[203] Вполне вероятно, они просто не получили приглашения приехать на рукоположение нового главы российского патриархата в столицу, где собрались только члены избирательного «синода». Подводя итог сказанному выше, необходимо признать полную научную несостоятельность гипотезы о существовании некоей внутрицерковной оппозиции избранию Филарета Никитича на патриаршество в июне 1619 г.
Возведение на первосвятительский престол Филарета не местными епископами, а самим предстоятелем Иерусалимской церкви, по-видимому, могло быть вызвано исключительной заботой «великих государей» о правомочности этой процедуры, совершаемой еще при жизни его предместника, вот уже почти восемь лет скрывавшегося в Литве. Более того, и церковный народ, и, возможно, сам новопоставленный архипастырь воспринимали непосредственное участие в ней святителя Феофана в качестве официального признания законности его инвеституры всем Православным Востоком – обстоятельство, заметно укреплявшее позиции Филарета Никитича в заочном противостоянии с Игнатием Греком. Между тем явная случайность приезда Феофана в Россию по такому прозаическому делу, как сбор милостыни, мало соответствовала уготованной ему высокой роли гаранта легитимности вступления отца московского самодержца на первосвященническую кафедру. Неудивительно поэтому стремление отдельных русских книжников представить палестинского иерарха полномочным посланцем четырех «восточных» патриархов, специально прибывшим в Московию для хиротонии нового законного главы Российской церкви.[204]
Ставленая грамота, полученная Филаретом 5 июля 1619 г., погибла в огне чудовищного пожара, уничтожившего русскую столицу в мае 1626 г. Это был совместный акт, подписанный не только иерусалимским патриархом, но и местными архиереями, которым по церковному законодательству как раз и надлежало избирать и рукополагать московского первосвятителя. На эту особенность документа ясно указали епископы, собравшиеся в разрушенном после майской катастрофы городе: «та настольная <грамота. – А. Б.>за патриарховою Феофановою рукою и за печатью и за нашими руками и за печатьми <разрядка наша. – А. Б.>в то время сгорела в кельи на Патриарше Дворе». Взамен утраченной они написали новую ставленую грамоту, подтверждавшую согласие русских иерархов – членов избирательного «синода» – на интронизацию Филарета Никитича, скрепив ее лишь собственными подписями и печатями.[205] В 1629 г. четвертый российский патриарх получил аналогичный по содержанию акт и от Феофана Иерусалимского.[206] Иными словами, столь необычным способом Филарет попытался полностью восстановить сгоревшую настольную грамоту 1619 г. – главное юридическое доказательство легитимности своего возведения на высшую церковную кафедру страны.
Такую трепетную заботу первосвятителя о сохранении документальных свидетельств законности собственной хиротонии спустя семь лет после ее совершения вполне логично объяснить наличием у него серьезных опасений за незыблемость своей власти. Однако во второй половине 20-х гг. XVII в. правомочность его инвеституры не подвергалась сомнению ни царственным сыном Михаилом Федоровичем, ни, тем более, священноначалием Русской церкви. Единственная реальная угроза правлению Филарета Никитича (и всей династии Романовых в целом) могла исходить от эмигрировавшего в Речь Посполитую Игнатия, чьи судьба и планы по-прежнему оставались неведомы московским «великим государям», при том что на скипетр Российской державы продолжал претендовать польский королевич Владислав Ваза. В этой ситуации пребывание в Литве опального, но так по-настоящему и не осужденного предшественника Филарета становилось весьма естественным поводом для беспокойства Кремля. Причем даже крайне суровый приговор Игнатию Греку, вынесенный заочным церковным судом на Соборе 1620 г., не избавил Филарета Никитича от тревоги из-за возможного покушения на его патриаршество далекого соперника.[207]
Формально Освященный собор, созванный 16 октября 1620 г., должен был рассмотреть дело Ионы, митрополита Сарского и Подонского, который в бытность свою местоблюстителем патриаршего престола повелел присоединить двух западных христиан – «ляхов» к православию через миропомазание, а не через перекрещивание.[208] В действительности же в течение двух месяцев его участники дважды собирались для обсуждения важнейших духовных проблем: о границах Церкви и способах приема новообращенных из инославия и об условиях евхаристического общения с единоверцами из Украины и Белоруссии, где в сентябре 1620 – феврале 1621 г. иерусалимский патриарх Феофан, рукоположив новых епархиальных архиереев, восстановил Киевскую православную митрополию.[209] Кроме того, на первой сессии им пришлось специально заниматься разбирательством деятельности Игнатия в сане патриарха, по результатам которого тот был соборно осужден и извержен из первосвятительского достоинства.[210]
Расследование реальных и мнимых проступков Игнатия Грека на соборном заседании 16 октября 1620 г. представляло собой, по сути, завуалированный церковный суд над опальным архипастырем. Обвинив его в сознательном совершении в искаженном виде трех церковных таинств: присоединении Марины Мнишек к православию через одно только помазание святым миром, браковенчании «некрещеной» иноземки с Расстригой и, наконец, в том, что он преподал недостойным молодоженам «Пречистое Тело Христово ясти и Святую и Честную Кровь Христову пити», отцы Собора постановили лишить Игнатия патриаршего сана и предать публичному проклятию.[211] Между тем заявление Филарета о вторичности октябрьского приговора, якобы только подтвердившего определение избирательного «синода» 1606 г., где злосчастного иерарха «за таковую вину священноначалницы великия святыя Церкви Российския… от престола и от святительства по правилам святым изринуша», явно противоречит показаниям актовых и других письменных источников 1610–1650-х гг.[212] По-видимому, патриарх Филарет не мог не осознавать каноническую неправомочность соборного вердикта об осуждении Игнатия Грека, принятого на основании весьма спорных аргументов при очевидной профанации процедуры церковного судопроизводства. Именно поэтому он был вынужден прибегнуть к банальной юридической уловке, дабы скрыть первичный характер запоздалого судебного слушания, заочная форма которого по определению внушала серьезные сомнения в его законности. Однако, несмотря на правовую уязвимость грозных «прещений» участников Освященного собора 1620 г. по адресу Игнатия, современники, и прежде всего сам Филарет Никитич, организовавший подобие епископского суда над своим предшественником, придавали им чрезвычайно важное значение. Не случайно в наиболее полной пространной редакции соборных деяний, помещенной в рукописном «Чиновнике» XVII в. из библиотеки Троице-Сергиева монастыря, текст с обличением московского первосвятителя – сотрудника Самозванца оказался снабжен специальным киноварным подзаголовком: «О извержении Игнатия патриарха».[213] Воспоминание о преемнике Иова на первой сессии Собора 1620 г. должно было выглядеть вполне естественной ссылкой на исторический прецедент, позволявшей вынести решение по существу дела крутицкого митрополита Ионы. Между тем складывается впечатление, что именно соборное осуждение Ионы послужило подходящим юридическим обоснованием для судебного преследования скрывавшегося в Речи Посполитой второго русского патриарха. Иначе говоря, истинной целью заседания 16 октября 1620 г. явилось низложение Игнатия из первосвященнического достоинства по предъявлении ему обвинений в совершении догматических преступлений, а не сомнительных рассуждений по поводу ущербности его интронизации по греческому чину. Разбирательство же провинности митрополита Ионы Архангельского лишь камуфлировало заочный характер процесса, устроенного над Игнатием, одновременно создавая столь необходимый для успешного окончания последнего юридический прецедент.
Неразборчивость в средствах обвинителей Игнатия, полагавших для себя вполне допустимым инкриминировать ему даже те проступки, которых он не совершал, придало судебному приговору 1620 г. не свойственный правовому документу публицистический оттенок.[214] Трудно представить, чтобы Филарет вместе с другим очевидцем одиннадцатимесячного правления второго всероссийского патриарха, Арсением Елассонским, не ведали о скандальном отказе Лжедмитрия I и Марины Мнишек от таинства Причастия после завершения церемонии браковенчания 8 мая 1605 г. По свидетельству присутствовавшего на Соборе 1620 г. суздальского архиепископа Арсения Грека, это происшествие получило тогда весьма широкую огласку: оно «сильно опечалило всех, не только патриарха <Игнатия. – А. Б.>и архиереев <разрядка наша. – А. Б.>, но и всех видевших и слышавших».[215] Предстоятель Русской церкви, безусловно, собирался преподать Святые Дары августейшей чете, однако ему этого делать не пришлось. Точно так же Игнатий не возражал против брачного союза Самозванца и «девки из Польши», но венчал жениха и невесту не он, а царский духовник, благовещенский протопоп Федор Терентьев. Привлечение для официального соборного приговора Игнатию Греку собрания «ходячих убеждений» уличной толпы вместо достоверных, юридически бесспорных фактов нельзя объяснить отсутствием обвинительного материала. Участие в заседании Собора 16 октября таких «самовидцев», как патриарх Филарет и владыка Арсений, позволяло организовать полноценный судебный процесс, вменив опальному архипастырю в вину, например, церковную татьбу.