Думается, непосредственной причиной такой агрессивной «антилитовской» кампании, изначальной целью которой было энергичное воздействие на духовную жизнь русского общества, явились неоднократные попытки учредить на землях Украины и Белоруссии автономный униатско-православный патриархат, по образцу государственного устройства Речи Посполитой. Известные ныне факты переговоров греко-католических эмиссаров со священноначалием православной Киевской митрополии о возможной реализации этого весьма экзотического экклесиологического проекта поразительным образом совпадают по времени с «антилитовскими» акциями царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета.
Формально инициатива создания в Литве особого, совместного, патриаршества для униатов и православных принадлежала сенаторам Речи Посполитой.[102] Между тем идея «новой унии» имела немало влиятельных приверженцев и среди восточных христиан Украины и Белоруссии. Некоторые иерархи «феофанова поставления»,[103] недовольные отсутствием у возрожденной Киевской митрополии официального статуса в Польско-Литовской державе, с одной стороны, и внутрицерковной обстановкой с ее чересчур независимым положением православных «ставропигиальных» братств и бесцеремонным вмешательством казачества в дела веры, с другой, были готовы вступить в переговоры с греко-католиками о соединении двух христианских деноминаций.[104] Впервые проблема образования на территории Литвы нового патриаршества, объединяющего в единой церковной организации и униатов и православных, обсуждалась на собеседованиях базилианского монаха Яна Дубовича с митрополитом Иовом Борецким и полоцким архиепископом Мелетием Смотрицким во второй половине 1623 – январе 1624 гг.[105] После безрезультатных переговоров о переводе цареградской кафедры из Стамбула в один из городов Великого княжества Литовского в конце 80-х гг. XVI в.[106] это обсуждение стало, по сути, первой реальной попыткой учредить в Речи Посполитой церковную иерархию столь высокого уровня с участием православных. Перспектива основания патриаршего престола в Киеве позволяла не только надеяться на примирение всех без исключения подданных польского короля, исповедовавших «вяру грецку», но и чуть ли не на равных вступить в соперничество с недавно созданным Московским патриархатом за влияние на умы и души украинской и белорусской православной паствы. Несмотря на секретный характер собеседований, информация о них с небольшим запозданием, по-видимому, достигла российского двора.
Осенью 1624 г. царь и патриарх учинили подлинный дипломатический афронт посланцу митрополита Иова Борецкого, лаврскому иеромонаху Памве Берынде, привезшему в подарок несколько экземпляров «Бесед на Деяния святых апостол» Иоанна Златоуста. В письме от 1 сентября киевский владыка просил Михаила Федоровича и Филарета благосклонно принять книги, изданные под личным наблюдением Берынды, а его самого без задержек отпустить на Афон.[107] Однако в Москве знаменитого украинского типографа ожидал необычайно холодный прием: без малого пять месяцев он дожидался августейшей аудиенции, чтобы вручить приготовленные «подносные» экземпляры самодержцу и его могущественному родителю, святейшему патриарху. Только 4 января 1625 г. Памва Берында смог исполнить возложенную на него миссию.[108] Притом совсем не исключено, что московские власти отнюдь не ограничились одним лишь дипломатическим демаршем, сорвавшим, между прочим, поездку эмиссара киевского первоиерарха на Святую Гору.
Весьма показательно, что «литовский» церковный дипломат был принят «великими государями» лишь после того, как им стало известно содержание грамоты Иова Борецкого от 24 августа 1624 г., доставленной в российскую столицу его новым посланцем, луцким епископом Исаакием Борисковичем.[109] Текст этого документа, полный туманных намеков на желательность воссоединения православных украинцев и белорусов со своими единоверцами-великороссами, представлял митрополита Иова в роли едва ли не главного поборника восточнославянской интеграции под скипетром московского самодержца. Очевидно, оттого переговоры, которые вел луцкий архипастырь в Москве осенью – зимой 1624 г., отечественные исследователи интерпретируют не иначе как убедительное доказательство промосковской ориентации священноначалия Киевской митрополии и лично ее первоиерарха.[110] Между тем факт совсем недавних контактов Иова Борецкого и Мелетия Смотрицкого с греко-католиками, а также явная неудача, постигшая на этом фоне «посольство» Памвы Берынды в Москве, вынуждают с особенным вниманием отнестись к истинным целям миссии Борисковича. Весьма вероятно, что и сами переговоры, и привезенная митрополичья грамота были призваны всего лишь восстановить в глазах Михаила Федоровича и Филарета пошатнувшуюся репутацию владыки Иова и его «соратников» по диалогу с униатами. Не случайно просьбу о щедрой милостыне Борецкий сопроводил откровенной политической риторикой – призывом к русскому монарху спасти «единоутробных» украинцев и белорусов, страждущих под гнетом католического государства. Однако в ожидании царского «промысла о свободе» православного населения Литвы он отнюдь не спешил связывать ни себя, ни, тем более, подначальное ему духовенство или паству какими-либо конкретными обязательствами перед самодержцем и патриархом в деле будущего объединения земель Великого княжества Литовского с Российской державой. Грамота Иова Борецкого от 24 августа 1624 г. представляла собой, в сущности, обычное прошение о материальном вспомоществовании, по недоразумению воспринятое «великими государями» в качестве важного внешнеполитического документа – соглашения с украинско-белорусским епископатом о реальном сотрудничестве.[111]
В январе 1624 г. киевский униатский митрополит Иосиф Вельямин Рутский собрал в своей резиденции в Новогрудке архиерейский собор, на котором были подведены итоги состоявшихся собеседований с православными иерархами. Его участники признали необходимым продолжить межцерковный диалог, постановив направить в Киев новую делегацию для дальнейших переговоров.[112] Центральное место на них, разумеется, предполагалось отвести дискуссии по проблемам, связанным с образованием совместного патриаршества. По мысли съехавшихся на собор епископов, обеим сторонам надлежало добиваться того, чтобы «новофундованыи в наших краях, яко и в московских, патриярха на добрых певных духовных… вси потомные часы пребывал и по благословение нигде не посылал».[113] Однако, несмотря на столь заманчивые предложения греко-католических архиереев, Иов Борецкий уклонился от последующих обсуждений этой весьма щекотливой темы. Думается, такую осторожно-выжидательную позицию «литовский» православный митрополит занял по сугубо прагматическим соображениям. В первую очередь, ему приходилось вполне обоснованно опасаться гнева антиуниатски настроенного украинского казачества. В связи с этим уместно вспомнить трагическую смерть греко-католика Антония Грековича, посланного в качестве митрополичьего официала насаждать унию в Киеве. 22 февраля 1618 г. толпа запорожских «лицарей» и киевских обывателей схватила его в Выдубецком монастыре, где он тогда игуменствовал, и, после прилюдных надругательств, связанного утопила в проруби на Днепре. Причем убийцы официального представителя Иосифа Рутского не понесли никакого наказания.[114] Наконец, владыка Иов мог просто усомниться в искренности деклараций священноначалия униатской церкви, готового на словах уступить первенство в будущем патриархате сторонникам греческой ортодоксии.[115] К тому же архиепископ Мелетий Смотрицкий, главный апологет объединения двух христианских деноминаций, в ту пору покинул Украину, отправившись в Стамбул ко двору вселенского патриарха Кирилла I Лукариса, откуда возвратился лишь к началу 1626 г.[116]
31 марта 1626 г. в варшавском замке король Сигизмунд III Ваза (Васа) подписал универсал о разрешении Иосифу Вельямину Рутскому созвать поместный собор Униатской Церкви в Кобрине 6 сентября того же года.[117] Все попытки греко-католического первосвятителя пригласить на собор делегацию Киевской митрополии для продолжения переговоров об учреждении на территории Речи Посполитой единого униатско-православного патриаршества потерпели, в конечном счете, неудачу. С одной стороны, против любого, даже формального союза греко-католиков со «схизматиками» резко выступила Конгрегация пропаганды веры, а с другой, Иов Борецкий, после некоторых колебаний, также отказался от направления своих посланцев в Кобрин. Между тем есть основания предполагать, что изначально позиция не только Мелетия Смотрицкого, но и главы православной митрополии относительно неучастия «литовских» восточных христиан в заседаниях униатского Кобринского собора была совершенно иной.[118] Вернуться к прерванным переговорам о соединении церквей в рамках своеобразной экклесиологической конфедерации обоим архипастырям, скорее всего, помешали весьма тяжкие и притом публичные обвинения в апостасии, выдвинутые против них весной 1626 г. В специально составленной брошюре анонимный ревнитель православия изобразил собеседования митрополита Иова и полоцкого владыки с униатами настоящим церковным преступлением, а их самих – предателями интересов своей паствы.