Еще сложнее вопрос о историческом соотношении этих форм, так как все они возникли очень рано. Этнография застала их не всегда в одних и тех же, но приблизительно в одинаковых по уровню своего социально-экономического развития обществах Меланезии, Тропической Африки, Южной и Северной Америки, стоявших на начальных ступенях разложения первобытнообщинного строя. Поэтому вопрос о историческом приоритете различных форм эксплуатации остается дискуссионным: одни исследователи считают начальной формой рабство (С.П. Толстов, Ю.И. Семенов), другие — эксплуатацию рядовых общинников (И.М. Дьяконов, В.Р. Кабо), некоторые — данничество (С.А. Токарев), хотя ни одна из этих точек зрения не подкреплена сколько-нибудь широким историко-этнографическим материалом. Решить этот вопрос с уверенностью пока еще невозможно. Однако обращает на себя внимание тот факт, что у племен с развитым присваивающим хозяйством постоянно встречаются домашнее рабство, эксплуатация экономически неполноценных общинников и внешняя эксплуатация, а у племен с производящим хозяйством наряду с этими формами — также и эксплуатация основной массы общинников организаторско-управленческой верхушкой общины. Первая группа форм вообще проще, так как не требовала общественной организации труда и упорядоченной сети перераспределения продукта по вертикали. Это косвенно указывает на сравнительно большую элементарность, а тем самым и легкость возникновения форм первой группы. Можно думать, что во многих случаях именно они подготовили почву для сложения более развитых форм второй группы, хотя пока нет достаточных оснований считать такой путь универсальным.
Но важнее всего другое. Различные формы эксплуатации обладали разными потенциальными возможностями. Примитивные данничество и кабальничество, какое бы широкое развитие они ни получали в распаде первобытного общества, не составляли исторически самостоятельных способов производства и в дальнейшем всегда превращались в побочные и второстепенные методы отчуждения прибавочного продукта. Напротив, зачатки рабовладения и феодализма в своем развитии перерастали в классические рабовладельческий и феодальный способы производства антагонистического классового общества. Не случайно их историческое значение было отмечено Энгельсом, рассмотревшим в «Анти-Дюринге» два сопутствующих друг другу основных процесса классообразования, из которых один связан с обособлением в господствующий класс лиц, занятых организаторско-управленческой деятельностью, а второй — с развитием рабовладельческих отношений[100].
С ростом социально-экономического неравенства и развитием форм эксплуатации в обществе началась поляризация групп, различавшихся по своему месту в системе производства и отношению к средствам производства, т. е. общественных классов. Появление классов было тем рубежом, который отделял первобытнообщинную формацию от рабовладельческой или феодальной, но их зарождение происходило еще в процессе распада первобытного общества, когда общество постепенно раскалывалось на рабовладельцев и рабов или феодалов и феодально зависимых крестьян. Параллельно этому классовая дифференциация постепенно получала общественное и идеологическое оформление, входила в традицию, институциализировалась. На исходе эпохи разложения первобытного общества свобода и рабство часто уже настолько противополагались друг другу, что в принципе несопоставимыми считались статусы не только свободного и раба, но и свободнорожденного и несвободнорожденного. Подобная же противоположность складывалась и в среде свободных. Богатая и влиятельная верхушка обособлялась в наследственную знать, претендовавшую на неизменное главенство, благородство происхождения, особое почетное положение, специфические знаки отличия и другие привилегии. Беднота, рядовые общинники противопоставлялись им как безродные, простолюдины, чернь. Возникали и более сложные системы, генетически связанные с соподчинением старших и младших линий родства, родов, племен, замкнутых профессиональных групп — каст, но в конечном итоге все они сводились к противоположности между богатой наследственной знатью и более или менее зависимой от нее беднотой.
Социальное расслоение порождало социальные противоречия. Богатства и привилегии знати нуждались в охране от посягательства со стороны бедняков и рабов. Традиционные родо-племенные органы, проникнутые духом первобытного народовластия, были для этого непригодны. Они должны были уступить место новым формам организации власти.
Первыми зачатками такой организации были тайные союзы. У многих племен тайные союзы превратились в своем развитии в союзы главным образом богатых людей, так как вступление в них обусловливалось крупными натуральными или денежными взносами, устройством пиров и т. п. За деньги приобретались и общественные ранги в союзе, а иногда, как, например, кое-где в Меланезии, — даже должность его главы. Зато тайные союзы вырывали своих членов из-под власти родовой общины, защищали их собственность и влиятельное положение, терроризировали всех недовольных. В ряде случаев, например, в странах Западной Африки, тайные союзы почти полностью узурпировали прерогативы родо-племенных органов и превратились в мощные межродовые и межплеменные организации, присвоившие себе функции охраны общественного порядка, отправления суда, решения вопросов войны и мира. Значение их здесь было настолько велико, что они сохранились даже в раннеклассовых обществах, составляя один из важнейших элементов уже возникшей политической организации.
Булава сарматского вождя.
Развитие грабительских войн, потребовавших сплочения племен для набегов и обороны, вновь усилило значение племенных органов власти, но в уже известной нам специфической форме военной демократии, а затем военной иерархии, содержащих в себе зародыш классовой диктатуры. В характере власти военного предводителя на первый план выступал не освященный традициями личный авторитет, а реальное могущество — богатство, господство над рабами, бедняками, зависимыми общинниками, сила военной дружины. Его дружина, в которую наряду с сородичами и соплеменниками могли входить лично преданные ему чужаки, даже избранные рабы, была частным объединением, спаянным не родо-племенными связями, а только общностью военно-грабительских интересов и верностью своему предводителю. Опираясь на нее, последний имел возможность преступать обычаи племени и навязывать ему свою волю. Родо-племенной верхушке постепенно приходилось уступать место ближайшим родичам и старшим дружинникам вождя, но, будучи заинтересована в надежной защите своей собственности, она не слишком решительно сопротивлялась новым тенденциям. Постепенно происходило глубокое превращение военной демократии как формы организации власти. По мере перехода верховной власти от собрания военачальников к верховному военному предводителю с его ближайшими родичами и приспешниками военная демократия перерастала в лишенное последних остатков первобытного народовластия военно-иерархическое правление.
Как говорилось, в некоторых обществах (например, на многих островах Полинезии) военная демократия и выраставшая из нее военная иерархия не получили заметного развития. Здесь старинная родо-племенная знать сохранила свое господствующее положение и сама сосредоточила в своих руках всю власть, постепенно отобрав ее у народа. Еще один путь институциализации власти был связан с выдвижением на первый план религиозных руководителей общины — жрецов или с освящением (сакрализацией) власти родо-племенных вождей, что нередко имело место, например, в Тропической Африке, а в какой-то степени и у многих других племен и народностей. Некоторые исследователи абсолютизируют этот путь, считая его главным и универсальным механизмом институциализации власти.
Спорным вопросом развития предполитической потестарной организации остается вопрос о соотношении ненаследственной и наследственной власти. В последние десятилетия этнографией хорошо изучены два типа главарей, за которыми закрепились названия «больших людей» и «вождей». Власть «больших людей» остается как бы неинституциализированной: она основана на их богатстве, щедрости, влиянии на сородичей и соседей и не передается по наследству, хотя понятно, что сын «большого человека» имеет больше, чем другие, возможностей самому стать «большим человеком». Власть вождей уже институциализирована, что, в частности, выражается в ее наследственной передаче, подчас независимо от личных качеств наследника. Часть ученых видит здесь два разных пути эволюции потестарной организации, но это едва ли верно, так как «большие люди» чаще встречаются в менее развитых, а вожди — в более развитых обществах. Все же подчас и в очень продвинутых предполитических обществах мы встречаемся с институтом не вождей, а «больших людей».
Таким образом, конкретные механизмы становления государственности могли быть различны, но при всех обстоятельствах процесс состоял в том, что органы власти все больше отрывались от родо-племенной организации и превращались в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа.
С возникновением открытой классовой диктатуры завершилось становление государственного, или политического, устройства. Его важнейшим признаком было появление особой, не совпадающей непосредственно с населением, отделенной от него общественной, или публичной, власти, располагающей аппаратом принуждения. По-видимому, чаще всего это были коренным образом трансформированные органы военной иерархии. Военный предводитель крупного союза племен превращался в правителя — князя, короля, царя и т. п. Его приближенные становились советниками и наместниками. Дружина превращалась в войско, с помощью которого государство осуществляло свои основные функции: подавления сопротивления эксплуатируемых масс и ведения войн. Особым органом государственной власти становился суд с его неизбежным придатком — тюрьмами; судопроизводство велось как самим правителем, так и его помощниками и наместниками. Еще один рычаг государственной власти, предназначенной для идеологического воздействия на массы, составили органы подвергшегося классовой трансформации религиозного культа; к нему мы еще вернемся ниже.