о её отца расстреляли — ей ведь приходилось писать об этом в анкетах. Она всегда стремилась подчеркнуть свою ортодоксальность, а на партию не обижалась.
Рассказав о том, что творилось в Крыму, Алёша прибавил: «И я подумал, что не готов делить с ними ответственность за зверства». Я возразила: «Конечно, расстрелять 30 тысяч — это ужасно, вообще ужасно — расстреливать. Но ведь это делалось во имя революции!»
3. Первая поездка за границу
Алёша считал, что ему в России делать нечего. Революция победила, установилась советская власть. Смотреть, как распоряжаются большевики, ему не хотелось, но не состоять членом партии — значило здесь, в России, вообще+ не участвовать в политической жизни. Некоторые анархисты уже тогда считали, что с советской властью надо бороться, но для Алёши этот путь казался немыслимым. Какой бы ни была советская власть, объективно она играет в мире революционизирующую роль. После Кронштадтского восстания он был арестован как анархист. Он сказал на митинге в Одессе, что, конечно, выступать против советской власти — преступление, но сам факт восстания матросов, передового отряда революции, говорит о том, что власть ведёт себя неправильно, и об этом надо подумать, а не искать вину в восставших. Я каким-то образом сумела проникнуть к начальнику ЧК. Алёша просидел всего несколько дней, но за это время в газетах появилось сообщение о том, что арестован инженер Улановский за спекуляцию бриллиантами. Мы решили, что это совпадение, но, возможно, что уже в то время ЧК не гнушалось клеветой.
Поехать за границу предложил отцу в Крыму большевик Затонский, старый эмигрант, который знал его ещё в Париже. Когда на Украине установилась советская власть, Затонский стал крупным партийным работником. Тогда возникла идея — послать за границу своих людей, чтобы посмотреть, что делается, и что можно сделать для распространения революции. Затонский вспомнил об отце, и тот охотно принял его предложение. Я сказала, что никуда не поеду, пока не выяснится, что с Виктором. Я видела, как он мучается, не может есть. Почему-то нельзя было делать операцию. Алёша продолжал переговоры с Затонским, а когда всё было готово, заявил: «Хватит!» Я поддалась и, ничего не сказав Виктору, уехала с Алёшей. И только вернувшись из первой поездки, узнала, что Виктор жив.
Тогда транспорт ещё не вышел из разрухи, но для нас все пути были открыты, доступны классные вагоны и лучшие гостиницы. Я съездила в Одессу, попрощалась с родителями. Приехали мы в Киев. Алёша улаживал дела, а я ждала: как он скажет, так и будет. Побывали мы в разных интересных местах, например, в Лавре, но самое большое впечатление произвела на меня панорама Голгофы. Её давно не существует. Мы взбирались вверх по лестнице, и когда я увидела небо, Голгофу, Христа и делящих его одежду, у меня дух захватило. Затем поехали в Москву.
Москва показалась мне большой деревней, грязной, жалкой и голодной. Там мы посетили двух американских анархистов, выходцев из России — Александра Беркмана и Эмму Гольдман. Сразу после революции они приехали в страну победившего пролетариата, но к 21-му году уже были разочарованы и собирались назад в Америку. Алёша беседовал с ними, но я в разговоре не участвовала — была ведь совсем девчонкой. Я с любопытством разглядывала легендарных революционеров и удивлялась, что выглядят они обыкновенно. Эмме Гольдман было за 50, по моим понятиям — старуха. Алёшу анархисты встретили, как своего человека, дали ему для передачи на Запад кое-какие материалы против большевиков, а также фотографию Махно и рассказ о том, как с ним поступили: сначала использовали в борьбе против белых и петлюровцев, а потом предали. От них мы получили адрес их знакомого, рабочего-синдикалиста, у которого потом остановились в Берлине.
В то время Алёша не знал, что нашу поездку организовала ЧК, но понимал, что об этом визите и о поручении анархистов никто знать не должен. Но пришли мы к ним, не скрываясь, нам тогда не приходило в голову, что куда-то нельзя ходить. Поручение мы выполнили. Алёша был совсем не против того, чтобы рабочие на Западе узнали, что творится в России, считал, что это полезно, что можно на большевиков повлиять. А я через много лет, в Лефортовской тюрьме, вспомнила об этом случае и боялась, что он всплывёт на следствии, считая, что это наше единственное серьёзное преступление против властей.
Потом мы встретились с теми, кто должен был одновременно с нами, но каждый своим путём, выехать за границу. Это были Михаил Горб, большевик и чекист, и Василий Зеленин, бывший левый эсер. Фамилию Николая, тоже бывшего левого эсера и руководителя нашей группы, я забыла. Всех их расстреляли в 37-м году. Иначе сложилась судьба двух других членов группы — бывшего анархиста по прозвищу Дух и его жены Розы, прелестной маленькой женщины. Их родители до революции эмигрировали во Францию, поэтому они хорошо говорили по-французски. По окончании нашей «миссии» Дух с женой уехали во Францию и больше в Россию не возвращались. Впоследствии наши обращались к ним с разными поручениями. В одну из поездок в 30-е годы мы их навестили. Он работал шофёром, жили они скромно и скучно. Им казалось, что в Советском Союзе жизнь бьёт ключом. Очень хотели вернуться, но я им не советовала. Не знаю, что с ними стало при немцах.
Мы договорились с членами группы: добравшись до Берлина, встретиться там по объявлению в эмигрантской газете «Руль». Мы с Алёшей приехали в Петроград, остановились в гостинице «Астория». В Петрограде была коммуна. Ничего нельзя было достать, переполненные трамваи ходили редко, а в гостинице не было воды, но мне нравилось, что ни за что не надо было платить. Покатались бесплатно на лодках. Нам выдали паёк — хлеб и рыбий жир. Даже мне показалось невкусно. А ведь мы находились на особом положении, у других и того не было.
Из Петрограда поехали в Ямбург, город на эстонской границе. Возле Ямбурга — деревня Мертвецы, здесь когда-то остановились красные. Один берег советский, другой эстонский. Прожили там дня три, скучали ужасно: нечего было читать. Наконец, местные чекисты перевезли нас на другую сторону речки, где нас встретил проводник-эстонец. Одеты мы были, как нам казалось, по-европейски: оба в новых синих костюмах, которые нам выдали в Москве, но с собой — только по небольшому пакету с парой белья и полотенцем. «Куда вы собираетесь идти?» — спросил проводник. «В Нарву, в гостиницу». «А документы у вас есть? Ведь в гостинице потребуют документы». Документов у нас не было. Зато были бриллианты и масса денег — долларов и фунтов, которые мы потом, ко всеобщему удивлению, привезли назад. Проводник предложил: «Я могу дать вам справку, которая у меня с моей сожительницей сохранилась с советских времён». Оставил нас в безопасном месте и принёс грязноватый клочок бумаги с какой-то печатью. Читаем: Пётр Раю, житель деревни Мертвецы и Мария Андреевна Ройтятя. Эта справка нам очень пригодилась. Потом мы поняли, что нас пустили, не обеспечив документами, потому что нами не жалко было пожертвовать. Другие, позднее, приезжали за границу, лучше экипированными.
Эстонец отвёл нас подальше от пограничных патрулей и сказал: «До Нарвы — 35 километров. Идите прямо-прямо. Не советую приходить в гостиницу вечером. Лучше переночуйте в поле». Мы пошли и вскоре наткнулись на пограничную заставу. Хотя я была абсолютно бесстрашной, никогда не верила, что со мной может случиться что-нибудь плохое, но всё-таки отметила неприятное ощущение в животе. Тут Алёша меня обнял, стал что-то нашёптывать, будто мы влюблённая парочка. Видно, мы показались пограничникам глупыми и безобидными. Именно наша глупость, невинность, спасали нас. Мы настолько не чувствовали себя виноватыми, что и другие нас такими не чувствовали. И не остановили. Мы свалились где-то в поле, переночевали. Утром подходим к Нарве. Осталось несколько километров. Хочется есть и пить. Я начала похныкивать, за что получила от Алёши нагоняй — подумаешь, прошла 35 километров, солдат называется.
В Нарве он потряс меня знанием заграничной жизни. Говорит: мужчину и женщину не пустят в гостиницу без вещей. Значит, прежде всего надо купить чемодан. Но магазины ещё закрыты. Наконец дождались открытия базара, купили хорошенькую, чистенькую белую корзину, сложили в неё наши свёртки. И ещё Алёша знал одну вещь — нужно идти в хорошую гостиницу, в дешёвых бывают облавы, ищут воров и проституток, а нам попадать в полицию совсем ни к чему. Нашли дорогую гостиницу. У входа — дородный швейцар в шитом мундире. Подходим, вдруг я вижу Алёшу со стороны — в новом синем костюме, а брюки коротковаты. Швейцар посмотрел на него, на корзину, на меня и заявляет, что все номера заняты. Алёша был несколько обескуражен. Идём дальше. Он говорит: «Надо поискать гостиницу подешевле. Боюсь, не такой у нас вид, чтобы соваться в дорогую». Наконец устроились.
Я падала с ног от усталости, не хотела идти обедать, Алёша ругался: «Что же будет дальше, если ты так расклеилась с самого начала, из-за таких пустяков?» Все деньги и материалы анархистов он зашил в специальный пояс, который надевался прямо на тело. На ночь снял пояс. Утром ушли из гостиницы, и вдруг он вспомнил, что забыл пояс в номере. Вернулся и нашёл его на месте. Везло нам невероятно! Могли бы остаться без копейки, а деньги ведь даны были не лично нам, а на мировую революцию.
Из Нарвы мы отправились в Ревель. Из Ревеля — помнил Алёша — идут пароходы в Германию. Приезжаем на последнюю станцию, выходим на платформу и видим надпись: Таллин. Бросились назад к поезду, но у него хватило соображения догадаться, что Ревель переименовали в Таллин. «Это, — говорит, — Ревель, и ничего другого». От бельевой корзины мы отделались ещё в Нарве и приобрели чемодан. С чемоданом у нас вид стал приличнее. Имея опыт, сразу направились в скромную гостиницу. Алёша решил: не надо спешить, мы должны знакомиться с западной жизнью. Пошли в ресторан.
Сама по себе Европа не произвела на меня никакого впечатления. Я знала по литературе, что пока в стране нет революции, в магазинах есть товары. Но ведь это всё — для богатых. И всё равно — скоро здесь тоже будет революция. Но обилие еды нас потрясло. До этого я не знала, что значит по-настоящему есть. А Алёша хорошо питался только в ссылке, на царские деньги. Утром в ресторане мы взяли по огромному куску жареного мяса с луком. В обед — от добра добра не ищут — взяли то же блюдо. Три раза в день ели «цвибель-клопс». Как только наши желудки выдержали! Потом, конечн