опять при своем остались. «Неудобная земля!» — говорим, да и шабаш… Погодя мало, опять мы пошли к Владимиру Александрычу. Вышел он опять к нам со скрипкой и триндикает. «Что, говорит, миленькие, скажете? Все небось о наделах?» — «Так точно, говорим, ваше благородие!» — «Не бойтесь, говорит, ничего! Все, говорит, хорошо обойдется. Вот ужо, говорит, погодите!» А сам на скрипке-то как завизжал да завизжал — просто все нутро выворотил… Лучше бы, кажется, посади он нас в «холодную» — легче было бы! Ей-богу, право! Тут я достал папирос, и мы с Алексеем опять закурили.
— Так прошло много лет… Все мы годили, — повествовал рассказчик. — Посредники у нас сменились; пошли вместо них непременные. А нам легше от того не стало… Барин помер, имение перешло его племяннице. А мы все годили. Три посредника да четыре непременных сменились, а дело наше, прямо сказать, как на мель село… Что совой о пень, что пнем о сову — все один черт… Как новый непременный, так сейчас у нас наделы осматривать… Потом идет наше дело в уездное присутствие, а оттуда — в губернию; в губернии оно уж и застрянет, лежит до нового непременного. Как новый непременный, так опять наделы смотреть… Чисто наказанье божецкое! Всю мы эту пустошь — чтоб ей провалиться! — из конца в конец исходили, все кочки-то, почитай, исковыряли, а толку все нет.
Алексей вздохнул, провел рукой по волосам и задумчиво посмотрел в поле. Солнце уже зашло за дальний перелесок; вершины елей, поднимавшихся над лесом, темными силуэтами отчетливо обрисовывались на ярком фоне заката; последние солнечные лучи красноватым светом догорали на верхах соломенных крыш. Жаворонок где-то высоко над землей допевал свою меланхолическую песенку…
— Был тут у нас один непременный, — продолжал рассказчик, — Петр Петрович, из военных… Он и выехал-то к нам не больно давно. Уж этакой был крикун и ругатель — и-и-и, не приведи бог!.. Ежели скажешь ему что-нибудь супротивное, сейчас вскипятится, весь скраснеет даже из себя, заорет, залопочет таково непонятно, слюнами забрызжет во все стороны… А как наделы осматривали, он всех нас чуть в протокол не вписал. Как пришли на пустошь, мы ему и сказываем: «Земля неудобная, ваше благородие, — сами извольте посмотреть! Потому — белоус…» А он как напустился на нас, зарычит: «Что-о? Что-о-о такое? Белоус?» Ногами затопал и просто весь в исступление пришел. То палкой о землю — трах, то за бороду себя хватит. «Вы, говорит, бунтовщики! Вас, говорит, в Сибирь сослать мало… Сицилийцы вы этакие!» И начал, и начал… Уж такими-то словами он костил нас — страх!.. Ну барин! Ругаться горазд… Волк его нанюхай!..
Алексей даже усмехнулся при воспоминании об этом крикливом барине.
— А последний непременный был у нас душа человек, хороший барин, добрый и совсем еще молодой. Все он ходил в синей рубахе с пестрым пояском и в длинных сапожищах. Этот совсем было нас обнадежил. «Я, говорит, ваше дело живо порешу. Не сумлевайтесь! Сам переговорю с вашей помещицей… Так, говорит, нельзя дело тянуть, потому — не в порядке, не по закону…» Обещал приехать к нам перед Троицей. Тут мы вздохнули. Ну, думаем, слава богу! дождались, напали на доброго человека… А он, голубчик, после пасхи заболел — заболел да и помер (сухотка, сказывают, была у него). Так мы и остались опять ни с чем…
— В каком же положении теперь ваше дело? — спросил я.
— Да все в таком же: теперь в губернии лежит! — со вздохом проговорил Алексей, низко понурив голову. — Разорились мы от этого дела совсем! Пришлось говорка[2] нанять, денег давать ходокам, каждый раз свидетелей поить… Вон луг-то за мельницей, по берегу, заложили на десять лет Губатову Илье — тут у нас нынче купец такой проявился… Вишь, хоромы какие смастерил! (Рассказчик махнул рукой по направлению большого двухэтажного дома.) Корму, братец, стало у нас мало, скота убавили, убавилось навоза, а без удобрения, сам знаешь, разве что родит наша земля! Хлеб стал родиться плохой, до рождества иной раз не хватает, весной засеяться нечем… У кого что было, все прожили, а те, кто были победнее, уж давно пошли по миру. Вон видишь: избы-то стоят заколоченны: хозяева значит, побираться ушли. Одно слово — разор! И все бы мы ушли и от земли отказались, да уйти-то не с чем… вот — грех!
— Имение-то, говоришь, досталось племяннице Василья Иваныча? А кто ж она такая? — спрашивал я.
— Приезжая… из Рязани, говорят. Девица… — лет ей сорок с хвостиком будет.
— Ну, что ж? Как она с вами?
— Чудная какая-то… ровно бы юродивая либо дурочка. Шут ее знает! — нехотя, с неудовольствием процедил сквозь зубы Алексей. — С виду такая тихая, смиреная — просто, кажется, водой не замутит… Ребятам нашим все какие-то книжки с молитвами раздает; любит о божественном говорить, для церкви радеет. И с нами обходительна, всем «вы» говорит, по имени-отчеству зовет. Покуда о божественном с ней толкуешь, все и идет по-хорошему, а как о деле заговоришь, так и шабаш — ничего и не выходит! «Мне, говорит, чужого не надо, а всяк своим должон пользоваться. Не я, говорит, вам наделы отводила и землю нарезывала — не я, говорит, Пустой Лог сотворила, бог его создал… Земля, говорит, вам дадена по закону… А вы, говорит, возделывайте ее, старайтесь хорошенько… Потому, говорит, — бог труды любит и велел людям в поте лица есть хлеб свой…»
— Не отступает, значит?
— Ни-ни, ни боже мой! Да ведь что говорит-то, ты бы послушал! Ты ужо как-нибудь повидайся с нею! Стоит, брат, посмотреть. Много барынь видали мы на своем веку, всяких перевидали, слава богу, а такой еще не бывало. Бывали и добрые барыни, заступались за нас, бывали и сердитые, сами стегали и таскали за волосья, а этакой диковины еще слыхом не слыхали… Один раз, братец, она нам проповедь сказала. «Вы, говорит, все денег добиваетесь, но не думайте, говорит, что в деньгах счастье. От них-то, от проклятых, вся беда и есть… Надо, говорит, завсегда быть в смирении, терпеть и трудиться. Вы, говорит, не думайте, что богатые люди счастливы! Кусок, говорит, не добром нажитый, впрок не пойдет, а свой кусок слаще сахару…» Ручки сложит и говорит тихо-тихо, ровно батька на исповеди, глаза закатит эвона куда и все вздыхает… А иной раз такое скажет, что и в толк не возьмешь…
— Плохо ваше дело! — заметил я.
— Как уж не плохо… — начал было спокойно Алексей, но вдруг его ровно прорвало: он выпрямился и стукнул палкой о землю; в его старческих глазах блеснул огонек. — Нет! Ты скажи, милый человек, почто нас разорили? Разорили-то нас почто? А?
Я грустно покачал головой.
Мы замолчали… Скот уже давно прогнали; Алексеевы семьяне возвратились домой и собирались ужинать. Красная вечерняя заря догорала на западе. За деревней темнели полосы незасеянной земли, поросшей бурьяном. С голубого вечернего неба мигали бледные звезды. А на земле темные хаты печально глядели на меня своими крохотными подслеповатыми оконцами.
Павел Владимирович Засодимский(1843–1912)
Родился в небогатой дворянской семье в городе Великий Устюг Вологодской губернии. Детские годы прошли в глухом уездном городке Никольске в общении с простым народом и политическими ссыльными. По окончании Вологодской гимназии поступил на юридический факультет Петербургского университета, но через полтора года прекратил учебу из-за тяжелого материального положения семьи. С 1865 г. живет скитальческой жизнью: ночлежные дома, грязные петербургские углы, мелкая поденная работа, случайные уроки. Покинув Петербург, странствует по Воронежской, Новгородской, Петербургской, Тверской, Вологодской и Пензенской губерниям, живет в курных избах и вместе с бедняками работает на кулаков.
В 1872 г. по поручению редакции журнала «Дело» совершает поездку по деревням Тверской губернии для изучения сельских кузнечных промыслов. По возвращении работает над лучшим своим произведением «Хроника села Смурина», опубликованном в журнале «Отечественные записки» (1874). Герой романа — крестьянин нового типа, человек с пробуждающимся классовым самосознанием, стремящийся изменить окружающую жизнь. Писатель народнических убеждений с тревогой и грустью наблюдает расшатывание общинных традиций, классовое расслоение деревенского мира, но в то же время чувствует неистребимость нравственных порывов к добру и справедливости в народной душе.
В эти годы Засодимский становится сельским учителем, обнаруживая незаурядный педагогический талант, пробуждая любовь к просвещению в крестьянах деревни Меглецы. Для взрослых он организует специальную вечернюю школу. На деревенских сходках учитель становится добрым советчиком и неизменным ходатаем по всякого рода крестьянским делам. Но такой человек неугоден местному начальству и сельским богатеям: его высылают из деревни. В романах «Кто во что горазд» (1878) и «Степные тайны» (1880) ставятся коренные проблемы крестьянского бытия, с которыми столкнулся Засодимский в годы своей учительской практики.
В 1883–1884 гг. он публикует в двух томах «Задушевные рассказы» — своего рода «летописи» пореформенной жизни русского мужика. В романе «По градам и весям» (1885) сельский землемер, народник Верюгин, разочарованный неудачами «хождения в народ», обращает внимание на Петербург, «где дымятся фабричные трубы и где толпы закоптелых рабочих встречаются на улице».
В 90-е гг. Засодимский увлекся теорией Л. Н. Толстого о нравственном самоусовершенствовании, отголоски этого увлечения чувствуются в романе «Грех» (1893). В последние годы жизни писатель работал над рассказами для детей и теоретико-политическим трактатом «Деспотизм, его принципы, применение и борьба с деспотизмом».
Текст печатается по изданию: Засодимский П. Собр. соч.: В 2-х т. Спб., 1895.