Естественно, что в такой ситуации Иову Борецкому пришлось защищать себя и архиепископа Мелетия от столь серьезных обвинений: уже 9 мая он обратился к духовенству и мирянам собственной епархии с особым «оправдательным» окружным посланием.[120] А 31 июля Иов направил грамоту аналогичного содержания к «великим государям» в Москву: в ней он попытался убедить российского самодержца и патриарха как в своей личной приверженности к ортодоксии в ее наиболее строгой форме, так и в категорическом нежелании кого-либо из священноначалия Киевской митрополии вступать в контакты с греко-католиками, собравшимися в Кобрине.[121] Однако усилия украинского первоиерарха обелить себя в глазах Михаила Федоровича и Филарета, по-видимому, оказались не совсем успешны: судя по реакции августейших соправителей, слухи о вероотступничестве Иова Борецкого достигли Кремля и были восприняты там вполне серьезно. Именно в сентябре 1626 г., когда заседал Кобринский «синод», на котором, кстати, до последнего дня его работы ожидали эмиссаров из Киева, царь своим указом запретил «литовским» книготорговцам ввозить и продавать на территории Московии издания, напечатанные в типографиях Речи Посполитой.
В 1627–1629 гг. православные и грекокатолические епископы возобновили диалог по проблеме соединения Церквей и образования совместного патриархата. Причем на сей раз агитация Мелетия Смотрицкого в пользу заключения «новой унии» и учреждения в Киеве патриаршего престола нашла у архипастырей «феофанова поставления» и, отчасти, даже членов православных братств гораздо больше сочувствия, нежели раньше.
По его инициативе 8 сентября 1627 г. митрополит Иов Борецкий созвал «малый» церковный собор в Киеве, где Мелетий надеялся, в частности, убедить своих слушателей в необходимости достижения немедленного соглашения с греко-католиками об объединении в едином «Руськом» патриаршестве. Ныне, к сожалению, нельзя точно сказать, насколько представительным был этот «синод». Сохранились лишь документальные свидетельства об участии в его заседаниях самого киевского владыки, полоцкого архиепископа Мелетия Смотрицкого, уже тайно принявшего к тому времени унию, и «нареченного» печерского архимандрита Петра Могилы. Не исключено, что на нем присутствовали и другие украинско-белорусские епископы, санкционировавшие труды Смотрицкого по подготовке межцерковного союза.[122] Впрочем, отнюдь не все они разделяли проуниатские симпатии Мелетия, получившего после присоединения к греко-католикам взамен чисто номинального архипастырского достоинства в Православной Церкви, не сулившего его владельцу большого материального достатка, богатейшую Дерманскую архимандритию. Например, перемышльский владыка Исайя Копинский посвятил обличению идеи конкордата с униатами и созданию совместного с ними патриаршества специальное окружное послание, которое разослал по всем епархиям Киевской митрополии.[123]
Стремление любыми средствами увеличить число сторонников экклесиологического союза с греко-католиками подвигло Мелетия Смотрицкого на сочинение знаменитой эпистолии святодуховским братчикам в Вильно, обычно датируемой в историографии концом октября – началом ноября 1627 г.[124] Мелетий весьма искусно пытался убедить своих корреспондентов в необходимости тесных контактов с униатами в преддверии их якобы скорого возвращения в лоно православия и вполне реальной перспективы образования в Литве отдельного православного (!), как следует из контекста письма, патриархата, по примеру московского.[125]
Накануне Пасхи 1628 г. в лаврском имении Гродке на Волыни собрался новый «малый» собор во главе с митрополитом Иовом Борецким, где Мелетий Смотрицкий выступил с пространными рассуждениями о непринципиальном характере догматических расхождений, существовавших в то время между Римско-католической и Греческой церквями. В заключение он сделал единственно возможный вывод из этого богословского тезиса – о желательности и даже полезности соединения униатской и православных киевских митрополий под эгидой Рима. На совещании в Гродке Мелетию удалось, в сущности, добиться столь необходимой для успеха затеянных собеседований с греко-католиками поддержки со стороны собравшихся епископов и монашествующих. Те признали теологические штудии Смотрицкого не лишенными некоторой основательности, но при этом уклонились от вынесения окончательного вердикта по такому важному и весьма непростому экклесиологическому вопросу, отложив его решение до созыва полноценного епархиального «синода» в Киеве.[126]
На Киевском соборе, состоявшемся в августе того же года, наступила драматическая развязка проуниатской интриги дерманского архимандрита, который по-прежнему использовал титул полоцкого архиепископа при общении с бывшими единоверцами. Под явным давлением партии приверженцев строгой ортодоксии и прежде всего грозных своей бескомпромиссностью запорожских казаков, на одном из соборных заседаний Мелетий был обвинен в публичном поношении Православной Церкви, из-за чего ему пришлось принести формальное покаяние в вероотступничестве. Митрополит же Иов Борецкий, сам чудом избежав расправы разгневанной паствы, поспешил не только лишить своего былого конфидента доверия и покровительства, но и решительно отказаться от проекта образования совместной патриархии с греко-католиками. Однако по-настоящему сокрушительный удар по идее создания в Речи Посполитой «Руського» патриаршества, по иронии судьбы, нанесли не отцы церковного собора в Киеве, а кардиналы из папской Конгрегации пропаганды веры, категорически воспретившие ее обсуждение на объединенном униатско-православном «синоде», что планировалось созвать во Львове в следующем, 1629 г.[127]
Реакция московских властей на попытки священноначалия Киевской митрополии заключить соглашение с греко-католическими иерархами о соединении церквей и об учреждении особого патриаршего престола для обеих деноминаций, как уже говорилось выше, последовала незамедлительно и отличалась невероятной жесткостью. При этом резко негативное отношение царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета к распространению в России «литовской» кириллической книжности во второй половине 20 – X гг. XVII в. удивительно легко уступило место равнодушной терпимости к любым украинско-белорусским изданиям в начале нового десятилетия. По-видимому, не случайно столь разительная перемена во взглядах «великих государей» произошла, как только минула угроза претворения в жизнь подобного изощренного экклесиологического замысла. Естественно, что их не могла не раздражать перспектива превращения одной из периферийных епархий Константинопольского патриархата в самостоятельную Церковь с кафедрой почти равночестной по статусу московской. Это был бы ощутимый и весьма болезненный удар по престижу сравнительно недавно образованной российской патриархии, лишавший ее исключительного положения первенствующего церковного престола в восточнославянских землях. Помимо неизбежного умаления достоинства патриаршей кафедры «царствующего града» Москвы, изменение статуса Киевской митрополии привело бы к полному провалу планов русского правительства присоединить в будущем к своей обширной державе территории Левобережной Украины и Белоруссии (за исключением ее западных областей). Между тем уже в начале 1630-х гг. фактический руководитель отечественной дипломатии, патриарх Филарет, рассматривал аннексию этих регионов Речи Посполитой в качестве едва ли не основной геополитической сверхзадачи подготавливаемой военной кампании против Польско-Литовского государства. Свои территориальные претензии на большую часть земель Великого княжества Литовского августейшие соправители юридически оформили в статьях проекта союзного договора со Швецией, выработанного в Москве в 1632 г. Как известно, данный дипломатический документ, хотя и не подписанный из-за смерти короля Густава-Адольфа, был в каком-то смысле программным для российской внешней политики тех лет.[128]
С другой стороны, в условиях крайне нестабильных межгосударственных отношений Речи Посполитой и Московии в первой трети XVII в. становится понятной заинтересованность Сигизмунда III Вазы в успехе «новой унии», то есть в создании автономного греко-католическо-православного патриаршества в Литве. Ревностный католик, он тем не менее вполне сознавал все политические преимущества реализации такого экклесиологического замысла, справедливо усматривая в нем надежное средство для ослабления сепаратистских промосковских настроений у его подданных – православных украинцев и белорусов.[129] Впрочем, из-за прямого противодействия Римской курии, отвергавшей в принципе самую возможность конкордата со «схизматиками» об учреждении особой Киевской патриархии, польскому королю и униатскому епископату так и не удалось добиться заключения новой церковной унии на территории Речи Посполитой ни в 1620 – хгг., ни позже.
3. Преодоление последствий церковной «смуты» начала XVII в(патриарх Филарет versus Игнатий Грек)
«Великих государей», безусловно, должна была беспокоить перспектива основания патриаршего престола в Киеве, обладатель которого получал бы неограниченную духовную власть над православным населением Польско-Литовской державы. Однако, по-видимому, не меньше их тревожил вопрос о персональной кандидатуре главы «Руського» патриархата в случае его образования. С осторожностью можно предположить, что более всего Филарет Никитич опасался возведения на этот престол его недавнего предшественника на московской кафедре – патриарха Игнатия Грека, бежавшего в Смуту в Литву. В Речи Посполитой Игнатий, как ныне хорошо известно, жил на покое в униатском Троицком монастыре в Вильно – обители, при которой в начале XVII столетия создано одноименное братство для борьбы с православием.