Позднепалеолитические «Венеры». Гагарино.
Наряду с однолинейным счетом родства другим важнейшим признаком рода был обычай экзогамии, т. е. запрещение брачного общения внутри рода. Происхождение этого обычая, а тем самым и конкретный механизм превращения праобщины в родовую общину все еще остается неясным.
По вопросу о происхождении экзогамии существует множество различных теорий, ни одна из которых не является общепринятой. Первая из них была предложена в 60-х годах XIX в. Мак-Леннаном, введшим в науку понятие экзогамии, но в то же время запутавшим его разделением всех первобытных племен на экзогамные и Эндогамные. По мнению Мак-Леннана, истоки экзогамии лежали в обычаях «воинственных дикарей», убивавших бесполезных на войне девочек, а поэтому вынужденных искать себе жен на стороне.
Дарвин, обратив внимание на то, что самцы оленногонных собак предпочитают чужих самок самкам своей стаи, объяснял происхождение экзогамии взаимным отвращением к половому общению, которое должно было возникнуть у близких, повседневно общавшихся между собой родственников; в пользу этого предположения, возможно, в какой-то степени говорят данные современной демографической статистики по некоторым странам Юго-Восточной Азии, свидетельствующие о более высокой детности в семьях, основанных на неродственных браках. К теории Дарвина близка довольно распространенная теория «инстинктивного» отвращения к кровосмесительным половым связям. Еще один взгляд на происхождение экзогамии (Бриффолт, а среди советских ученых Б.Ф. Поршнев) представлен выведением ее из такого якобы свойственного праобщине порядка, при котором более подвижные охотники-мужчины постоянно отрывались от женщин и встречались с женщинами других праобщин, в свою очередь отстававшими от своих мужчин. Отметим также гипотезу Э. Дюркгейма, искавшего истоки экзогамии в боязни перед человеческой кровью вообще и дефлорационной и менструальной кровью женщин из своего рода в особенности.
Заметный след в истории вопроса оставил Морган, связывавший возникновение экзогамных запретов со стремлением избежать биологически вредных последствий кровосмешения. Это объяснение было воспроизведено Энгельсом в его труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» с той, однако, оговоркой, что подобное стремление могло проявляться лишь стихийно, без ясного сознания цели. Однако позднейшие данные науки показали, что теория Моргана не бесспорна. Во-первых, выяснилось, что вредоносность родственных браков при достаточно значительных размерах популяции, т. е. взаимобрачной группы, проблематична. Во-вторых, если даже такие браки и были вредоносны, это не могло быть принято во внимание формировавшимся родовым обществом, хотя бы потому, что мустьерский человек, вероятно, еще не вполне понимал связь между половым актом и деторождением, о чем свидетельствуют остатки некоторых верований австралийцев. В-третьих, в большинстве случаев родовое общество не только допускало, но и считало обязательными браки между определенными категориями близких родственников. Учитывая все это, большинство современных ученых считают «биологическую» теорию возникновения экзогамных запретов недостаточно обоснованной.
Разрабатывая сложную проблему происхождения экзогамии, советские ученые стремятся найти внутреннюю взаимосвязь между этой формой регулирования половых отношений и всем ходом развития производственной деятельности первобытных человеческих коллективов. Идя этим путем, некоторые исследователи (А.М. Золотарев, С.А. Токарев) связывают возникновение экзогамии со стремлением мустьерских праобщин преодолеть срою первоначальную замкнутость и установить хозяйственные контакты с соседними праобщинами. Однако одного этого объяснения, по-видимому, недостаточно. Тенденция к расширению хозяйственных связей в своем развитии должна была бы привести к появлению большого количества взаимосвязанных групп; между тем, как мы увидим дальше, первоначальной структуре родового общества было присуще наличие только двух экзогамных взаимобрачных коллективов. Другие советские исследователи (М.П. Жаков, С.П. Толстов, Ю.И. Семенов) объясняют возникновение экзогамии необходимостью упорядочения хозяйственной жизни внутри первобытных коллективов. Они исходят из того, что нерегулируемые половые отношения должны были сопровождаться непрерывными столкновениями на почве ревности и тем самым расшатывали праобщину как хозяйственную и общественную ячейку. Борясь с этим, общество постепенно вводило половые запреты, все более ограничивавшие и, в конце концов, сделавшие невозможным половое общение внутри данной группы. Но вынесение половой жизни за рамки коллектива, укрепляя его, должно было повести к учащению конфликтов с другими коллективами, причем понятно, что чем больше было бы таких взаимобрачных групп, тем шире была бы арена конфликтов. Поэтому простейший естественный путь устранения создавшихся противоречий вел к постепенному возникновению дуальной[46] организации — сочетания только двух экзогамных групп в одно постоянное взаимобрачное объединение, зародыш эндогамного племени.
Ко времени первых этнографических описаний общественного строя наиболее отставших в своем развитии племен ни одно из них уже не сохраняло дуальной организации в ее первоначальном виде, т. е. не состояло только из двух родов. С ростом народонаселения последние поделились на несколько Новообразований. Однако дочерние роды не порвали связи между собой и продолжали составлять две особые половины племени, названные Морганом фратриями[47]. Остатки дуальной организации в виде деления племени на две экзогамные взаимобрачные фратрии широко прослежены в историческом прошлом многих племен и народов. Так, у австралийцев Западной Виктории существовали фратрии Черного и Белого какаду, у меланезийцев Новой Ирландии — Орла-рыболова и Сокола, у бразильских индейцев — Востока и Запада, у ирокезов-сенека — Медведя и Оленя, у селькупов — Кедровки и Орла и т. д. В некоторых случаях, как, например, у ирокезов-сенека, сохранились предания о происхождении всех дочерних родов от двух первоначальных, названия которых совпадают с названиями фратрий. У ряда народов (меланезийцы, индейцы, обские угры, буряты и др.) удалось обнаружить остатки былого хозяйственного, общественного и идеологического единства фратрий.
Еще шире прослеживаются явления, которые многие ученые считают отголосками дуальной организации, у племен и народностей, утративших древнее фратриальное деление, но, возможно, удержавших воспоминание о нем в «четности» своей родо-племенной или сменившей ее политической структуры, в генеалогических традициях, мифах и поверьях. Таковы, например, сведения о 4 филах древних афинян, 6 племенах мидийцев, 12 коленах древнего Израиля, 24 племенах огузов, 24 старейшинах гуннов, сведения о 2 «странах» и Древних Египте и Перу, 2 правителях в Спарте, Риме и Карфагене и т. п. Таковы же многочисленные легенды о двух прародителях, или «культурных героях», — Ромуле и Реме у римлян, Санасаре и Багдасаре у армян, Эхирите и Булагате у бурят, Гету-Шабане и Баца-Какове у лезгин и пр. Однако следует иметь в виду, что пережиточная связь таких явлений с древней дуальной организацией все же проблематична. В ряде случаев «четность» социальной или иной структуры могла вызываться и различными другими причинами, в частности тем, что все, что делится, очень часто делится на две части.
Широкое распространение дуального деления, находимого у народов, совершенно различных по своей этнической принадлежности и уровню развития, свидетельствует о глубокой древности и универсальности дуальной организации. Оно показывает несостоятельность взглядов тех буржуазных исследователей, которые, пытаясь опровергнуть марксистскую концепцию универсальности родового строя, рассматривали дуальную организацию как один из частных первобытных институтов, связанных с существованием «двухклассового культурного круга» (В. Шмидт, В. Копперс), со случайным соединением двух племен (У. Риверс) или же со стремлением иметь двух слабых вождей взамен одного сильного (некоторые этнографы-функционалисты).
Таким образом, казалось бы, что гипотеза о связи экзогамии с упорядочением внутренней жизни праобщины более всего соответствует общим логическим соображениям и фактам этнографии. Однако и она уязвима для критики. В последнее время установлено, что даже в животных сообществах существует жесткая система доминирования, иерархия особей, оставляющая немного места внутренним столкновениям. Проблема возникновения экзогамии и родового строя остается открытой. Одна из причин этого состоит в том, что при ее решении за отсутствием прямых этнографических сведений приходится обращаться к косвенным данным, к анализу пережитков, а подчас даже ограничиваться чисто логическими доводами. Но возможно, что здесь есть и другая причина: стремление найти одно-единственное достаточное объяснение, в то время как во многих из существующих гипотез содержатся свои рациональные зерна. Так, допустимо предположить, что недостаточно многочисленные популяции пришли к экзогамии из-за отрицательных последствий близкородственных браков, тесно соседствующие между собой группы — для упрочения контактов, а группы с недостаточно эффективной системой доминирования — из-за внутригрупповых конфликтов. Во всех этих случаях установление экзогамии было, разумеется, не сознательным актом, а длительным стихийным процессом, в ходе которого пришедшие к экзогамии группы оказывались более жизнеспособными и вытесняли своих соседей. В то же время известную роль мог сыграть и лежащий на поверхности осознанный стимул к экзогамии — действительно широко распространенная табуация крови сородичей.
В отличие от праобщины родовая община была уже вполне сформировавшимся, «готовым», по выражению Энгельса, человеческим обществом. В нем достигли наивысшего развития начала первобытного коллективизма, тесное сотрудничество и спайка сородичей, причем, как об этом можно судить по этнографическим аналогиям, отношения естественного родства осознавались как экономические отношения, а экономические отношения — как отношения естественного родства. Тем самым признание родовых связей получило общественное значение, стало как бы основным конституирующим признаком пришедшего на смену праобщине нового производственного коллектива — родовой общины.