Но что это были за новобранцы? Только что отправленные в армию за участие в забастовках и акциях неповиновения рабочие и студенты Петрограда, «белобилетники», которым на этот раз не удалось избежать призыва, мужчины старших возрастов также в этот момент находились в казармах столицы. Разве этим людям хотелось воевать? Еще в докладе бывшего премьер-министра Б. В. Штюрмера от 10 сентября 1916 года предполагалось перевести из Петрограда в ближайшие местности шестьдесят тысяч человек. Надо было и дальше «разгружать» столицу, но царь был поглощен перспективами оперативно-стратегического планирования предстоящей кампании и отставил это дело «на потом».
Вдобавок масса солдат Петроградского гарнизона являлась выздоравливающими ранеными. Так, четвертые роты (а по своей численности роты в Петрограде в этот момент равнялись численности обычного батальона) запасных батальонов состояли из вылечившихся солдат, которым также предстояло опять отправиться в окопы. Разумеется, что возвращаться на фронт в подавляющем своем большинстве солдаты не желали.
Эвакуированные с фронта раненые и контуженые солдаты не слушали офицеров-тыловиков. И это скрытое неповиновение еще больше разлагало основную массу мобилизованных. Такие вещи существовали не только в столице, но и по всей России, особенно в тех городах, где количество солдат местного гарнизона приближалось к числу горожан.
К сожалению, тыловое население сочувствовало тем, кто пытался «отлынивать» от фронта. Так, в небольшом городке Белев Тульской губернии в местном театре солдат-писарь отказался выйти из театра по требованию офицера (согласно существующему законодательству, нижний чин не имел права посещать театр). При этом писарь громогласно рассуждал о правах человека и гражданина. Когда же на место прибыла полиция и потащила «тыловую крысу» из зала, присутствовавшая в зрительном зале публика, по донесению полиции, «устроила этому нижнему чину овацию»[393]. Возможно, что запрет на посещение театра и перебор. Но если каждый военнослужащий будет нарушать военное законодательство так, как ему заблагорассудится, то что же окажется в результате?
Что же касается непосредственно самих запасных гвардейских частей, то в начале 1917 года в них господствовали муштра и зачастую бессмысленная жестокость. Общее ухудшение призывного контингента, вызванное тем простым обстоятельством, что лучшая часть новобранцев и запасных уже и без того находилась в войсках, вынуждало командование всех степеней прибегать к жестким мерам. Ведь теперь в армию, в том числе и в гвардейские подразделения, попадали не только революционно настроенные рабочие, но и прапорщики из вчерашних студентов, придерживавшиеся демократических и часто антимонархических воззрений.
Ухудшение довольствия гвардейских войск в конце 1916 года, уже не отличавшееся от общеармейского, также не могло способствовать укреплению верноподданнических воззрений внутри гвардии[394]. Иными словами, в феврале 1917 года гвардейские войска, расположенные в тылу, не являлись опорой императорского престола вообще и императора Николая II в частности. Да и сами кадровые гвардейские офицеры впоследствии вспоминали, что запасные гвардейские полки, в сущности, гвардией не являлись.
Итак, массовость и сила, опираясь на традиционалистские структуры ментальности, подвели человека к революции. В условиях господства массового сознания над индивидуальным, гипертрофируются внутригрупповые социальные связи, и подчиненный этому господству индивид не в состоянии ощутить себя просто личностью, поэтому он неизбежно соотносит себя с неким «мы», противостоящим другим группам. Конечно, являясь социальным существом, любой реальный живой человек в то же время индивидуален, а индивидуальность эта представляется как степень психологической и поведенческой свободы личности, определяемой степенью привязанности ее к социуму. То есть индивидуальность в ее диалектическом отношении с социально обусловленными качествами понимается как конкретно-исторический феномен.
Весьма распространенным является тип людей, в котором мятежные тенденции подавлены совершенно и проявляются только при ослаблении сознательного контроля; и тогда он может быть узнан лишь впоследствии по той ненависти, которая поднимается против этой существующей власти в случае ее ослабления или крушения. Великая русская революция 1917 года показывает, что в результате переломных событий начала XX века таковых людей в России оказалось настолько много (напомним, что в этот период более половины населения страны составляла молодежь, всегда склонная к радикализации существующего положения), что реальным стала замена одного общественного строя на другой. Видимо, недаром большевики выделяли признаком всякой настоящей революции «быстрое удесятерение или даже увеличение в сто раз количества способных на политическую борьбу представителей трудящейся и угнетенной массы, доселе апатичной»[395].
Как известно, уже 27 февраля солдатские массы стихийно выделили Таврический дворец (местоположение Государственной думы) как легальный центр революционного движения (это еще раз свидетельствует об огромной роли думских оппозиционеров в развязывании революции), где начали работу Временный исполком Совета рабочих депутатов и Временный комитет Государственной думы (в первую очередь – лидеры Прогрессивного блока). Это традиционное понимание «стихийности» в действиях солдат. Но известно, что в декабре 1916 года, когда в Москве лидеры Земгора спросили у П. Н. Милюкова, почему Дума не «берет власть», тот ответил, что для сего требуется привести хотя бы два полка к Таврическому дворцу[396]. Случайным ли был факт сбора восставших полков столичного гарнизона у здания Государственной думы?
Тому обстоятельству, что революция вообще «удержалась», способствовал факт, что во главе ее встали «всероссийские имена» деятелей думы и земств. Всеобщая неуверенность в исходе революции (ведь царь был в Ставке, которая контролировала вооруженную силу всех фронтов), таким образом, превращала Государственную думу в своеобразное прикрытие, которое санкционировало и легализовало в глазах масс революцию. Именно данное обстоятельство во многом «откачнуло» офицерство (не говоря уже о солдатских массах) от императора; без этих «имен» высшее армейское руководство, возможно, даже и не подумало бы об отречении императора Николая II. Иными словами, оппозиция не столько «оседлала» революцию (сделать это помешал Петроградский Совет), сколько легализовала ее, сделав мятеж революцией.
В этот день, 27-го числа, председатель Государственной думы М. В. Родзянко, сыгравший огромную роль в февральских событиях, в телеграмме императору представил события в совершенно нереальном свете: «Занятия Государственной думы указом вашего величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен… Гражданская война началась и разгорается… Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии неминуемо…»[397] Наверное, столь иезуитски коварного текста не смог бы придумать и сам Игнатий Лойола: представить оппозицию «оплотом порядка», угрожать крушением страны и династии, намекать на опасность армейского бунта и желательность неизбежного отречения.
Вот так-так! Что мог после этого думать император, чья семья, где почти все дети (сын и три дочери) были тяжело больны корью, находилась рядом с восставшим Петроградом в Царском Селе? Николай II только-только, 24 февраля, прибыл в Ставку, и вдруг такое. Повинуясь слепому инстинкту, император вновь поспешил выехать из Могилева, пытаясь пробиться к столице, и тем самым оторвал себя от рычагов управления армией, передав их в руки своих генералов, чья позиция и предопределила последующие события. «Семь генерал-адъютантских револьверов», по выражению В. И. Старцева, ждали своего часа, чтобы оказаться «приставленными к виску Николая II».
События в революционной столице катились своим чередом. Тот факт, что во главе революционного процесса встали деятели оппозиции, позволял быть уверенным, что вооруженного подавления восстания не будет. Вот она – суть Февральской революции. Без лидеров буржуазной оппозиции действия рабочего люда Петрограда и солдат гарнизона являлись простым мятежом, теперь же – революцией. Именно поэтому революция и смогла победить.
28 февраля в столичные полки стали возвращаться разбежавшиеся в первые дни «солдатской революции» офицеры, которые одним фактом своего присутствия давали не только надежду на способность революции к обороне. Офицеры привносили уверенность в том, что армия в целом, возможно, не откажется следовать за новой революционной властью: «путь к политическому движению, как правило, лежит через психологический сдвиг; от психологии преданности и принятия власти, к психологии недовольства этой властью и отрицанию ее»[398].
События развивались, как это и положено в революции, стремительно. 28 февраля и 1 марта в Петроград стекались представители все новых и новых частей, располагавшихся в столичном военном округе. Однако вооружались и «думцы», и «советчики». В Таврическом дворце, этом центре всего восстания, раздавали оружие, неизвестно откуда появившееся в распоряжении думцев и «советчиков»[399].
На сторону революции перешли все гвардейские полки, в том числе Сводный Его Величества полк, казачий конвой императора и Гвардейский экипаж во главе со своим командиром великим князем Кириллом Владимировичем. Это – двоюродный брат императора, позже в эмиграции претендовавший на русский трон (данные претензии «по наследству» передались и его потомкам), а теперь вместе с остальными войсками присягнувшим на верность Государственной думе. Тем самым впервые в российской истории член императорской фамилии нарушил присягу верности царю, потерявшему столицу, но еще сохранявшему трон.