кий, помню, сказал: «Гарик всегда знал всё». И в этой ёмкой фразе, на самом деле, содержится очень глубокая и ёмкая характеристика Суперфина. Но долгое время Гарик был как бы теневой личностью. И вот уж кто был, так сказать, охотником-одиночкой, кто не имел тяги ко всяким организациям, группам, партиям. Я тоже не имел такой тяги, но он особенно.
Известно, что в своей области он уникальный специалист. Сказать о нём «специалист» — это очень бледно. Конечно, он специалист. Но при том, что он не получил высшего образования — из одного института его отчислили, а второго он не кончил — он просто гигант в своей области. А область его очень обширна. Кратчайшим образом, единственным словом, я охарактеризовал бы это как источниковедение. Архивы, документы, библиография — это его стихия. У него — колоссальные знания, феноменальное чутьё, а главное — удивительный диапазон. Например, Лазарь Флейшман, который работает здесь, в Иерусалимском университете[109], в этом смысле близок Гарику. Он тоже документалист, охотник за документами. У него тоже немалая, но всё же обозримая, сфера исследования. А кругозор Гарика и сфера, поле его деятельности, поистине необозримы. Он был бесценным человеком не только для Солженицына и Сахарова. Все, кто в последнее время, перед арестом Гарика, имели дело с документами, источниками, архивами, всякого рода справками — не могли без него обойтись. Но даже и такие сумасшедшие эрудиты, как лингвист, филолог, семиотик и Бог знает кто — Кома [Вячеслав Всеволодович] Иванов — тоже, мне кажется, обращались к его помощи. Сфера его интересов — это вся история литературы и собственно история. Помню его разговор с Верой Прохоровой[110] о генеалогии её дворянско-купеческого рода, неотделимого от русской истории и культуры. Всем этим он не просто интересуется, а обладает какими-то устрашающими знаниями. Это сказала мне потом и Вера, на которую, кстати, он произвёл самое лучшее впечатление. Но феноменальнее всего, конечно, его профессиональная эрудиция. Незадолго до ареста он сделал крупное открытие в области истории литературы — разыскал письмо Гоголя. Наследием Гоголя после его смерти и по сей день занимались, наверное, не менее усердно, чем наследием Пушкина. И обнаружить письмо Гоголя — дело нешуточное. Гарик просто его вычислил. Он понял на основании имеющейся информации, что такое письмо должно быть Гоголем написано. Исследователи не знали, где и как его искать. А Гарик его нашёл. Но не успел сделать публикацию, его посадили.[111]
М.У.: Он редактировал воспоминания Микояна.
А.Я.: Ну вот, пожалуйста! Воспоминания Микояна он редактировал! Тут надо сказать, что Микоян уже был в каком-то смысле отставным вельможей. Не опальным, а именно отставным. Был не у дел, не был одним из руководителей партии и правительства. Но всё равно был вельможей. Его воспоминания — это история революции, Гражданской войны. И это тоже входило в круг интересов Гарика. Причём, тот же Флейшман проводит всю жизнь в архивах и библиотеках, а Гарик порхал, как птичка. Непонятно было, когда он читает. У него была способность — взять любую книжку, брошюру, и сразу её как бы разглядеть, всё в ней как бы увидеть. Жил он в маленькой комнатке; для меня-то это квартира Тихомировых, но в историю она войдёт как суперфиновская квартира. Изголовье его постели и стулья были завалены грудами книг. Судя по письмам из Москвы к тебе его матери Баси Григорьевны, он выписывал в лагере какое-то колоссальное количество книг и журналов. Другое дело — отдавали ему их или нет — за всё надо было бороться. Но мы-то, в общем, не видели, когда он читает. Он необыкновенно живой человек, никакая не архивная крыса. Я это говорю не в злом смысле, но есть такой тип — кабинетного учёного. Нельзя сказать, что Гарик был душа нараспашку, хотя с близкими людьми он был способен на очень большую откровенность, даже исповедальную. И его живые, непосредственные связи с людьми были столь же многообразны, как и его научные интересы и устремления. Отсюда — огромный круг его знакомых, масса времени, которое он проводил с людьми, в частности, с нами, к нашей с тобой радости. Конечно, он человек с разными странностями. Да и кто же не со странностями? И потому, что Гарик был такой маленький и как бы слабый — а на самом деле крепкий, жилистый — он с детства выработал необыкновенно мужественную линию поведения: если какой-то конфликт или драка на улице — никогда никому не уступать, огрызаться на любого, будь тот хоть семи пядей во лбу. Я сам был этому свидетелем, но и без меня он бывал эдаким петушком. Но вместе с тем, он где-то не надеялся на свои силы. Он боялся, что в лагере ему будет трудно, боялся физического труда. Но никакими силами нельзя было его заставить уехать из России. Его уговаривали все, в том числе, Солженицын. Я это знаю со слов моих товарищей.
Арест его был неотвратим. Гарик был неизменным консультантом, библиографическим редактором «Хроники», совершенно бесценным человеком. Накопилось много материала, и понадобился библиографический аппарат. Появилась картотека. О ней возникла целая легенда. Больше всего КГБ охотилось не за самой «Хроникой», а за её архивом, картотекой. Завладеть ею — значило засечь сотни людей. Красин дал на Гарика разного рода показания, в том числе и про это. За ним началась охота, и его посадили. На следствии он сначала проявил слабость, которую потом с лихвой искупил. Да что там «искупил»! А потом — всё его поведение на суде и после, в лагере — это образец геройства. И так до сих пор.
М.У.: А как ты объясняешь, что такой человек мог проявить слабость? Ведь это невероятно. Разумный, уравновешенный. Как они могли его охмурить?
А.Я.: Не знаю. Я ведь не сидел. Я очень смело вёл себя на допросах, но я был вольный. И у меня были ощущения вольного, а не арестованного. А как там сидят в тюрьмах и дают показания — уж если кому догадываться, то тебе, а не мне. Что я буду гадать? И не подумаю даже. Потому что я не сидел.
М.У.: Ну, хорошо. Про Гарика — всё?
А.Я.: Про Гарика мы с тобой можем очень много говорить. Но то немного, что я сейчас рассказал, его ведь как-то характеризует?
М.У.: Да. Он везде бывал.
А.Я.: Со своим огромным портфелем.
М.У.: Что вообще его привело в этот круг? Он говорил иногда, что ему вся эта деятельность…
А.Я.: Да — как бы до лампочки. Но что значит «говорил»? Он же был ироничен, был мистификатором в высоком, прямо каком-то гоголевском смысле. Я думаю, тут было два момента. Во-первых, его любопытство. Опять же в самом высочайшем смысле слова. В словах «любопытство» и «испытатель» один корень. Испытатель — пытающий природу человек. У Гарика было любопытство к истории, к живой истории, к участию в ней. И конечно, к её документальной части. Потому что для него история облекалась в документы. Но, кроме того, это и люди. А во-вторых, чего там гадать, — совесть его привела, как и всех нас, как бы он ни иронизировал. Причём, он всегда знал всему цену, он и в людях разбирался прекрасно. Всему он знал цену и знал неотвратимость расправы над ним и мучений, которые ему предстоят.
Наша лагерная переписка
Решаюсь включить в это издание наши письма, выбирая то, что может дополнить рассказ о лагере или об инвалидном доме, по-новому характеризовать пишущего или адресата. Больше всего сохранилось писем отца. И мне особенно хочется познакомить читателя с его письмами. Мне кажется, что без них — он предстаёт в этой книге однобоко. Революционер и лихой вояка — или просто любитель приключений; удачливый, но не избежавший провалов разведчик, — что ещё увидел читатель? И даже оказав редкую честь — поместив о нём статьи в энциклопедиях — пишут о том же. Между тем, знавшие его — больше помнят о нём другое. И вот это другое в его личности я и надеюсь передать с помощью писем.
Сожалею, если слишком резкие литературно-исторические суждения отца, его выпады против религии — кого-то заденут. Прошу учесть, что родились эти суждения в особых условиях и вызваны беспокойством отца за дочь. Убрать их из текста — было бы жаль, лишило бы письма их боевого духа.
Позволяю себе небольшие поправки, в основном, синтаксические, и некоторые сокращения.
Раздел состоит из общей части, из подборки писем отца мне и из писем отца — маме 1955–1956 гг.
Самое старое по времени — это письмо отца из карагандинского лагеря матери в лагерь на Воркуту, пересланное ей, как видно, бабушкой из Черновиц:
[без даты — лето 1952 г.]
Надя, дорогая моя!
Вот уже 18-й месяц прошёл, как я получил последнее письмо от Майи. Из Черновиц я вообще ещё ни одного письма не получал, кроме одной коротенькой записки при посылке, от Иринушки.
Я знаю, что Майя заболела нашей семейной болезнью, но чем кончилась эта болезнь, и как долго будет продолжаться курс лечения — этого я не могу узнать. Черновицы молчат. Шлют посылки, но ни слова ни о Майе, ни об Ирине, ни о тебе. А гнусная вещь — неизвестность. Ты-то понимаешь, что я — не такая уж нервная барышня, чтобы мне нельзя было прямо написать правду. Очень прошу тебя взять на себя это дело и вразумительно сообщить, что с ребятами и с тобой. Как твоё здоровье? Если ты ограничена, как я, двумя письмами в год, то перешли для меня письмецо через маму, но напиши обязательно.
Мне смертельно надоел этот дом отдыха, но жаловаться на условия жизни не могу. Я почти совершенно не работаю, много отдыхаю и привожу в порядок свои мысли. Понемногу прихожу к выводу, что нечего стыдиться своего младенчества. Не всё так глупо было в ранней молодости, как я впоследствии иногда думал. Жаль, что нечем утолять жажду знания. Добраться бы на годик до хороших книг! А пока что я стиснул зубы и жду. Десять лет — не вечность, если чувствуешь, что своего назначения в жизни ещё не выполнил. Полагаю, что ты чувствуешь примерно то же самое.