м Наседкой и настоятелем столичного Богоявленского монастыря Ильей, при подготовке совместного указа о конфискации и сожжении всех сочинений Кирилла Ставровецкого и, самое главное, о полном прекращении торговых операций с «литовскими» изданиями и рукописями внутри страны. Наконец, Михаил Федорович и Филарет объединили оба идеологических «клише» в тексте второго общего постановления о тотальном изъятии у владельцев «заповедных» иноземных книг в приграничных с Речью Посполитой областях.
Наиболее раннюю массовую конфискацию таких изданий воеводы порубежных русских городов организовали на подначальных им территориях уже в декабре 1627 – первой декаде января 1628 г. По ее завершении правительство столкнулось с целым рядом очень серьезных проблем. В ходе повальной реквизиции памятников украинско-белорусской кириллической письменности из библиотек духовных корпораций, отдельные градоправители забирали даже те книги, что требовались для совершения ежедневного богослужения. В результате множество церквей и монашеских обителей южной «украины» Московии неожиданно осталось «без пения». В других же приграничных городах, напротив, эта кампания либо по какой-то причине еще не проводилась, либо ее итоги могли показаться царю и патриарху сравнительно скромными и потому не вполне удовлетворительными. Устранить подобные «упущения» должен был их последний совместный указ конца февраля 1628 г., который, в частности, распространял действие конфискационных санкций на рукописные кодексы, а также впервые предусматривал замену изъятых «литовских» литургических изданий аналогичной по содержанию продукцией единственной государственной типографии России – Печатного двора. Впрочем, из-за весьма длительных задержек с рассылкой из столицы в провинциальные города книг «московского заводу» многие русские храмы и монастыри сумели сохранить в своих собраниях украинские и белорусские публикации богослужебных текстов даже в годы самых яростных гонений на православную книжность Речи Посполитой.
Фактическое исключение «литовских» изданий литургического назначения из числа книг, подлежащих обязательной конфискации, привело к прекращению массовых реквизиций в приграничных областях страны. Отныне официальные власти могли рассчитывать лишь на единичные экземпляры «заповедных» иноземных изданий, случайно оставшиеся на руках у населения после повального их изъятия зимой 1627–1628 гг. Между тем при тщательном «досмотре» именно украинских богослужебных книг столичные цензоры действительно смогли бы обнаружить в них весьма сомнительные «новины», совершенно неприемлемые в русской литургической практике. Так, в лаврской Триоди постной, напечатанной Тарасием Земкой в декабре 1626 – начале февраля 1627 г., некоторые церковные молитвы и отдельные части богослужения оказались переведенными с церковнославянского языка на «российскую беседу общую».[92] Такой перевод на «простую мову» не только синаксарей, но и части молитвословий, безусловно, представлял собой скандальный прецедент, немыслимый в отечественных публикациях. Подобные языковые нововведения таили в себе гораздо большую угрозу для «московского благочестия», нежели все писания Кирилла Транквиллиона вместе взятые, отчего легко могли стать поводом для вполне оправданного запрета на ввоз в Россию «литовских» богослужебных и прочих книг. Однако никто из правящей элиты Московии (включая и самих «великих государей»), похоже, не интересовался реальным содержанием зарубежных изданий, публично объявленных «еретическими». Иначе трудно объяснить, почему во второй половине 1620 – х– начале 1630 – х гг. самодержец и патриарх относили к числу «вредных» книг тексты Священного Писания, творения Иоанна Златоуста и Максима Грека (а также и другие широко известные и авторитетные памятники восточнохристианской патристики и гомилетики), антикатолические и антипротестантские сочинения, выпущенные выдающимися типографами-просветителями Иваном Федоровым и Петром Тимофеевым Мстиславцем, «друкарнями» Острожской академии, Виленского и Киевского православных братств, Киево-Печерской лавры и др. Складывается впечатление, что организаторы законодательного преследования единоверной украинско-белорусской книжности вообще не проводили сколько-нибудь серьезного освидетельствования «опальных» изданий ни в сентябре 1626 г., ни позже.[93]
В тех регионах страны, где местные власти ограничились конфискацией одних только произведений Кирилла Транквиллиона, все другие печатные и рукописные книги, привезенные из Литвы, по-прежнему оставались в полном распоряжении своих последних владельцев. Отныне возбранялось лишь покупать или продавать их на «торжищах». Впрочем, это запрещение отнюдь не повлияло на привычное использование украинских и белорусских «стародруков» второй половины XVI – первой четверти XVII столетия в качестве поминальных вкладов или своеобразных памятных книжек с записями о наиболее важных событиях в семейной жизни даже в 1628–1631 гг.[94] Примечательно, что в 1627/28 г. сам российский монарх послал как «поминок» в один из сибирских острогов – «заповедное» Учительное Евангелие (Вильно, ок. 1580 г.) – книгу, которая в тот год, по его же собственному указу, в пограничных с Речью Посполитой городах подлежала безусловной конфискации не только из частных, но и из монастырских и церковных библиотек.[95] Таким образом, на рубеже 20-х – 30-х гг. XVII в. жители Замосковного края, Русского Севера и Сибири сохраняли относительную свободу в обращении с «заповедными» изданиями.
В то же время предположение Т. А. Опариной о существовании непосредственной связи кампании начала 1668 г. по изъятию у населения Верхотурского уезда «полских и литовских… книг и писем, и колоколов» с законодательными актами конца 20-х гг. основано на явном недоразумении.[96] В грамоте, полученной на Верхотурье воеводой стольником И. Я. Колтовским и подьячим В. Богдановым 31 января 1668 г., в частности, сообщалось: «великий государь <царь Алексей Михайлович. – А. Б.>указал на Москве и в городех у всяких чинов людей» те книги, «письма» и колокола, «у кого что есть, имать и присылать к Москве и отдавать полским и литовским людем».[97] Иначе говоря, самодержец предписывал верхотурским администраторам исполнить одно из условий Андрусовского перемирия с Речью Посполитой (30 января 1667 г.) о возвращении культурных ценностей, захваченных в ходе боевых действий, а затем вывезенных в качестве трофеев в Россию.[98] Естественно, что реституции, которые происходили по окончании Русско-польской войны 1654–1667 гг., никак не могли быть связаны с реквизициями украинско-белорусских изданий и рукописей в приграничных с Литвой уездах за сорок лет до описываемых событий.
Более чем пятилетние гонения, воздвигнутые российским правительством на единоверную кириллическую письменность соседней державы, существенно не изменили количество «литовских» изданий «старого привозу» в собраниях церковных и частновладельческих библиотек большинства областей Московского царства. Ведь помимо рохмановского Учительного Евангелия, городовые воеводы имели право изъять лишь другое опубликованное в ту пору сочинение Кирилла Ставровецкого – «Зерцало богословия» (Почаев, 1618 г.).[99] Все остальные украинские и белорусские книги подлежали безусловной конфискации только на весьма ограниченной территории русско-литовского порубежья в течение очень короткого периода времени. Поэтому говорить о значительном и, главное, резком сокращении их числа в книгохранилищах местных жителей и духовных корпораций можно лишь применительно к относительно небольшому региону страны.
В связи с этим нуждается в уточнении гипотеза Б. В. Сапунова о едва ли не прямом воздействии повальных реквизиций конца 1620-х гг. на довольно малый процент украинских (4 %) и белорусских (от 4,6 % до 6,4 %) печатных книг, обнаруженных им в отечественных библиотеках XVII в.[100] Причем серьезные сомнения в достоверности вызывает сама методика, которой пользовался ученый при их подсчете. Так, по версии Б. В. Сапунова, в Описи «книжной казны» хлыновского Успенского монастыря 1601 г. только каждое седьмое издание было иноземного происхождения. Между тем, проанализировав данный источник заново, А. Г. Мосин убедительно доказал, что около половины всех старопечатных книг, хранившихся в ризнице монашеской обители на тот год, вышли из-под станка «литовских» типографов.[101] Вероятно, похожую картину можно будет наблюдать при тщательном обследовании собраний других средневековых русских библиотек.
Отказавшись к декабрю 1630 г. от практики публичного сожжения произведений Транквиллиона, царь и патриарх продемонстрировали явное намерение развеять демонический ореол, созданный ими вокруг писаний украинского теолога. На деле это означало, что власти Московии приступили к поэтапной отмене запретительных мер против повсеместной свободной торговли (а в приграничных с Речью Посполитой уездах и легального обладания) изданиями единоверной Киевской митрополии. В таком контексте становится понятной та удивительная снисходительность Михаила Федоровича и Филарета к рыльскому воеводе князю О. И. Щербатову, который в 1631 г. без каких-либо вразумительных объяснений почти на полгода задержал отправку в столицу двух конфискованных у себя в городе «заповедных» книг (включая и «Евангилья учительного Кирилова слогу»). Юридическое преследование польско-литовской кириллической письменности в России прекратилось столь же неожиданно, как и началось пятью годами ранее, когда мало кто из образованных подданных московского самодержца мог предвидеть будущие суровые санкции в отношении хорошо знакомых и авторитетных украинско-белорусских «стародруков» XVI – первой четверти XVII столетий. Отчего возникает вполне естественный вопрос: каковы были истинные причины, побудившие «великих государей» устроить в стране между 1626 и 1630 гг. самую настоящую травлю православной культуры соседних славянских народов?