Но мне сразу же пришлось принять суровые правила социальной иерархии, неписаный закон, который передавался из поколения в поколение. Несмотря на одинаковую синюю униформу, строгие прически и запрет на косметику, разное происхождение оставило на ученицах неизгладимый след. Это сквозило в надменных взглядах, которые одни девочки бросали на других; в осторожных жестах, выпяченных в знак согласия губах, поворотах головы, слаженных движениях рук — всех тех сигналах, которые я невольно замечала. Со мной учились дочери юристов, врачей, университетских профессоров, составляющие элиту нашего класса. Они очутились за партами рядом друг с другом без всякого сговора, по наитию: просто признали, что равны между собой. Дальше шла большая группа дочерей офисных работников, служащих Enel[14] и Sip[15], одержимых социальным ростом. Их матери-домохозяйки мечтали, что дочери получат те же возможности, что и сыновья. Эти девочки заучивали уроки наизусть, чувствуя, что во многом уступают богатым одноклассницам; они выкладывались на полную катушку, посвящали долгие часы учебе и покорно внимали наставлениям сестры Линды.
А еще была я, Мария Малакарне. Чужая и для тех и для других. Наверное, поэтому одноклассницы боялись и ненавидели меня. Я разрушала их иерархию, попирала каждый шаг социальной эволюции. Я говорила почти сплошь на диалекте, но при этом получила «восемь» по итальянскому[16]. Я не видела пользы в латыни, но выучила ее довольно легко. Я любила историю и в то же время не слишком отставала по математике, хоть и не добивалась по этому предмету отличных оценок. Через несколько недель меня окружали заклятые враги. С одной стороны — девочки из элиты, которые не могли стерпеть такую персону в своем фальшивом и блеклом мире, с другой стороны — дочери «белых воротничков», жертвующие собой, дабы продемонстрировать, что эмансипация возможна, пусть пока и не для всех.
4
Первые месяцы я училась довольно прилично. Сестра Линда часто хвалила меня, разжигая во мне желание добиться успеха. Неудачи богатых девочек дарили надежду, что вне мира, где я выросла, действуют другие законы, лишенные предопределенности, что каждый может выстроить свое будущее исключительно благодаря собственным достижениям. Я по-прежнему с восхищением смотрела на некоторых своих одноклассниц, на их красивую одежду, выглядывавшую из-под халатов; следила за манерой говорить, оценивала словарный запас, который всегда казался мне богаче моего. И, вынужденно соглашаясь с тем, что в определенном смысле они лучше меня, я признавала справедливость издевок Паолы Касабуи, ставшей моим злейшим врагом. У Паолы, дочери известного адвоката из Бари, были блестящие длинные волосы, словно у куклы, и хорошо заметные формы. Она держалась открыто и своей быстрой напористой речью могла ошеломить любого собеседника. Паола мечтала стать королевой мира. Та же Магдалина, только ее образованная версия.
Иногда Паола останавливалась, чтобы оглядеть меня: руки в боки, подбородок вызывающе вздернут вверх.
— Де Сантис, — цедила она сквозь зубы. — Интересно, как тут оказалась такая замарашка?
И даже если во мне бурлила злость, я молчала, потому что за серыми стенами школы лежал путь к свободе, и я никогда не позволила бы чужим насмешкам встать у меня на пути.
По утрам мы по-прежнему встречались с Микеле, и я во всех подробностях рассказывала, что случилось со мной в школе. Рюкзак у Микеле всегда был почти пустой. Только куча каких-то записей шариковой ручкой, строчки которых сплетались между собой в глубинах электрической синевы ткани рюкзака.
— А книги ты не носишь? — спрашивала я у него.
— А зачем? Я их наизусть знаю.
Микеле не питал особой симпатии к своему учителю литературы, которого называл зомби: высокому, очень худому, с кожей как папиросная бумага и темными кругами под глазами; на висках — пучки ярко-синих жилок.
— Гребаный засранец, — бросал мой друг. — Когда-нибудь он будет иметь дело со мной.
Я с недоумением смотрела на него. Моя новая школа создала пропасть между прошлым и настоящим, и теперь наш район часто казался мне совершенно незнакомым местом.
— Мике, ты же знаешь: если не будешь учиться, тебя исключат.
— Да насрать, Мари, меня тошнит от школы.
Мы шли так оставшуюся часть пути до Петруццелли, обсуждая во всех подробностях нападки Касабуи и зависть богатых, но не особенно сообразительных девушек. Потом я пародировала сестру Линду, подражая ее акценту и гортанному голосу, и мы хохотали во все горло, пока не приезжал автобус.
— Увидимся завтра, — прощался Микеле, почесывая затылок.
Я улыбалась, глядя, как он кривляется и подбрасывает свой рюкзак, чтобы привлечь мое внимание. Круглое чистое лицо мальчишки, который всем нравился. Люди считали его безобидным, слишком молчаливым и вежливым, не способным обидеть даже муху. Мы почти забыли, чей он сын. Иногда, когда мы с Микеле были рядом, я вспоминала, как в детстве боялась, что он внезапно вытащит на свет скрытое зло, унаследованное от отца; ту черную смолистую жижу, которая рано или поздно изменит его даже внешне. Со временем я убедила себя в нелепости этой мысли, но иногда она возвращалась и мучила меня по ночам. Сны всегда были одинаковыми, они пугали не только образами, но и запахами, надолго застревавшими в ноздрях после пробуждения: вонь кошачьей мочи и гнилых водорослей.
Во сне я бродила в каких-то камышовых зарослях, а потом замечала знакомые развалины Торре Кветты. Я присаживалась среди камней, чтобы украдкой понаблюдать за морем. И тут вдруг замечала Микеле: он лежал на песке, безмолвный и выпотрошенный, черви выползали у него изо рта и глазниц, он протягивал руку, еще живую, чтобы попросить помощи, но я кричала и просыпалась, а потом прибегала мама проверить, что со мной случилось.
— У тебя слишком живое воображение, Мари, твой мозг не отдыхает даже ночью. Это потому, что ты была лунатиком в раннем детстве.
Винченцо ворчал, поскольку мои крики его будили. Он ругался на меня, потом отворачивался и говорил, чтобы я больше не смела шуметь и мешать ему высыпаться, поскольку утром ему надо на работу. Но однажды вечером именно Винченцино заставил меня понять смысл этого сна.
Рождество почти наступило, и наш район принарядился к празднику: разноцветные огоньки на балконах, звезды на фасадах, праздничные вертепы, которые кое-кто из стариков собственноручно соорудил у входа в дом. Все это создавало почти волшебную атмосферу. Сестра Линда на уроке задала нам написать сочинение о значении праздника Рождества. И я рассказала о чарующих огоньках, о радости в сердцах детей, ждущих подарков, о семье, собравшейся вместе, — и бабушка Антониетта, и даже бабушка Ассунта с тетей Кармелой, — о чистке мандаринов за игрой в лото, когда бабушка Антониетта вспоминала о детстве сыновей, моей мамы и тети Корнелии, и от этих рассказов в ушах раздавалось мерное «тик-так» прошлого.
Мое сочинение настолько понравилось сестре Линде, что она решила прочитать его перед вторым и третьим классами.
— Вы слышите мелодию? — спросила она с сияющими глазами.
Ученицы недоуменно уставились на нее.
— Ослицы! — разозлилась она, стукнув кулаком по кафедре. — Мелодию слов. Будто играет оркестр.
Я всем сердцем наслаждалась моментом счастья, чему только способствовало сердитое выражение лица Касабуи, которая воззрилась на меня, словно говоря: «Посмотрим, как ты выкрутишься в следующий раз». Я поделилась новостью дома, и мама очень обрадовалась. Папа ничего не сказал, но вечером, после ужина, протянул мне руку. Я вложила в его ладонь свою — как обычно, робко и осторожно, будто могла обжечься. Мы сидели так несколько минут, пока тепло наших пальцев не растворило в моем сердце дремлющие и ни разу не озвученные обиды. Время от времени мне неизбежно случается подсчитывать все хорошее и плохое в пройденной жизни, и такие редкие моменты близости с отцом оказываются среди самых драгоценных воспоминаний. Однако в те дни я уже научилась не слишком погружаться в радость, потому что злая обманщица судьба всегда подстерегала неподалеку.
— Пойдем посмотрим на вертепы с фонариками? — с хитрым взглядом спросил меня Винченцо.
— Да, хорошая идея, Мария. Иди погуляй с Винченцино, — поддержала мама.
Я кивнула и последовала за братом. Дул сильный ветер, холодный и резкий; он растаскивал мусор, валявшийся на улице, подхватывал, кружил в воздухе, а затем швырял обратно.
На площади Меркантиле стояла немного грустная суета: в рождественский сезон рынок работал и по вечерам, но сейчас некоторые продавцы уже ушли домой, а другие только собирались. На земле валялись скорлупки грецких орехов, шелуха от семечек, бумага и кучки собачьего дерьма.
— Как насчет вертепов?
— Сейчас-сейчас, это получше вертепов будет.
Я знала эту злую усмешку. И слегка испугалась.
— Я видел, что Микеле Бескровный тебя каждое утро на автобусную остановку провожает. — Винченцо поднял еще целый грецкий орех в скорлупе и поднес ко рту.
— Ну и что с того? И вообще его зовут просто Микеле. Бескровный — это его отец.
— А ты думаешь, яблоко от яблони далеко падает?
Я вопросительно посмотрела на брата и приостановилась, как никогда внимательно вглядываясь в каждый сантиметр его тела: выступающие лопатки, узкая грудь, тонкое треугольное лицо с едва заметным подбородком. Я заметила, как красота схлынула с Винченцо, оставив лицо бесстрастным и пустым.
— А ты знаешь, что делает папаша Бескровный у себя дома?
Я отрицательно цокнула языком. Вспомнились только его молодая жена и дети-близнецы с огромными глазами.
— Тогда смотри, смотри! — Он схватил меня за руку и потянул за собой, приглашая заглянуть внутрь.
Я немного поколебалась, но любопытство победило, и я медленно открыла дверь, которая оказалась незапертой. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы различить фигуры в темной комнате. Затем я повернулась к Винченцо.