— Это что тут такое? — недовольно спросил он, потому что шумная толпа мешала праздновать именины сына.
Ответил старик в красивом воскресном костюме и шляпе-котелке:
— Там, на морском берегу, одну из лодок разломали, разбили на мелкие кусочки.
— А кто это сделал? Знаете? — спросил Церквосранец. Лицо у него стало пурпурно-красным; казалось, вот-вот вспыхнет пожар.
Старик осторожно огляделся вокруг и внезапно понизил голос:
— Они оставили сообщение на листе картона, повесили его на пристани. «Никто не поимеет Бескровных» — вот что там было написано.
У меня кровь застыла в жилах, и Церквосранец тоже насторожился. Ведьма подвела итог одной из своих пророческих фраз:
— Когда дела плохи, уже ничего не исправишь. Лучше пусть сразу положат нас в домовину или выкинут отсюда. Надежды здесь не осталось.
Мы присоединились к остальным гостям, и, пока женщины делились друг с другом соображениями, мужчины быстро пошли к пристани. Я, мама и тетушка Наннина шли следом на небольшом расстоянии; мама волновалась, потому что не знала, чью лодку разбили, а меня терзало плохое предчувствие, никак не желающее исчезать. На пристани оказались и другие люди: какой-то старик, молча стоявший у предупреждения на картоне, и нищий, который качал головой и на любую фразу отвечал «да».
— Ты видел, кто это сделал?
— Да.
— Который из братьев?
— Да.
— Да в задницу тебя, придурка.
— Да.
Именно тогда папа узнал обломки своей лодки и буквы, раньше составлявшие дорогое ему название «До свидания, Чарли». Мама прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать, а отец сотрясал воздух бессмысленными воплями ярости. Тетушка Наннина трижды перекрестилась и тихо пробормотала:
— Бедная семья. На них лежит проклятие.
Церквосранец услышал и смерил ее суровым взглядом:
— Молчите! Вы просто злобная старуха, так что лучше бы вам заткнуться.
Остальные, собравшись у обломков лодки, переговаривались вполголоса, качая головами.
— Я убью его! — рявкнул папа, поворачиваясь ко мне. — Убью твоего дружка. Это наверняка он, ясное дело. Должно быть, не простил мне того, что я сказал ему на свадьбе, и решил отомстить.
— Кто? Микеле? — спросила я больше у себя. И убежденно заявила: — Не может быть.
— Раскрой глаза, Малакарне, все очень просто. В записке так и сказано, четко и ясно.
Отец давно уже не называл меня так. Это прозвище хранилось вместе с другими забытыми вещами из моего детства. Оно было связано с тем временем, когда я таскала за волосы Касабуи или втайне сбегала с Микеле к морю. Мне не верилось, что мой друг мог совершить такое безумство, но если папа не ошибался, то мальчик, которого я когда-то знала, был погребен в прошлом, как и сама Малакарне. От обоих остались лишь блеклые воспоминания.
Церквосранец подошел к моему отцу и попытался успокоить его:
— Подумай, Анто, это мог быть кто угодно, а потом обвинили Бескровного.
— Никто не запачкает рот именем Бескровного. Если я его поймаю, то убью, — отрезал папа. И выдохнул, рухнув на кнехт: — Тере, всему конец. Нет лодки, нет моря, нет денег.
Мама перекрестилась и начала молиться.
С того дня она обрела невероятную привязанность к изображению Богоматери Скорбящей, такую сильную, что уверила себя: длинное тело, лежащее в ногах Мадонны, с черными ребрами и красными от крови коленями, — копия Винченцино. Мама убедила себя, что на нашу семью возложена трудная задача искупить грехи всего района. Возможно, скажет она позже, права тетка Наннина: на всех нас лежит проклятие. Поэтому мама молила и молила о милосердии. Она каждый вечер ходила в церковь Санти-Медичи и молилась возле статуи Богоматери, заработав прозвище Скорбящая Тереза.
Папа взял обломок борта с надписью «До свидания, Чарли» и забрал его домой. По дороге говорила только мама:
— Я уже потеряла сына, я не хочу потерять и мужа. Ты не пойдешь к Бескровным, они убьют тебя. Мы всегда делали все по-твоему, но на этот раз сделаем по-моему.
Оказавшись дома, папа излил свой гнев на окружающую обстановку, на посуду в раковине и вазу на буфете, изрыгая худшие проклятия, на которые только был способен. Потом мы с мамой молча собрали осколки, поскольку обе знали: когда папой овладевает гнев, единственная защита от него — молчание.
— Мари, если я узнаю, что ты все еще видишься с этим ублюдком, больше никогда в жизни не выпущу тебя из дома! — рявкнул он в конце, подняв указательный палец. Папа стоял так близко, что брызги слюны попали мне на лицо.
Мама пыталась вмешаться, но отец заставил ее замолчать скупым взмахом руки. Я кивнула, показав, что поняла каждое слово. Ноги дрожали, меня мутило, терзала мысль о том, как Микеле мог запятнать себя таким злодейством. Я больше не знала его. Каким он стал? Кто он сейчас? Я только чувствовала, что наша встреча стала мостом между прошлым и настоящим, словно вернув к точке, когда наши жизни разошлись.
Мы с мамой и папой долго молчали. В окно я видела группу детей, которые играли, пинали камешки, шутили и смеялись. Слышался и голос Цезиры, которая читала мужу одну из своих гневных филиппик. Старик прошел мимо по улице, ведя рядом велосипед. Легкий ветерок взъерошил листья базилика на подоконнике.
— Мы вступаем в каждый день с надеждой, что он будет лучше предыдущего, — сказала мама, возможно чувствуя на коже дыхание жизни, безмолвную просьбу о счастье, которую, как она надеялась, сумеем уловить и мы.
Папа нахлобучил шляпу и хлопнул дверью.
— Богоматерь Скорбящая, сделай так, чтобы он не пошел к Бескровным.
И в тот раз Мадонна услышала молитву моей матери.
2
Лучи утреннего солнца протискивались сквозь жалюзи, словно диковинные пальцы, и нежно, тепло и ласково касались лица. Я немного поворочалась в кровати, отворачиваясь от них, моргнула и потрясла головой, чтобы избавиться от остатков сна. К счастью, папа уже проснулся; я слышала, как он возится с кофеваркой и ворчит с раннего утра. Я подозревала, что ему придется немало повозиться, чтобы найти другую работу, и этот поиск наверняка выбьет его из колеи. Возможно, именно в тот день я отказалась от мечтаний, связанных с литературой, чтобы внести свой вклад в семейный бюджет. Но мама так гордилась, что я поступила в университет! Литературу мне преподавал известный профессор Ди Риенцо по прозвищу Людоед — очаровательный пятидесятилетний мужчина, бывший военный летчик, знаток литературы, любитель Данте и латыни. Не знаю почему, но он тоже, как и потрясающая мать-настоятельница в школе Пресвятого Сердца, увидел в моих сочинениях искру таланта и, зная мои финансовые трудности, взял за правило одалживать мне книги, которые я жадно проглатывала во время летних каникул в глубинке Чериньолы. Так я выяснила, что люблю Габриэле д’Аннунцио, что меня может растрогать Беппе Фенольо, а Аннина из стихов Джорджо Капрони заставляет грезить наяву. На четвертом году обучения Людоед дал нам очень сложное задание: «Пия де Толомеи и ее значение». Для моих однокашников тема о даме, которой Данте посвятил всего несколько строк, была совершенно непостижимой, но у меня нашлось что сказать о роли женщины в семье и в мире. Именно тогда профессор Ди Риенцо проявил ко мне настоящую доброту. Он не имел леденящих душу привычек учителя Каджано, говорил тихо, у него было красивое лицо актера, ясные и живые глаза, но беспощадные рассуждения сделали его одним из самых требовательных преподавателей.
— Ты родом из старого Бари, не так ли, Де Сантис? — спросил он, возвращая сочинение, за которое поставил «девятку».
Я кивнула, опасаясь, что он считает мою работу слишком циничной и выходящей за рамки общепринятого.
— Для многих это приговор, — спокойно продолжил профессор, — но для тебя, Де Сантис, я думаю, это дар. Нельзя по-настоящему узнать вещи, если раньше не встречался с их полной противоположностью. Прекрасное, которое мы считаем совершенным и великолепным, порождено уродством и несовершенством. Если знаешь, что такое зло, то наверняка распознаешь и добро.
Именно благодаря профессору Ди Риенце мне вскоре предстояло начать учиться на литературном факультете.
А сейчас, сидя на краю кровати, я размышляла о том, есть ли смысл убегать от своей судьбы. Может, Магдалина права и мне лучше найти работу и зарабатывать деньги, чтобы помогать семье. Я скрестила ноги и посмотрела прямо перед собой, нехотя, с трудом готовясь встречать новый день. Вспомнила слова, которые бабушка сказала незадолго до смерти, о том, что внутри меня есть дурное семя, которое я могу использовать для защиты. Вероятно, оно защищало меня не от других людей, а от собственных снов.
Мне надо было увидеть Микеле, потребовать объяснений, плюнуть ему в лицо. Я осмотрелась и задержалась взглядом на пустой кровати братьев, ритмично и медленно моргая, как младенец. Я чувствовала себя одинокой. С кухни доносился аромат шоколадного торта, сладкие ноты с привкусом корицы. Только мама могла решить испечь торт после такого несчастья. Она поцеловала меня, когда увидела.
— Ты рано проснулась! — И продолжила подпевать Бальони по радио.
У меня появилось отчетливое чувство, что случившееся ее порадовало. Возможно, глубоко в душе она наивно надеялась, что папа действительно изменит свою жизнь и превратится в другого человека. Я быстро, без аппетита поела, поглощенная собственными мыслями.
— Куда ты идешь в такую рань?
— В университет, — соврала я, — узнать о начале занятий.
Мама вздохнула два-три раза.
— Ах, моя девочка идет в университет! Бабушка гордилась бы тобой. — И она снова нагнулась поцеловать меня.
Я шла по переулкам, вспоминая, как в детстве шпионила за Николой Бескровным и ждала, что он у меня на глазах превратится в отвратительное чудовище с огненным языком и змеями вместо волос. Оставалось надеяться, что Микеле все еще живет в том же доме. Я больше не искала его и, по сути, ничего о нем не знала. Мне сразу бросились в глаза фасад, совсем недавно выкрашенный в белый цвет, новые рамы, цветущие растения на подоконниках. Дом полностью отремонтировали. Я постучала, пытаясь сглотнуть слюну, сушившую гортань и мешавшую дышать. Мне открыла дверь красивая, ухоженная женщина. Я отчаянно пыталась вспомнить, кто это, и едва узнала маму Микеле. Прическа у нее была как у куклы Барби, черное ожерелье на шее подчеркивало темные глаза. Длинные ногти покрыты ярко-красным лаком, того же оттенка помада на губах. Мать Бескровных тоже изменилась с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я сразу заметила контраст между гладкой светлой кожей лица и тонкими морщинистыми руками, единственной видимой деталью, которая выдавала ее возраст.