из них скончался 10 марта того же 1619 г., а второй – еще в 1616 г.[194] Тверская архиепископия также была вакантной с 1616 г., когда Арсений Елассонский, переведенный туда из кремлевского Архангельского собора в 1613 г., покинул ее, заняв кафедру Суздальской и Тарусской епархии. Рукоположение же во архиепископа Тверского и Кашинского Пафнутия, непосредственного преемника владыки Арсения, состоялось лишь 17 февраля 1620 г.[195] Наконец, в 1619 г. вообще не существовали в качестве отдельных церковно-административных образований ни нижегородское архиепископство, ни, тем более, ржевская, великоустюжская, белоозерская и дмитровская епископии. До 1672 г. Нижний Новгород входил в патриаршую область, причем при открытии епархии там учреждается не архиепископский, а митрополичий престол.[196] В первой половине XVII в. Ржева Володимирова и Дмитров находились в юрисдикции московского патриарха,[197] а ростовские и ярославские митрополиты, в свою очередь, управляли Великим Устюгом и Белоозером.[198] На рубеже XVI–XVII столетий Брянск территориально относился к Смоленской архиепископии, которая по взятии польско-литовскими войсками главного города епархии, в 1611 г., формально прекратила свое существование. После аннексии Сигизмундом III Смоленска брянские земли были включены в патриарший диоцез, при этом самостоятельная церковная кафедра появилась в самом Брянске только в 1921 г.[199] Таким образом, вряд ли можно говорить об организованном сопротивлении избранию митрополита Филарета Никитича новым всероссийским первоиерархом со стороны его коллег-архиереев. В действительности на его поставлении в патриархи отсутствовали лишь двое священноначальников – архиепископы Онуфрий Астраханский (23 июля 1628 г.) и Иоаким Псковский (24 апреля 1623 г.).[200] Судя по тому что каждый из них пребывал в сущем сане на своих кафедрах до последнего дня жизни, «великие государи» отнюдь не рассматривали их неучастие в торжествах 24 июня 1619 г. как проявление личной нелояльности.
Столь же спорными кажутся рассуждения Л. Е. Морозовой о неприятии кандидатуры Филарета насельниками крупнейших монастырей. Общеизвестно, что на патриаршей хиротонии настоятели иноческих обителей имели лишь возможность сослужить епископам, не играя при этом никакой канонически значимой роли. Поэтому отсутствие на интронизации кого-либо из отечественных архимандритов или игуменов вряд ли можно рассматривать как некое «знаковое» событие. Исключением из этого правила, пожалуй, явилось бы неучастие в ней архимандрита Троице-Сергиевского монастыря, который с 1561 г. первенствовал в иерархическом списке настоятелей русских монашеских обителей. Однако 24 июня 1619 г. Дионисий Зобниновский, что игуменствовал на Маковце с 1611 г., еще находился под формальным церковным запрещением, наложенным по приговору суда, отчего его присутствие на официальной церемонии интронизации выглядело бы не совсем уместным.[201] При этом на поставлении Филарета Никитича присутствовали архимандриты владимирского Рождественского, московских Чудова, Новоспасского и Симонова, а также костромского Ипатьева, нижегородского Вознесенского и Псково-Печерского монастырей, занимавшие среди настоятелей сорока шести русских обителей, упомянутых в «Лествице властем» патриарха Иоасафа I (составлена между 1635–1637 гг.), соответственно вторую, третью, четвертую, шестую, десятую, одиннадцатую и двадцать четвертую ступени. Кроме того, на первосвятительской хиротонии 24 июня 1619 г. им сослужили игумены столичного Богоявленского, «что за Ветошным Рядом», и вологодского Спасо-Прилуцкого монастырей, которым в Иоасафовой «Лествице властем» отводились восемнадцатая и тридцать пятая ступени.[202] Вопреки убеждению Л. Е. Морозовой, в начале XVII в. ни архимандрит Кирилло-Белозерской, ни игумены Пафнутьево-Боровской, Иосифо-Волоколамской, Соловецкой и Саввино-Сторожевской обителей, отсутствовавшие на этой торжественной церемонии, не могли претендовать на сколько-нибудь иерархически видное положение среди настоятелей других отечественных монастырей. Даже во второй половине 1630-х гг. они занимали в «Лествице властем» всего лишь тринадцатую, двадцатую, двадцать первую, двадцать пятую и тридцать девятую ступени.