едомой ложью.
Впрочем, такое отношение к бывшему повелителю стало характерным для времени, когда вовсю распространялись лживые и бессовестные печатные сведения о личной и частной жизни императорской фамилии. «Желтая пресса» получила необыкновенный разгул в своих публикациях, рассчитанных на поощрение «низов». А войска под влиянием бывших каторжников и преступников, в одночасье выпущенных из тюрем, каторги и ссылок, требовали ужесточения режима содержания царской фамилии. Так, собрание делегатов Западного фронта в своей резолюции от 12 апреля потребовало от Исполнительного комитета Петроградского Совета заключить бывшего императора и обеих цариц в Петропавловскую крепость. Такое решение проводилось «ввиду несоответствия обстановки, в которой живет бывший царь и бывшие царицы, тяжести их вины перед народом и ввиду явной опасности дальнейшего оставления их в такой обстановке, которая дает им возможность сношения с сочувствующими кругами»[458].
После «народной революции» солдаты, бывшие в своем огромном большинстве крестьянами, получили уверенность в том, что им передадут всю землю – государственную, частную крестьянскую, помещичью и т.д. Конечно, после осознания очевидной возможности получить землю даром, либо «по закону», либо захватным путем, солдаты не желали погибать на фронте, ибо имели реальные основания для воплощения своих вековых чаяний. Поэтому практически сразу после Февраля солдаты признают для себя необходимым свое присутствие на фронте, но при всем том предполагают вести исключительно оборонительную войну.
Развитию этого явления чрезвычайно способствовала пропаганда новых властей, провозгласивших «мир без аннексий и контрибуций», а также декларации Петроградского Совета о нежелательности ведения наступательных действий. Теперь окончательно стало ясно, что на земли, захваченные у противника, рассчитывать не приходится. Значит, единственный ресурс увеличения крестьянских наделов – государственная и частновладельческая земля. То есть политика власти способствовала своим направлением вектору «черного передела» в крестьянской ментальности. А раз это так, то наступать вовсе ни к чему, достаточно лишь удерживать свои позиции, дабы противник не смог вооруженной силой посягнуть на революционные завоевания народа[459].
Эти настроения в Действующей армии четко зафиксировали в своем отчете о поездке на фронт в конце апреля члены Государственной думы Масленников и Шмаков. Ими отмечалось, что армия, уставшая от войны, наступать не желает, так как декларация мира без аннексий укоренилась в сознании как отказ от любых наступательных действий. Депутатами было тонко подмечено, что солдаты «стараются найти компромисс и угодить чувству самосохранения и необходимости воевать», опасаясь при этом, что единственной силой, могущей заставить наступать, являются офицеры.
Одновременно на фронте усиленно распространялись брошюрки, рассказывающие солдатам об изменившихся целях войны и совмещении их с социалистическим учением. «Война ведется нами и союзниками нашими под знаменем объединения и освобождения народностей, ведется во имя их права на самоопределение, на свободное самостоятельное их существование». (Создается впечатление, что текст скопирован с лозунгов немецких социалистов начала войны, оправдывающих участие Германии в борьбе с царской Россией.) Интересно, что далее эта же брошюрка расценивает антивоенные призывы большевиков и сочувствующих им партий как «дело, которое делали на пользу Германии Распутины и Протопоповы»[460].
В любом случае, ни при каком раскладе погибать солдаты не желали. В основе таких настроений лежало понимание бессмысленности продолжения войны в новых условиях, порожденных революционными событиями. Думается, что лишь боязнь неполучения земли, да опасение возможности реставрации (не царя вообще, но «старого порядка» в принципе) во многом удерживали на фронте основную массу солдат. И нельзя обвинять их в отсутствии патриотизма.
Просто в изменившихся условиях, когда верховная власть видела единственное оправдание дальнейшего ведения войны в верности союзническому долгу, пребывание в окопах и впрямь становилось бессмысленным. А дома солдат ждал всеобщий передел земельного фонда, который стал весомой реальностью после крушения монархии (хотя каждый крестьянин даже после всеобщего передела должен был получить совсем небольшое количество земли – около одной десятины). Кроме того, значительную роль играли традиции общинного коллективизма, заложенные в ментальности народа и способствовавшие своим традиционно-историческим настроем дальнейшему пребыванию в окопах, несмотря на резкий рост дезертирства сразу же после падения царизма.
Между тем Ставка Верховного Главнокомандования, постепенно терявшая статус главного военно-политического органа и переходившая под контроль военного министерства Временного правительства, пока еще питала надежды на отвлечение войск Действующей армии от политических процессов, происходящих в стране, в предстоящих наступательных боях на Восточном фронте. Но начавшаяся «чистка» генералитета заставляла поторопиться с принятием какого-либо решения, ибо было очевидно, что Временное правительство предпочитает лояльность новой власти любому военно-стратегическому дарованию военачальника, массами увольняя «неблагонадежных». Исходя из этого, 30 марта генерал М. В. Алексеев, занявший пост Верховного Главнокомандующего, отдает директиву № 2647 о переходе в наступление в начале мая, невзирая на выводы Совещания высшего генералитета в Ставке 18 марта о невозможности наступать. Однако представшая во всех реалиях картина разложения войск заставила отложить бои до лета, пока ограничиваясь ведением временной обороны[461].
Взаимное недоверие между правительством и генералитетом было только на руку усиливавшемуся радикализму масс. Так, правительство не затрудняло себя предварительными уведомлениями военного ведомства о проведении каких-либо мероприятий в армии. Даже проекты таких постановлений обсуждались и порой воплощались в жизнь самими солдатами, а Ставка узнавала о реформах в войсках через печать. Данное положение дел лишь усиливало противоречия между солдатами и офицерами, и потому военачальники просили правительство о своевременном предоставлении необходимой информации о мероприятиях военного характера до опубликования.
Свою роль играли и соответствующие предложения генералов об открытых жестких декларациях в отношении явлений, разлагающих армию и страну. По мнению военных, это должны были сделать правительство, печать, общество, все партии. Конечно, правительственные круги, державшиеся исключительно на популистских мерах, не могли пойти на такой шаг, и пропасть непонимания между теми кругами, что еще только вчера совместно устраняли с политической арены царизм, только увеличивалась. Современник событий генерал А. Е. Снесарев так оценивал развивающийся на фронте процесс демократизации армии: «…Все исполняем. Чувствуется сдвиг с монарха конституционного на демократическую республику, вторжение в дела армии и т.п. Или обалдели, или взяты во власть рабочими депутатами. Все на нас ляжет: мы-то должны все перемолоть… Они распорядились, блеснули, показали свой либерализм и “равенство”, а мы все же должны победить при этой разрухе… Мысль, что со свободами к нам придет и победа – только вера»[462].
Весной 1917 года на фронте установилось фактическое перемирие, так как русские войска отказывались от ведения боевых действий, а противник, воспользовавшись этим обстоятельством, проводил подготовку к предстоящим ожесточенным сражениям на Западе. Особенно широкое распространение получило братание. Один из первых случаев братания в мировую войну – февраль 1915 года. В этом был замечен 248-й пехотный Славяносербский полк, на девяносто процентов состоявший из шахтеров Донецкого угольного бассейна. Впоследствии полк ожесточенно дрался в начале марта с немцами под Ловичем.
Тогда попытки братания решительно и своевременно пресекались офицерами, теперь же никакие меры отдельных командиров и Верховного командования в целом не могли остановить этого явления. Так, в письме от 13 апреля солдаты 64-й пехотной дивизии сообщали военному министру А. И. Гучкову: «Мы, солдаты, имеем честь покорно просить Вас и Вашего распоряжения, как можно поскорее заключить мир с нашими врагами, так называемыми, то есть они нам не враги, а братья наши по кресту и заповедям Божьим. Как мы здесь страдаем два года девять месяцев, и также наши так называемые враги…» В мае командование отмечало, что отношение к наступлению со стороны солдат, безусловно, отрицательное, что не могло, в свою очередь, не поколебать власти начальствующего состава. Именно с этим явлением приходилось прежде всего считаться Временному правительству. Такие настроения, в случае поражения (по мнению военного руководства), только усиливали бы разлад между офицерством и солдатами, вовлекая массы «в обсуждение степени виновности начальников»[463].
Впрочем, немцы постарались хоть немного улучшить свое положение на Восточном фронте. 21 марта части 3-го армейского корпуса генерала Г. Е. Янушевского были выбиты с Червищенского плацдарма на реке Стоход, причем предварительно оборону русских просто раздавили внезапным и мощным артиллерийским огнем. Из четырнадцати тысяч человек гарнизона плацдарма в плен попало более десяти тысяч. «Первая ласточка» после переворота!
После Февраля
Февральская революция, последовавшее в ее ходе падение монархии и революционный всплеск в России спутали все предварительные расчеты всего высшего как политического, так и военного руководства страны. Политика и стратегия революционного времени, взаимно переплетаясь, входили друг с другом в совершенно неразрешимые противоречия.