Эта система давала Франции к началу войны армию силой до 4 000 000 человек, равную армии ее противника — Германии. Но, в противоположность Германии, Франция придавала мало значения резервным частям как боевым единицам. Французское командование рассчитывало только на полупрофессиональные войска первой линии — около 1 000 000 человек, думая проделать с ними короткую и решающую кампанию, которая планировалась и для которой готовилась армия. Более того, французы предполагали, что и противник их будет придерживаться той же тактики. Но в этом они жестоко ошибались — с печальным результатом.
Но даже если не учитывать этого просчета, все же оставалось в силе другое, более серьезное препятствие — меньшая способность Франции в случае затяжной войны к последующему развертыванию сил из-за меньшей численности ее населения, не достигавшей даже 40 000 000 человек против 65 000 000 населения Германии. Полковник Манжен был сторонником создания обширной туземной армии, укомплектованной уроженцами Африки. Однако правительство пришло к убеждению, что опасности, связанные с организацией такой армии, превышают те выгоды, которые она может дать — а опыт войны впоследствии доказал, что такое предложение было связано не только с военным, но и с политическим риском.
Французский Генеральный штаб, уступавший в техническом отношении германскому, все же выдвинул нескольких наиболее способных военных мыслителей Европы. По своим интеллектуальным способностям работники французского Генерального штаба могли соревноваться с работниками других Генеральных штабов. Но французское военное мышление, выиграв в логичности, утеряло ранее присущую ему оригинальность и гибкость. Вдобавок в последние перед войной годы среди французских военных возникло острое разногласие во мнениях, которое вряд ли могло послужить единству действий. Но хуже всего было то, что новая французская философия войны, уделяя все свое внимание моральному фактору, все дальше и больше отходила от неотделимых по существу факторов материальных. Самая твердая воля не в состоянии компенсировать худшее по качеству оружие — а этот второй фактор неизбежно будет влиять и на первый.
В отношении материальной части французам давала большое преимущество лучшая в мире 75-мм скорострельная полевая пушка. Но ценность этого орудия привела французов к переоценке возможностей маневренной войны и к постоянному недоучету необходимости иметь снаряжение и подготовку для войны того типа, какой фактически оказалась Мировая война.
Преимущества России заключались в физических качествах людского состава, недостатки — в низком интеллектуальном уровне и моральной неустойчивости войск. Хотя по базовой численности русская армия не превышала германскую, но ее людские запасы были громадны. Мужество и выносливость русских были изумительны. Однако недисциплинированность и некомпетентность пропитывали ее командный состав, а солдатам и унтер-офицерам не хватало сметки и инициативы. В целом для войны армия представляла собой прочный, но негибкий инструмент. Кроме того, производственные возможности России в отношении снаряжения и боеприпасов были гораздо ниже тех же возможностей крупных индустриальных стран. Все это осложнялось еще и географическим положением России. Она была отрезана от своих союзников морями, покрытыми вечными льдами, или же землями ее врагов. Россия должна была прикрывать границы громадной протяженности. Наконец, серьезным недостатком была бедность России железными дорогами, которые были ей крайне необходимы, так как ей требовалась быстрая переброска своих миллионных армий.
В моральном отношении условия для России были менее благоприятны. Внутренние беспорядки давали себя знать и могли оказаться серьезной помехой в ее военных действиях, если война не окажется такой, что ее причины будут понятны и важны для примитивных и разнородных масс России.
Между военными системами Германии, Австрии, Франции и России имелось много сходных черт. Различия крылись скорее в деталях, чем в основах. Тем резче это сходство выявляло различия между перечисленными военными системами и военной системой еще одной крупной европейской державы — Британии.
На протяжении последнего века Британия представляла собой преимущественно морскую державу, появляясь на суше только для старой традиционной политики — дипломатической и финансовой поддержки союзников, военные усилия которых она подкрепляла частицей своей профессиональной армии. Эта регулярная армия содержалась главным образом для защиты самой Англии и ее заморских владений, в частности, Индии, и никогда не выходила за пределы численности, необходимой и достаточной для этих целей.
Причины столь резкого контраста между решением Британии содержать крупный флот и ее постоянным пренебрежительным отношением к армии (вернее, сознательным ее сокращением) частично являлись следствием ее островного положения. Поэтому Англия считала море своей основной жизненно необходимой коммуникационной линией, которую надо защищать в первую очередь. С другой стороны, причиной малочисленности армии являлось органическое недоверие к ней — предрассудок, лишенный логики, корни которого, почти позабытые, восходили к военной диктатуре Кромвеля.
Небольшая английская армия была в состоянии использовать громадный и разнообразный боевой опыт, отсутствовавший в других континентальных армиях. К несчастью, по сравнению с этими армиями британская имела свои профессиональные затруднения: ее командиры, искусные в управлении небольшими отрядами в колониальных экспедициях, никогда не руководили крупными соединениями в la grande Guerre.
Но дилетанты легко переоценивают ценность такой практики, а также затруднения британцев. Опыт, как правило, показывает, что чем больше войско, тем меньше возможностей для руководства им, и тем меньше к нему обращаются. По сравнению с многообразием личной инициативы Мальборо или Наполеона до и во время боя, решения командующего армией в 1914–1918 годах неизбежно были редкими и общими — его роль была больше схожа с ролью директора, управляющего огромным универмагом.
И на войне, где все лидеры быстро теряли почву под ногами и медленно нащупывали ее снова, практическая хватка значила больше, чем теоретический подход, приобретенный в упражнениях мирного времени. Это, в особенности во французской армии, слишком часто создавало ложное впечатление, что приказ, отданный на расстоянии, автоматически исполняется на местах.
В маленькой британской армии, которая первая вышла на поле боя, у отдельного человека было больше возможностей. И от этого многое зависело. К сожалению, этот вопрос предполагает, что процессу отбора еще не удалось вывести на первый план офицеров, наиболее пригодных для руководства. Важно отметить, что на пути во Францию Хейг говорил Чартерису (своему военному секретарю и будущему начальнику разведки) о своих сомнениях относительно главнокомандующего, сэра Джона Френча, чьей правой рукой он в свое время был в Южной Африке:
«Д.Х. отвел сегодня душу. Он серьезно обеспокоен составом британской Ставки. Он считает, что Френч совершенно непригоден для верховного командования во время кризиса… Он сказал, что военные идеи Френча нездравы; что он никогда не изучал войну; что он упрям и не потерпит рядом с собой людей, которые бы указывали даже на очевидные ошибки. Он отдает ему должное за его хорошую тактику, большое мужество и целеустремленность. Он не думает, что Мюррей посмеет что-нибудь сделать, не согласившись со всем, что предложит Френч. В любом случае он полагает, что Френч не захочет слушать Мюррея, а будет полагаться на Уилсона, который гораздо хуже. Д.Х. считает Уилсона политиком, а не солдатом, а „политика“ в устах Дугласа Хейга является синонимом мошенничества и извращенной морали».
Это суждение сходно с тем, что дал другой генерал и выдающийся военный историк: «Едва ли возможно представить Ставку худшую, чем та, с которой мы начали войну в Южной Африке и 1914 год».
Но кроме ошибок в выборе, остается вопрос о неправильном распределении фактических ролей между офицерами. В 1912 году сам Френч выразил мнение, что безусловно Хейг и, возможно, Грирсон будут «всегда блистать и окажутся гораздо полезнее в качестве офицеров генерального штаба, чем в качестве командиров». Из-за своего непревзойденного знания немецкой армии и теплых отношений с Френчем, а также в качестве подарка за то, что тот имел популярность среди младших по званию, для Френча Грирсон стал бы особенно хорошим начальником штаба. Тем не менее, «когда Грирсон — его начальник штаба на маневрах — указал Френчу на неосуществимость некоторых из его предложений, его сразу заменили на сэра Арчибальда Мюррея». В итоге Грирсона направили во Францию в качестве командира армейского корпуса. В свои пятьдесят пять лет он был человеком тучным и привыкшим к сидячему образу жизни, сочетание хорошей жизни и упорного труда не содействовало его здоровью; по дороге на фронт он сильно ослаб и умер. Это стало большой потерей для армии — но все же меньшей, чем непосредственная опасность последующей болезни Мюррея 26 августа, в критический день Ле-Шато. Что еще хуже, Мюррей поправится достаточно, чтобы думать, что он способен исполнять должностные обязанности — в то время как на самом деле он все еще был к ним непригоден.
Эти два случая из числа наиболее известных иллюстрируют проблему, порожденную системой, которая давала офицерам высокое положение в возрасте, когда их силы ослабевали, а чувствительность к тяготам войны возрастала. Но в качестве счастливой компенсации противник страдал от этих затруднений не меньше: в самом деле, глава немецкой армии Мольтке, который в последнее время проходил курс лечения, в первые дни войны своим состоянием доставил немало тревог своему окружению.
Другой британский командир корпуса, Хейг, слишком хорошо заботился о своем здоровье, чтобы вызвать такое беспокойство. В пятьдесят три года его физическая форма была исключительной. Во время Южно-Африканской войны его основательность и методичность сделали его в глазах Френча идеальным штабным офицером; но позже, когда он получил командование над подвижными силами, этих качеств было уже недостаточно. Следует помнить, что когда в свое время Уоллс-Сэмпсону, «несравненному офицеру разведки и боевому разведчику», сообщили о назначении Хейга командиром взвода, он заметил: