Однако дни «кризиса» неприятель испытывал вплоть до первой перегруппировки армий Юго-Западного фронта, которую генерал А. А. Брусилов предпринял еще до того, как 8-я армия заняла выгодное исходное положение для броска на Ковель. Немцы выиграли несколько дней и успели перебросить под данный город свои войска, которые в дальнейшем только увеличивались. После этого противник всегда выигрывал в сосредоточении, что давало ему возможность подвезти в Ковель лишние германские батальоны, а австрийцам – отойти на запад, чтобы оправиться от поражения.
Тем не менее весь сентябрь на ковельском направлении шли упорные бои, в которых русские несли громадные потери. Наконец, факт невозможности развития наступления стал понятен всем. 25 сентября даже императрица Александра Федоровна писала царю: «О! Дай снова приказ Брусилову остановить эту бесполезную бойню…
Наши генералы не считают живых, они привыкли к потерям, а это грех». Через два дня царь распорядился приостановить дальнейшее развитие сражения под Ковелем и на Стоходе. Оппозиция немедленно истолковала человеческую жалость царицы как вмешательство Распутина в управление войной.
Обескровившие армии Юго-Западного фронта громадные потери не внесли существенного изменения в общее стратегическое положение Восточного фронта, в связи с чем В. Доманевский, офицер-эмигрант, считал, что «наступления в 1916 году обратились в прелюдию марта и ноября 1917 года». Ему вторит и А. С. Лукомский, тогда начальник 32-й пехотной дивизии, дравшейся в составе Юго-Западного фронта: «неудача операции лета 1916 года имела своим последствием не только то, что этим затягивалась вся кампания, но кровопролитные бои этого периода дурно отразились и на моральном состоянии войск»[163].
Если в 1915 году поражения объяснялись недостатком оружия и боеприпасов, и войска, все отлично понимавшие, тем не менее, дрались с полной верой в конечный успех, то в 1916 году было все, а решающая победа опять ускользнула из рук. Неверие в командиров вызвало сомнения в возможность достижения победы. Потому и результаты Брусиловского прорыва довольно неоднозначны.
С одной стороны, противник понес потери в полтора миллиона человек, что делало вооруженные силы Австро-Венгрии практически небоеспособными и малозначащими перед кампанией следующего, 1917 года. Успехи русских армий Юго-Западного фронта не только повысили вес Восточного фронта в общекоалиционной войне, но и, наряду со сражением на Сомме, послужили переломом в войне.
С другой стороны, блестящие победы мая-июня сменились «мясорубкой» июля-сентября, в которой генерал А. А. Брусилов потерял не меньше неприятеля. Если учесть, что, в отличие от 1915 года, потери 1916 года на восемьдесят пять процентов были кровавыми (то есть пленных было очень мало), то «бойня» под Ковелем только поражает воображение, превосходя по своим масштабам даже знаменитый и разрекламированный Верден. Однако в любом случае противник убедился в том, что Российская империя не только не выведена из войны, но и способна сломить врага: опыт 1916 года, как позитивный, так и печальный, должен был быть использован в 1917-году, а одновременного наступления всех русских фронтов неприятель отразить уже не мог.
Брусиловский прорыв стал новой ступенью развития военного искусства в Первой мировой войне. Военный историк справедливо замечает: «Операция русского Юго-Западного фронта представляла собой новую форму фронтовой операции в условиях позиционной борьбы: нанесение нескольких дробящих фронт ударов на широком фронте. Новая оперативная форма маневра, позволившая взломать вражескую оборону, расчленить неприятельский фронт, заставила противника разбрасывать силы и средства, а также дезориентировала его относительно направления главного удара и обеспечила его внезапность. Брусиловский прорыв – результат высокого искусства русских войск, полководческого творчества генерала Брусилова. Новаторство в искусстве разгрома противника – неотъемлемая черта Брусилова как полководца»[164].
В целом отечественная историография, давая оценки Брусиловскому прорыву, говорит, что у союзников такого успеха не было вплоть до летнего наступления 1918 года. Это верно. Но лишь в отношении наших союзников. Зато противник зачастую действовал куда более решительно и добивался более значительных результатов.
Удар по заведомо более слабому противнику давал зримые надежды на успех: вряд ли Куропаткин и Эверт могли рассчитывать на столь же успешный прорыв как у Брусилова. Впрочем, это не оправдывает их: какими бы соображениями ни руководствовались главкосев и главкозап, они не имели права саботировать директивы Ставки. Лишь при бесхребетности русского Верховного командования стало возможным фактическое неповиновение командующих фронтами начальнику штаба Верховного Главнокомандования и срыв решительного наступления Восточного фронта.
Тем не менее наступление русских чрезвычайно облегчило положение союзников, которые, обладая могущественной техникой и грудами боеприпасов, так и не смогли сделать ничего существенного в кампании 1916 года. В связи с успехами прорыва русских армий Юго-Западного фронта и вступлением Румынии в войну на стороне Антанты германцы были вынуждены существенно усилить свои войска на востоке. С середины мая по ноябрь число германских пехотных дивизий на Восточном фронте выросло на шестьдесят процентов[165]: середина мая – 47 дивизий; июнь – 52; июль – 57; август – 64; сентябрь – 70; октябрь – 75; ноябрь – 78 дивизий.
Но, помимо Ковеля и Карпат, австро-германцы были вынуждены сражаться и с Румынией, вступившей в августе 1916 года в войну на стороне Антанты.
Румынская кампания
С конца 1915 года, когда окончательно определился разгром Сербии, а коалиция Центральных держав обрела свои завершенные черты, став Четверным блоком (Германия – Австро-Венгрия – Турция – Болгария), русская Ставка разрабатывает проекты плана общесоюзного вторжения на Балканы. При этом общей целью данных проектов ставится задача вывода Французского и Итальянского фронтов из позиционного тупика. И здесь ключевое значение приобретала Румыния, к началу 1916 года все еще остававшаяся нейтральной.
Румынский нейтралитет базировался на выжидании наиболее удобного и выгодного момента для вступления в войну. В отличие от Турции или Италии Румыния была привязана и к Антанте, и к Центральным державам примерно в равной степени. К кому-то экономически, к кому-то политически, к кому-то династически, и так далее. Поэтому делом первостепенной важности для румын стал момент подключения к военным действиям в качестве союзника.
Премьер-министр Румынии И. Братиано выжидал два года: в 1914 году русские успешно потеснили австрийцев, а французы сумели удержаться под напором германской мощи. В 1915 году, напротив, англо-французы замерли, наращивая военную мощь, а русские покатились на восток. Вдобавок была совершенно уничтожена и оккупирована Сербия. Теперь маятник качнулся в сторону Центральных держав. Но Российская империя продолжила войну, и ситуация вновь оказалась под вопросом.
Последним козырем для упорно колебавшихся румын, твердо решивших вступить в войну, как только станет возможным выторговать максимум выгод за участие в войне, стал успех Брусиловского прорыва. Судьба войны повисла на волоске, и Братиано сделал окончательный выбор. Тем более что и в смысле территориальных приобретений Антанта предлагала побольше: всю австрийскую Трансильванию, где большинство населения составляли румыны.
Согласно межсоюзным договоренностям, русская сторона предоставляла один корпус для помощи румынам в Добрудже; главная же румынская группировка должна была наступать в австрийские пределы, причем румынское военно-политическое руководство самым категорическим образом отказалось от мысли о совместных действиях с русскими армиями. Для прикрытия против Болгарии предназначался усиленный 47-й армейский корпус генерала А. М. Зайончковского общей численностью всего в тридцать тысяч человек.
Вооруженные силы Румынии состояли из 550-600 000 штыков и сабель, которые сводились в четыре армии. Четверть миллиона румынских войск, сведенные в две армии, должны были наступать в Трансильванию. В то же время Северная и 3-я армии обеспечивали наступление главных сил соответственно с северного и южного флангов. В состав румынской 3-й армии и вошел 47-й армейский корпус генерала Зайончковского, вступивший в пределы Румынии 14 августа.
В свою очередь противник уже имел на руках план по отражению румынского наступления: выступления Румынии ждали давно. Все австрийские войска в Трансильвании сводились в 7-ю армию под командованием генерала Арца. На левом фланге австрийцев создавалась 9-я германская армия генерала Фалькенгайна, снятого к тому времени со своих высоких постов и замененного Гинденбургом и Людендорфом, а по Дунаю разворачивалась Дунайская болгаро-турко-германская армия генерала Макензена. Общая численность выделяемых против Румынии войск состояла из тридцати пехотных и девяти кавалерийских дивизий, около 350 000 штыков и сабель.
14 августа Румыния объявила войну Австро-Венгрии, и уже на следующий день румынские армии начали наступление в Трансильванию. 15 августа в войну против Румынии вступили Германия и Турция, 19 августа – Болгария. Сначала 1-я и 2-я румынские армии вяло продвигались в Трансильвании, заняли Кронштадт и Германштадт, но потом увязли в горных боях, для которых не имели ни инженерного оборудования, ни горной артиллерии. Как писал А.А. Брусилов, «для нас было полным сюрпризом, что румыны никакого понятия не имели о современной войне…»[166]. Измотав румын в оборонительных сражениях, австро-германцы перехватили инициативу и создали предпосылки для контрнаступления.
В то же время 24 августа румыны сдали немцам крепость Туртукай на Дунае. 27 августа румыны очистили Силистрию: тем самым Дунай остался без крепостей, открывая противнику дорогу на Бухарест. В ожесточенных боях 1-4 сентября корпус генерала А. М. Зайончковского остановил продвижение войск А. фон Макензена в глубь Добруджи, и целый месяц на этом направлении царило затишье.