Этот человек на протяжении почти всей войны (с 10 августа 1916 по 3 января 1917 г. – представитель русского командования при румынской Главной квартире, затем – военный министр) мог возглавлять высшие сферы военного управления – Генеральный штаб (на этом посту Беляева сменил генерал П. И. Аверьянов), а затем и все военное ведомство. Представляется, что на его фоне даже легкомысленный генерал В. А. Сухомлинов выглядел средоточием интеллекта и профессионализма. Это не говоря о неплохих военных министрах генерале А. А. Поливанове (очень и очень неглупый и весьма способный приспособленец) и генерале Д. С. Шуваеве (честнейший и негибкий интендант). Квинтэссенцией характеристики генерала М.А. Беляева можно привести мнение П. И. Залесского: «…просто – кретин, какие редко встречаются на свете»[375]. Можно ли было готовить победу в 1917 году, выдвигая на высшие посты таких людей?
Помимо оппозиции, уставшей ждать уступок от правящего режима, усталость от войны охватила и всю страну. Народные массы, в годы войны получившие бесценный жизненный опыт и объединенные общностью судьбы в масштабах всей страны, также становятся силой – той силой, что так легкомысленно не замечалась ни правительством, ни оппозицией.
Конечно, новой народной революции по образцу 1905 года боялись все, но мало кто верил, что она вообще осуществима без сигнала со стороны высших слоев. Неразличимость внешнего и внутреннего врага в смысле их «вредоносности» для крестьянства и солдатства приводит к стремлению насильственного достижения своих, солдатско-крестьянских целей в войне, то есть заключения мира и получения земли в первую голову. Недоверие к власти, нежелание воевать были обусловлены нерешенностью земельного вопроса. В такой обстановке даже многие события в «верхах» оцениваются с данной точки зрения: «Правда ли, что Распутина убили господа за то, что он войну хотел кончить?»[376].
В условиях отсутствия ясного осознания целей, причин и задач войны широкими народными массами на первый план выходило значение военной организации, долженствовавшей парировать эти недостатки совершенством ведения военных действий. Довоенное законодательство предусматривало, что Верховным Главнокомандующим должен быть сам император. Но эти функции с июля 1914 по август 1915 года выполнял великий князь Николай Николаевич. Страна была искусственно разделена на «фронт» и «тыл», что вызвало к жизни явление двоевластия военного и гражданского руководства, не умевших, а часто и не желавших искать компромисс между собой. Противоречия и противостояние между Ставкой Верховного Главнокомандования и Советом министров, усугубляясь по мере развертывания сражений на фронтах, постепенно приобрели политическую окраску, что позволило цензовой оппозиции использовать это обстоятельство в своих далеко идущих целях. Оппозиционные настроения тыла передавались командному составу армии и далее – по всему театру военных действий, что только ослабляло моральную силу вооруженных сил.
В последний раз цели войны были представлены царским режимом в приказе по армии и флоту от 12 декабря 1916 года. Прежде всего, этот приказ стал ответом на якобы «мирные» инициативы со стороны немцев, предложивших Антанте мир на германских условиях. Также в преддверии решающей кампании 1917 года Верховный Главнокомандующий должен был объяснить армии, по своей сути представлявшей к этому времени вооруженное ополчение, в чем заключается смысл еще как минимум одного года военной страды.
Император сам назвал цели мировой бойни для России: освобождение захваченной противником территории, необходимость обладания Царьградом (Константинополем – Стамбулом) и Черноморскими проливами, образование свободной Польши из трех частей России, Германии и Австро-Венгрии, отмщение за павших. При Временном правительстве целеполагание участия страны в войне для каждого отдельно взятого солдата усугубилось в сторону бессмысленности и глупости. «Общенациональные усилия», «Свободная Россия» и тому подобные благоглупости могли быть понятны только начетникам от социализма. Для солдата был понятен лишь лозунг «Мир без аннексий и контрибуций!» в своем самом что ни на есть простецком толковании.
Единственное, что смог придумать новый революционный режим в смысле стратегическом, это провозгласить борьбу с извечным врагом немцем, да поднять на щит идею общеславянского единства. Но в условиях революционного развала более применимой становилась цель тактическая – наступление как самоцель. И в любом случае эти цели должны были быть подкреплены немедленным разрешением аграрного вопроса.
Каждый день без государственного решения по земельной проблеме заколачивал новый гвоздь в гроб агонизировавшей власти. Кризис вооруженных сил из следствия общего кризиса страны постепенно превращался в причину дальнейшего развития общегосударственного кризиса. Как то и бывает в критические моменты истории, причины и следствия перепутываются, меняются местами, еще более усугубляя положение вещей. В. Г. Сухов пишет: «Расширение рамок системы “вооруженного народа” уже в процессе затяжной войны привело к наполнению армии массами, не подготовленными ни в военном, ни, тем более, в политическом отношении, что при общем кризисе страны обусловило и более раннее, чем в других государствах крушение самой системы “вооруженного народа”, как военной опоры господствующих классов»[377].
И дело ведь не только в нежелании воевать. Дело обстояло гораздо глубже: в ощущении несправедливости войны. С одной стороны, солдат не знал, во имя чего он должен воевать; почему должны страдать его близкие; за что он сражается не щадя сил и самой жизни. С каждым днем воровство, взяточничество и несправедливость властей предержащих все глубже захлестывали страну. Дошло до того, что военные заказы порой раздавались мелким промышленным предприятиям за взятку: в противном случае предприятие могло оказаться «отцепленным» от государственного заказа даже в том случае, если предлагало более выгодные для казны условия. И руководством к действию для ответственных лиц служила исключительно личная выгода – вне выгоды для казны и обороны.
Единственное оправдание своему участию в войне солдат находил в личности царя, отдавшего приказ о защите Отечества. Но именно этот фактор – личность монарха – осенью 1916 года подвергся особенно ожесточенным нападкам со стороны оппозиционных кругов, не гнушавшихся откровенной клеветой. Антимонархическая пропаганда, яростно развернутая либеральной буржуазией, боявшейся опоздать к перехвату власти, дискредитировала ореол царской власти в глазах народа и тем самым закладывала ростки сомнения и ненависти в солдатских душах.
С другой стороны, солдат отчетливо видел, что постулат «кому война, а кому – и мать родна» очевиден и справедлив. Разве не знал солдат, что, пока армия сражается, в тылу «господа» живут по принципу «пира во время чумы»? Разве не видел солдат, что, в то время как крестьяне и лучшая часть русской интеллигенции сидят в окопах, сынки крупной буржуазии успешно избежали службы в войсках? Разве не понимали солдаты, что пока они умирают, кто-то получает миллиардные барыши, ибо «деньги не пахнут»? Разве не сознавал солдат, что единственной благодарностью за его участие в войне станет абстрактное царское «спасибо – Спаси Бог», в то время как кто-то многократно приумножил свое имущество, наживаясь на крови, слезах и горе миллионов семей? Так было всегда, и потому всегда солдат-крестьянин задумывался над этими вечными проблемами, и потому он всегда был готов исправить «вековую несправедливость» силой. Отсюда и тот самый лозунг из известного стихотворения, посвященного революции 1917 года: «Долой господ! Помещиков – долой!»
Известно, что в буржуазном обществе не принято считаться с тем, каким способом были нажиты капиталы, – достаточно лишь их наличия как несомненного факта. А что стоит за этими деньгами – уже неважно. Мораль традиционного общества, в которой «варилась» Россия начала двадцатого столетия, еще не перешла к абсолютизации «капиталистической морали», замешанной на этике протестантизма. Поэтому массовая и индивидуальная психология основной массы населения, продолжавшей жить постулатами всеобщего «поравнения», «божеской справедливости» и исчислявшей достоинство человека его индивидуальными качествами, исходящими из христианского учения, приходила в противоречие с буржуазной реальностью.
Но теперь в мозолистых руках простых тружеников находилась винтовка. И простой крестьянин, который, быть может, ранее и курице не смог бы отвернуть голову, теперь убивал людей. Оружие придало мощь той психологии, что жаждала вырваться на волю во имя восстановления этой самой справедливости. Так кто же больше виноват в революции 1917 года: «темнота» народа, во многом вызванная низким уровнем жизни и нехваткой школ низшей ступени, или хищническая деятельность тех, кто сколачивал себе громадные проценты на этой самой многократно оболганной «темноте»?
Единственной преградой на пути всенародной революции была царская власть, своим безусловным, освященным многовековой традицией авторитетом ограждавшая социум от крайних проявлений массовой психологии. К 1917 году этот авторитет чрезвычайно пошатнулся, но еще держался, благодаря неистребимости народной памяти как явления социального порядка, освящаемого традициями предшествовавших поколений. Деятельность оппозиционных сил, сваливших монархию, подготовила и свое собственное падение, а расплатой за эту подлость и ложь стала сама Россия.
Критическая масса социального взрыва в сознании каждого отдельно взятого человека превысила допустимые нормы, усугублявшиеся неверием командного состава армии и общества в победу под руководством правящего режима. И это в то время, когда столь осведомленный враг, как Э. Людендорф, писал, что положение Германии к началу 1917 года было «почти безвыходным… Наше поражение казалось неизбежным в случае, если война затянется»