Кроме того, помимо практических соображений, Константинополь, несомненно, впечатлял булгар бесконечно больше, нежели Рим. Их воспоминания не простирались столь далеко до тех дней, когда Рим являлся хозяином мира, а Константинополь был только все еще Византией, отдаленной провинцией. Они представляли Рим таким, каким он предстал перед ними в эти дни, грязным городом, стоящим на желтой реке, богатым только своими церквями, прелатами и обширными обваливающимися руинами. Как он мог сравниться с богатейшим городом во всей вселенной, Константинополем, пристанищем искусства и наук, с башнями и сверкающими куполами и бесконечными стенами, торговыми судами, собиравшимися в огромных количествах в гаванях, дворцами, изобилующими мозаикой и гобеленами, и императором на золотом троне? Слава Византии уже гремела, когда булгары впервые пересекли Дунай. Почему же они должны были теперь перейти через суровые Албанские горы и ветреное море, чтобы отдать дань почтения умирающему городу, когда столь роскошная жизнь кипела за порогом их государства? Рим не мог конкурировать с Константинополем по силе и совершенству своей цивилизации; и булгары попали под влияние греков. Греки построили им дворцы в Плиске и Преславе, дали им письменный язык, который булгары использовали, чтобы записывать и хранить информацию, рисовали картины и ткали. Католики ничего не сделали для булгар, они только вели с ними переговоры, проходившие на неразборчивом латинском языке, и отдавали безоговорочные приказания. Таким образом, и естественным, и мудрым решением для Бориса стало принять сторону Константинополя.
Если бы Рим позволил Борису оставить у себя Формозия или Марина, история могла сложиться иначе, хотя, вероятно, они, подобно самому Борису, противостояли папскому вмешательству. Но судьба запретила этим честолюбивым прелатам делать карьеру в Болгарии. Оба добрались до высот папского престола, Марин — через отравление, а Формозий — среди бури и суматохи, которая оторвала его от смерти.
Тем временем все греческое считалось модным в Болгарии; греческие ремесленники пришли вместе с греческими священниками, чтобы строить церкви и дома, необходимые христианским господам. Булгары даже стремились изучать греческую науку. Знать спешила послать своих сынов в Константинополь, чтобы совершенствовать их образование[253]. Туда также прибыл и князь Симеон, младший сын самого хана. Борис был хорошо информирован относительно событий, происходивших в императорском дворце. Он знал, что там рос принц, младший сын императора Василия, которого отец прочил на патриарший трон. Борис считал эту идею превосходной; она была в духе истинного цезарепапизма. Его младший сын должен был ехать в Константинополь и возвратиться, получив должное образование, чтобы стать архиепископом и примасом Болгарии[254].
Мода, однако, изменчива. Болгария не могла стать обычной провинцией Византии. Во многом благодаря великому хану булгарские подданные обладали развитой национальной гордостью и не допустили бы полного поглощения своих традиций греческими; а императорские государственные деятели, дальновидные в своей умеренности и терпении и часто преследуемые призраком Рима, решили не давить на Болгарию слишком сильно.
Их единственной целью теперь стало продвижение христианства в Болгарии так, чтобы оказывать содействие в первую очередь именно самой религии, а не империи. Это была альтруистическая политика, возникшая в значительной степени благодаря подлинному миссионерскому рвению; но так же как за самую альтруистическую политику, за нее, вероятно, пришлось бы в конце концов платить.
К концу 881 г., в то время как римский папа и патриарх все еще официально оставались друзьями, выдающийся человек прибыл в Константинополь — Мефодий, живой апостол славян[255]. Он долгое время желал вновь посетить свою родину; и император Василий и Фотий, его старый друг, многое желали обсудить с ним. Мефодий возвратился в Моравию следующей весной[256], но Василий не хотел отпускать славянского священника и дьякона со своими литургическими книгами, которые братья написали на славянском языке. Императорское правительство узнало многое из самих уст опытного и великого миссионера; методы Мефодия были взяты на вооружение. Рим долгое время извлекал пользу для себя благодаря деятельности македонских братьев; но Константинополь теперь отправлял их еще дальше и сейчас находился в выигрышном положении. Византия имела одно большое преимущество по сравнению с Римом. Католики едва ли могли допустить проведение литургии на каком-либо другом языке, кроме латинского, в то время как греки не имели таких предубеждений; они видели, как грузины поклонялись Богу на грузинском, авасги (абхазы) на абхазском; и обе, грузинская и абхазская, церкви были признаны и находились под властью константинопольского патриарха. Василий и Фотий решили использовать литургию святого Кирилла. Славянская школа была основана в Константинополе, возможно, с идеей использовать ее как тренировочную площадку для обращения в христианство русов и, конечно, чтобы помогать установлению религии в Болгарии[257].
885 г. стал поворотным пунктом в истории славянского христианства. В этом году в Моравии умер Мефодий, и вся его работа могла погибнуть. Иоанн VIII в конце поддержал миссионера, но Марин оставил его, а Адриан III и Стефан V продолжали выступать против Мефодия, убежденные ложными наветами Вихинга, католического епископа Нитры, и отказом Мефодия присоединиться к Риму в ереси, заключавшейся в искажении Никейского символа веры. Смерть Мефодия означала конец славянской литургии в Центральной Европе. Он назвал самого способного ученика, Горазда, своим преемником; но Горазд был бессилен против латинской и немецкой интриги, поддерживаемой светскими властями, например королем Святополком. Лидеры славянской церкви — Горазд, Климент, Наум, Ангеларий, Лаврентий и Савва — были захвачены и заключены в тюрьму вместе со своими последователями. Пока они находились в тюрьме, приговор был вынесен. Многие из младшего духовенства оставались в пленении; более видные были осуждены на бесконечное изгнание. Однажды этой зимой небольшая группа верующих, возглавляемых Климентом, Наумом и Ангеларием, была привезена под охраной к Дунаю, и там оставлена на попечение собственной судьбы[258].
Этой же зимой посольство от императора Василия посетило Венецию. Когда оно проезжало мимо палаток еврейских торговцев, внимание посла привлекли некоторые рабы. Он обнаружил, что они представляли славянское духовенство, проданное моравскими светскими властями за ересь. Он знал, что его господин интересовался такими людьми, поэтому он купил их и привез с собой в Константинополь. Василий был очень рад, принял их с честью и даже предоставил им приходы[259]. Некоторые отправились вскоре, вероятно, по воле императора, в Болгарию, снаряженные книгами по славянской литургии[260].
Но они не были единственными священниками, устремившимися в Болгарию. Климент и его последователи, спустившиеся к Дунаю, желали достичь этой страны, которая казалась им Обетованной землей истинной ортодоксальной веры. Вовремя они прибыли в Белград, большую приграничную крепость, где наместник, таркан Борис[261], радостно приветствовал их и отправил ко двору в Плиске. Прием хана был даже еще более теплым, чем таркана; Борис был рад видеть при своем дворе опытных и выдающихся славянских миссионеров, которые могли сделать его менее зависимым от греческого духовенства, в то время как императорское правительство, проводя свою альтруистическую политику, не могло возражать против этого. Аристократия двора последовала примеру своего монарха; чиновники государства поспешили предложить гостеприимство святым посетителям. Эсхач, сампсес, занялся Климентом и Наумом, в то время как Ангеларий гостил у некоего Чеслава[262].
Греческое духовенство в Болгарии было менее довольно сложившейся ситуацией. Его позиции не были очень сильны; Василий и Фотий ободряли славян. Но всегда существовала вероятность, что Василий и Фотий возразят и предпримут радикальные меры, если ситуация станет для византийцев слишком ненадежной. Греческое духовенство, однако, лишалось и этой потенциальной поддержки. 29 августа 886 г. император умер. Его преемник, Лев V, не выносил Фотия и сразу же сместил его; юнец восемнадцати лет, брат императора Стефан, занял патриарший престол. Лев, юность которого была горька из-за сомнительного происхождения и несчастливого брака, был равнодушным и ленивым государственным деятелем; он никогда не отбросил бы свои привычки, чтобы вмешаться в дела за границей. И патриарх, по своей неопытности, был таким же «сломанным тростником». Но у греческого духовенства была поддержка; сам Борис не желал возбуждать их неудовольствие. Ситуация представлялась ему несколько трудной. Низшие социальные группы Болгарии, славянские крестьяне, по-видимому, приняли христианство охотно, если даже не с энтузиазмом; но булгарская аристократия, хотя и ослабленная Борисом после восстания, снова выросла. Булгарскую знать, естественно презирающую новую религию, вряд ли могло поразить славянское духовенство. Ее могли удержать в благоговейном страхе греческие священнослужители, несшие на себе отпечаток величественной культуры и уверенности, иерархи, чей образ жизни был изыскан, а умы тонки, в отличие от грубого булгарского интеллекта. Он избрал единственный выход из данной ситуации: греческое духовенство осталось при дворе, а славянское было послано в качестве миссионеров в области государства. Вскоре, вероятно, в 886 г., Климент отправился принимать службу в Македонии.