— Я тоже волнуюсь.
— Мама, это Марси Нэш.
Что-что, а фамилия у ее бывшего мужа была просто исключительная. Она ровно ничего не означала и не вызывала абсолютно никаких эмоций.
— Я очень признательна вам за приглашение.
Что за великолепный вздор. Обмениваясь фальшивыми улыбками, эти благородные дамы произносили фразы, на которых покоится вся наша общественная система. Далее последовало: «О, как вы наверное устали после такого путешествия» и «Как вас должно быть утомили все эти рождественские хлопоты».
Появился отец, и церемония повторилась. За исключением того, что он не мог скрыть своего восхищения красотой Марси. Затем, поскольку согласно правилам этикета Марси наверное устала, она поднялась в комнату для гостей, чтобы привести себя в порядок.
Мы остались втроем — мать, отец и я. Мы осведомились друг у друга, как дела, и узнали, что дела идут прекрасно. Может быть, Марси («какая очаровательная девушка», сказала мама) слишком устала, чтобы петь рождественские песни? На улице страшно холодно.
— Марси чрезвычайно вынослива, — сказал я (возможно, имея в виду не только ее физическую силу). — Она может петь даже в метель и вьюгу.
— И даже предпочтительно, — сказала Марси, появившись на пороге гостиной в костюме, какие будут носить лыжники в Сан-Морице в нынешнем сезоне. — Ветер заглушит фальшивые ноты.
— Это не имеет значения, Марси, — сказала мама, понимая все чересчур буквально. — Важен не голос, а esprit[9].
Моя мать никогда не упустит возможности заменить английское слово французским. Недаром она два года проучилась в колледже Софии Смит.
— Какой великолепный костюм, Марси, — сказал отец. Я уверен, что он был восхищен тем, как покрой костюма подчеркивает ее формы.
— Он защищает от ветра, — сказала Марси.
— Да, в это время года бывает очень холодно, — добавила мама. Обратите внимание — человек способен прожить долгую счастливую жизнь, не обсуждая ничего кроме погоды.
— Оливер меня предупредил, — сказала Марси.
Ее терпимость по части светской болтовни поистине поразительна.
В половине восьмого мы подошли к церкви и присоединились к двум десяткам членов ипсвичского высшего света. Самым старшим исполнителем рождественских песнопений был Лаймен Николз, выпускник Гарварда 1910 года (79 лет), самой младшей — пятилетняя Эми Гаррис, дочь моего одноклассника Стюарта.
Стюарт оказался единственным известным мне представителем мужского пола, который не был очарован моей подругой. Да и как он мог думать о Марси? Он был слишком откровенно влюблен в малютку Эми (вполне взаимно) и в жену Сару, оставшуюся дома с десятимесячным Бенджаменом.
Я вдруг осязаемо ощутил, что в моей жизни происходит какое-то движение. Я ощутил ход времени. И сердце мое исполнилось печали.
У Стюарта был большой семиместный автомобиль, и поэтому мы поехали с ним. Я посадил девочку себе на колени.
— Тебе очень повезло, Оливер, — сказал Стюарт.
— Знаю, — подтвердил я.
Марси, как и требовалось, изобразила ревность.
Внемлите, ангелы-предвестники поют!
Наш репертуар был столь же трафаретным, сколь и наш маршрут. Сливки общества наградили доморощенных музыкантов вежливыми аплодисментами, а детей — печеньем с молоком.
Марси упивалась спектаклем.
— Это же сельская местность, Оливер, — сказала она.
О, приидите, верующие….
Я наблюдал за тем, как мои родители смотрят на нас. И заметив, что они улыбаются, задал себе вопрос — это потому, что я стоял рядом с Марси? Или потому, что малютка Эми Гаррис покорила их сердца так же, как и мое?
В нашем доме угощение было получше. Детей опять угостили молоком, а замерзших взрослых ожидал горячий пунш.
— Вы — наш спаситель, — сказал гарвардский выпускник 1910 года Николз, похлопав отца по спине.
Гости вскоре разошлись.
Я наполнил свой бокал пуншем.
Марси выпила разбавленный эгног.
— Мне все очень понравилось, Оливер, — сказала она, взяв меня за руку.
Кажется, мама это заметила. И была довольна. Что до отца, то он мне явно позавидовал.
Мы принялись украшать елку.
— Какая прелестная звезда, миссис Барретт, — сказала Марси. — Похоже на чешский хрусталь.
— Это и есть чешский хрусталь. Моя мать купила эту звезду как раз накануне войны.
Затем появились остальные не менее древние безделушки (некоторые сохранились еще с тех времен, о которых я предпочел бы, чтобы наше семейство забыло). Когда на ветках закрепляли гирлянды из попкорна и клюквы, Марси робко заметила:
— Кто-то должно быть в поте лица трудился над этими гирляндами.
На что отец с гордостью сказал:
— Моя жена всю неделю только этим и занималась.
— Ну что ты, — мама даже покраснела.
Я сидел, равнодушно взирая на украшения, потягивал теплую успокоительную жидкость и думал: «Марси старается их обольстить».
Половина двенадцатого. Елка разукрашена. Подарки лежат у ее подножья. Мой вечный шерстяной носок висит рядом с новым, для гостьи. Настало время пожелать друг другу спокойной ночи. По маминому знаку все поднимаются наверх и на площадке желают друг другу приятных снов.
— Спокойной ночи, Марси, — сказала мама.
— Спокойной ночи и большое спасибо, — прозвучало в ответ.
— Спокойной ночи, дорогой, — сказала мама и поцеловала меня в щеку. Я принял этот поцелуй как подтверждение того, что Марси выдержала экзамен.
Оливер Барретт Третий с супругой удалились. Марси обернулась.
— Я потихоньку проберусь к тебе, — сказал я.
— Ты что, — окончательно рехнулся?
— Совсем наоборот, — возразил я. — Послушай, Марси, сегодня же Сочельник.
— Твои родители придут в ужас, — сказала Марси. Возможно, она так и думала.
— Марси, держу пари, что даже они сегодня…
— Они женаты, — отрезала Марси. И торопливо чмокнув меня в губы, вырвалась из моих объятий и исчезла.
Я прошлепал в свою древнюю обитель, хранившую в музейной неприкосновенности вымпелы и фотографии футбольных команд. Мне захотелось позвонить на пароход одному человеку и сказать ему: «Фил, надеюсь, что хоть тебе эта ночь удалась».
Но я ему не позвонил.
И лег спать, сам не зная, чего я собственно ожидал от этого Рождества.
«Доброе утро»! «Веселого Рождества»!
Мать подарила отцу очередной набор галстуков и носовых платков. Они сильно смахивали на прошлогодние. Но тем же отличался и халат, который отец подарил матери.
Я получил полдюжины галстуков, рекомендованных универмагом «для молодого человека».
Марси получила от мамы последний роман Дафны Дю Морье.
Я как всегда потратил на рождественские покупки ровно пять минут, что ясно отразилось на моих подарках. Мама получила несколько носовых платков, отец — еще пару галстуков, а Марси — книгу «Радость кулинарии» (интересно, как она отреагирует).
Напряженное любопытство сосредоточилось на подарках, привезенных гостьей.
Начать с того, что Марсины подношения — в отличие от наших — были завернуты.
Мама получила голубой шерстяной шарф («Ах, зачем же вы!»). Отец получил вышеупомянутую продолговатую коробку, в которой оказалась бутылка «Шато-о-Брион» 59 года.
— Какое великолепное вино! — сказал отец. По правде говоря, он отнюдь не был знатоком вин. Наш «погреб» содержал несколько бутылок шотландского виски для гостей отца, немного хереса для гостей матери и пару ящиков более или менее приличного шампанского для особо торжественных случаев.
Я получил перчатки. Они — хоть и весьма элегантные — показались мне чересчур безличными. Я предпочел бы получить от Марси что-нибудь более интимное. («Например, трусы, отделанные норкой?» — спросила она несколько позже. — «Да, вот именно. Надо же мне наконец согреться».)
И в довершение я получил от отца то же, что всегда. Чек.
Мир на земле…
Под этот псалом, с энтузиазмом исполненный органистом мистером Уиксом, мы вошли в церковь и отправились к своей скамье.
Церковь была битком набита нашими «ближними», которые сдержанно пытались с ближней дистанции разглядеть гостью. Никто не глазел на нее открыто, за исключением миссис Роде, которая благодаря своим за (много за!) девяносто могла позволить себе такую вольность.
С миссис Роде прихожане глаз не сводили. И потому не могли не заметить, что, внимательно разглядев Марси, она улыбнулась. Так. Значит, старая карга одобряет.
Мы вежливо пели (не так громко, как накануне вечером) и слушали, как преподобный мистер Линдли произнес свою проповедь. Отец прочитал соответствующий отрывок из Священного писания и — надо отдать ему должное — прочитал хорошо. Он переводил дух на запятых, а не где попало, как мистер Линдли.
Проповедь — да смилостивится над нами Господь — показала, что его преподобие в курсе мировых событий. Он упомянул о конфликте в Юго-Восточной Азии и призвал нас задуматься о том, как необходим Князь Мира в мире, охваченном войнами.
Слава Богу, Линдли — астматик, и поэтому его проповеди щадяще коротки.
Получив свою долю благословения, все мы вышли на церковные ступени. Для повторения встречи после матча Гарвард — Йель. С той лишь разницей, что в это утро все были трезвы.
Джексон! Мейсон! Гаррис! Бэррет! Кэбот! Лоуэлл!
Господи!
В промежутках между фамилиями старых друзей раздавались всякие незначительные фразы. Мама тоже приветствовала некоторых приятельниц. Естественно, в более сдержанной манере.
И вдруг чей-то голос громко пролаял:
— Ма-а-а-рси, девочка моя!
Вихрем обернувшись, я увидел, что моя подруга обнимается с каким-то древним старцем.
Мои родители тотчас бросились к месту происшествия. Надо же выяснить, кто с таким пылом приветствует Марси.
Славный старикашка Стэндиш Фарнем все еще не выпускал ее из объятий.
— Ах, дядя Стэндиш! Какой приятный сюрприз!
Мама пришла в восторг. Неужто Марси — племянница этого почтенного «одного их наших»?
— Ма-а-а-рси, каким ветром городскую девочку вроде тебя занесло в наши варварские края?