Клеветнически раздутая до невообразимо гипертрофированных размеров «распутиниана» стала «идеологической» предпосылкой свершившегося революционного переворота в умах простых солдат и обер-офицеров. Режим, который не мог выиграть войну, не желая при этом пойти на заключение мира, затягивая его, не имел оправдания в глазах солдат. То есть «Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий»[453].
Тем не менее к моменту Февральской революции русская Действующая армия представляла собой грозную силу, собиравшуюся решительно наступать в кампании 1917 года. К 1 марта на Восточном фронте насчитывалось около семи миллионов штыков и сабель (не считая готовившихся внутри империи резервов):
1. Северный фронт – 1 336 601 чел. (1-я, 5-я, 12-я армии, отдельный 42-й армейский корпус);
2. Западный фронт– 1 620 624 чел. (2-я, 3-я, 10-я армии);
3. Юго-Западный фронт – 2 281 016 чел. (7-я, 8-я, 11-я, Особая армии);
4. Румынский фронт – 1 520 719 чел. (4-я, 6-я, 9-я, 2-я румынская армии)[454].
Итого севернее Полесья – около трех миллионов штыков и сабель, южнее Полесья – три миллиона восемьсот тысяч штыков и сабель.
Многочисленные источники отмечают бурный взрыв общественного энтузиазма сразу после Февраля среди солдат в плане дальнейшего продолжения войны. Теперь достижение победы стало подразумеваться как нечто само собою разумеющееся. Солдаты писали домой, что «не жаль умирать за родину, так как теперь мы граждане и равноправны», в письмах с фронта выражались надежды на улучшение жизни в стране в целом.
Наблюдались даже такие явления, как присяга целой армии своему командующему о продолжении войны до полной победы, что, несмотря на некоторую анекдотичность ситуации, характеризует положение вещей на фронте как в целом оптимистичное. Стремясь использовать революционную эйфорию первых дней и перехватить инициативу в укреплении власти старших начальников, командиры всех рангов параллельно спешили проявить свою лояльность к Временному правительству. Так, командарм-7 генерал Д. Г. Щербачев уже 13 марта заставил свою армию принести «Великую клятву» на верность новой власти и своему начальнику. В этой «Клятве», в частности, говорилось: «…клянемся Вам господин генерал в том, что мы все солдаты 7-й армии верим, что скоро должны мы победить врага, свобода наша не может быть без победы… Не положим мы оружия, пока не победим врага. Мы кончили все манифестации, и с сегодняшнего дня мы примемся за новую великую службу для пользы Народа русского»[455].
Однако очевидно, что солдаты ставили возможность своего дальнейшего участия в войне в зависимость от выполнения властью не только насущных нужд армии (питание, обмундирование и т.д.), но и долгосрочных надежд крестьянства – разрешения аграрного вопроса в пользу деревни. Уже в первых числах марта, не успел еще закончиться революционный переворот, Петроградский Совет получал письма о том, что солдаты стоят за мир на любых условиях. А выражением отношения к войне со стороны солдатских масс было убеждение – «одно для всех ясно: царя нет, значит, скоро конец войне, а там – по домам, делить помещичью землю…»[456].
Военные цензоры отмечали «бодрое содержание» подавляющего числа писем с фронта в марте, но наряду с усилением воли к победе и – одновременное падение дисциплины, что, по своей сути, довольно противоречиво. Наверняка командование не могла не встревожить констатация факта совмещения в массовом сознании стихийного процесса ожидания мира параллельно с признанием необходимости продолжения военных действий.
Приказ № 1 по Петроградскому гарнизону, ставший юридическим актом для всех вооруженных сил России и Декларация прав военнослужащих, увидевшая свет (24 мая) накануне готовящегося в июне месяце наступления, сыграли решающую роль в разложении армии, катастрофическом падении ее боеспособности и последующем развале. Документы, разрушившие армию, широко распространялись в войсках: А. И. Верховский упоминает, что Приказ № 1 был отпечатан в девяти миллионах экземпляров – то есть почти на каждого солдата.
Эти акты превратили русскую армию из инструмента ведения внешней войны в инструмент политической борьбы между многочисленными политическими партиями и группировками, рвущимися к власти. Право, даже немцы не сумели бы выдумать подобного для уничтожения вооруженных сил противника. Узколобый политиканствующий догматизм и начетничество новых революционных деятелей лишний раз доказали свою нежизнеспособность для здорового государственного организма.
Впрочем, авторы этих актов, вполне возможно, и преследовали своей целью превращение относительно еще здорового тела России в труп, разлагающийся ускоренными темпами. Также основным мотивом при принятии Приказа № 1 стало опасение контрреволюции со стороны революционеров, захвативших власть. Хотя откуда было взяться этим контрреволюционерам, ибо ведь даже в Гражданской войне друг с другом дрались две революции – буржуазная и большевистская?
На совещании представителей Временного правительства и Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с высшими генералами 4 мая, все это откровенно озвучил министр труда Временного правительства (с 5 мая) меньшевик М. И. Скобелев. Он заявил: «Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан приказ № 1. В войсках, свергших старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были».
Таким образом, единственной причиной появления Приказа № 1 являлась боязнь потерять захваченную власть. Иными словами – революционная целесообразность. Странно только, что М. И. Скобелев умолчал о том, что решающей причиной отречения императора Николая II от престола явились как раз действия высшего генералитета, отказавшего царю в своей поддержке для подавления петроградского мятежа. Именно поведение высших генералов позволило мятежу стать революцией, и именно их, как выяснилось, больше всего и боялись революционеры. «Мавры» сделали свое дело, и политики активно подталкивали их к добровольному уходу, дабы не применять принуждения, что было бы некрасиво.
После отречения императора Николая II события на фронте и в тылу развивались стремительно. Правда, император успел назначить нового Верховного Главнокомандующего, почему-то искренне полагая, что свергнувшие его буржуа в первую очередь озабочены достижением победы страны в мировой войне. По донесениям армейских цензоров, назначение великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим было «встречено с радостью, с верою в победу и прекращение немецкого засилья»[457]. Испуганное популярностью великого князя Николая Николаевича в массах и особенно в вооруженных силах, Временное правительство поспешило сразу же отстранить его с нового поста.
Подобное поведение новых властителей, разумеется, объясняется ужасом думцев перед возможностью реставрации монархии. Одно только это доказывает нам, что никаких искренних «монархистов» среди членов Временного правительства не было, в противном случае А. И. Гучков и П. Н. Милюков должны были поддержать кандидатуру великого князя Николая Николаевича. Истина же в том, что думцев – так называемых конституционных монархистов, – устраивал только целиком и полностью послушный им император. Великий князь Николай Николаевич, как и свергнутый император Николай II, не подходил под такие требования.
Впрочем, великий князь, отказавшись в кризисном Феврале от присяги императору, еще успел присягнуть «на верность Отечеству и новому государственному строю». Эта присяга, утвержденная 7 марта, приносилась войсками вплоть до апреля: во многом потому, что ряд командиров отказался приводить свои подразделения к присяге дорвавшемуся до высшей государственной власти крупному капиталу. В этот же день Временное правительство опубликовало декларацию, в которой призвало страну вести войну до победного конца во имя верности союзническому долгу.
Только после этого, 9 марта, Великобритания, Франция и Италия, выжидавшие развития событий и перспективы дальнейшего участия России в войне, юридически признали новую российскую власть. Ни о какой монархии уже не могло быть и речи, несмотря на всякие заверения относительно мифической «воли» неизвестно когда еще созываемого Учредительного собрания. Поэтому императору Николаю II и было отказано в своем присутствии рядом с сыном (после чего император отрекся от престола за себя и за Алексея).
Поэтому фигура брата царя – великого князя Михаила Александровича, известного как человек нерешительного и слабовольного склада характера, – и пользовалась столь высокой популярностью у П. Н. Милюкова. Брат царя стал бы послушным орудием в руках либералов и удобной ширмой для воздействия на народные массы. Захватившая власть либеральная буржуазия никогда не поступилась бы этой властью во имя какого-то там отечества. Поэтому говорить о Гучкове, Милюкове, Шульгине и их единомышленниках (с их собственных слов, кстати) как о действительных монархистах можно только в сатирическом смысле «кухонных разговоров».
Как впоследствии лидеры Белого движения не собирались восстанавливать монархию, так ив 1917 году решения Учредительного собрания, долженствовавшего разрешить вопрос о правлении в России, не могли подразумевать восстановления монархии. Это положение подтверждает запрет новыми властями всех монархических партий (в то же время, например, большевики и анархисты всех мастей пользовались общественно-политическими благами «российской демократии») и лишение пользования некоторыми правами лиц императорской фамилии. Сама же императорская семья оказалась под домашним арестом в Царском Селе, а усиленные заверения новых правителей насчет выпуска низложенного императора и его домочадцев в Великобританию оказались зав