Вероятнее всего, как раз последнее и пугало французов и англичан. Здесь еще раз вспомним, что, согласно русским претензиям в послевоенной Европе и уже заключенным секретным соглашениям, на практике Российская империя действительно должна была стать европейским гегемоном. Допустить этого французы и англичане не могли уже только в силу инстинкта самосохранения – удивительно только, почему русское руководство не понимало, что союзники не позволят России воспользоваться плодами победы.
Итак, прежде всего главным итогом войны должно было стать уничтожение Австро-Венгрии посредством ее расчленения на ряд мелких государств и, вероятнее всего, раздробление Германии на несколько стран (Пруссия, Бранденбург, Бавария, Шлезвиг, Ганновер, Баден и др.). Что это означало? Такой расклад предполагал, что в Старом Свете остаются только (не считая островной Англии) две великие державы – Россия и Франция.
Могла ли Франция, жившая за счет эксплуататорского кредитования более отсталых государств, где отсутствовал прирост населения, тягаться с русским колоссом, в котором две трети населения после демографического взрыва конца XIX века составляла молодежь? При этом львиная доля новообразованных государств в силу своего территориального расположения окажется в сфере влияния Российской империи. Вдобавок, Восточная Пруссия и Галиция в составе России, Польша в качестве русского вассала и вдвое увеличенное Сербское королевство – верный русский союзник – в качестве наиболее мощного государства Балканского полуострова.
Кроме того, к России должны были отойти Черноморские проливы, что логически предполагало русскую гегемонию на Средиземноморье. А отсюда недалеко Индийский океан, Персидский залив и как следствие претензия на мировую гегемонию наравне с набравшими экономическую мощь США. Именно для господства на морских путях строились четыре линейных крейсера типа «Измаил» (строительство было приостановлено на время войны), а свободный выход из Черного моря означал, что одна из основных баз русского кораблестроения станет недоступной для неприятельских ударов, как это было ранее.
Представляется, что выводы отечественных исследователей о том, что Российская империя безнадежно отставала от своих европейских конкурентов (не говоря уже о США) верны именно для обстановки в довоенной Европе. После войны позиции России должны были неимоверно усилиться как присоединением новых территорий (Восточная Пруссия, Галиция, проливы, сюзеренитет над единой Польшей), так и распространением русского влияния на Центральную Европу и Балканский полуостров. Конечно, российская экономика была слабей даже только одной французской экономики. Но их нераскрытый потенциал был несравним.
В условиях тесного взаимодействия (от конфедеративного сотрудничества со славянскими государствами до оккупации Восточной Пруссии и проливов) с рядом европейских стран российская модернизация начала двадцатого века, начатая столыпинской аграрной реформой, могла протекать при несравненно более благоприятных обстоятельствах. Ведь теперь на потенциал Российской империи (человеческие и природные ресурсы) накладывалась бы общая культурность вновь обретенных и подвассальных территорий.
Но и более того, при данном раскладе сил в Европе никакие новые колонии, которые, согласно секретным договоренностям, отходили к ведущим державам Антанты, фактически ничего не могли добавить к общему потенциалу Великобритании или Франции. Персидский залив и без того контролировался англичанами, а Передняя Азия – французами. Проблема ограничивалась бы просто приобретением очередных колоний, которые еще следовало усмирять и осваивать. Державы Запада, вне сомнения, должны были обезопасить себя разгромом германской претенциозности на европейскую гегемонию (а, если не считать США, европейская гегемония фактически означала бы и мировую гегемонию). Но точно так же, только ради удержания своих прежних позиций в Европе и мире, они были обязаны сдержать и угрозу русского экспансионизма после победы в Первой мировой войне.
Действительно, после 1918 года, даже выведя из строя и Германию, и Австро-Венгрию, и Россию, англо-французы были вынуждены пойти на компромисс с набравшими силу Соединенными Штатами Америки на Вашингтонской конференции 1921 года. Напомним здесь, что к июлю 1914 года государственный долг США составлял почти четыре миллиарда долларов, а стоимость американских ценных бумаг, принадлежавших иностранцам, равнялась пяти миллиардам. К концу Первой мировой войны Антанта задолжала США более одиннадцати миллиардов долларов, и, кроме того, еще тринадцать миллиардов долларов располагались за пределами Америки в качестве капиталовложений[249]. Только влияние американских изоляционистов в Конгрессе позволило Великобритании и Франции номинально числиться в качестве ведущих держав в Старом Свете вплоть до 1939 года. Это был последний шанс англо-французов. А русские не являлись изоляционистами.
Россия только одной своей географией и своими природными богатствами имеет лишь два варианта своего развития как геополитическая величина: или великая держава, или сырьевой придаток для великих держав. Поэтому русские в свою очередь опасались, что Запад пойдет на сделку с Центральным блоком за счет Российской империи. Недаром весной 1917 года, уже после падения самодержавия, главкозап генерал В. И. Гурко сообщал новому Верховному Главнокомандующему генералу М. В. Алексееву: «Мы обязаны оказать союзникам активную помощь, и только в этом случае мы можем требовать от них выполнения взятых на себя ими обязательств. Если же они увидят нашу неспособность к активным действиям, если они придут к сознанию, что наше государственное расстройство сделало армию и страну небоеспособной, то они будут считать себя свободными от принятых по отношению к нам обязательств. Таковы мои впечатления, вынесенные из сношения со многими из представителей союзных государств на конференции. Считая же себя свободными от обязательств, последние легко смогут заключить выгодный для них сепаратный мир за наш счет с немцами, которые на это пойдут легко, так как они в сущности ничего не ищут от Западных держав и вполне могут быть удовлетворены за счет России, как в пределах Европы, так и на Ближнем Востоке».
Конечно, пойти на сепаратный мир с Германией французы и особенно англичане никогда бы не смогли: не для того затевалась война, чтобы позволить немцам выйти из нее победителем. Однако прочее было подмечено верно: русским никогда бы не позволили взять «тайм-аут» для улаживания внутренних проблем по тому образцу, что взяли для себя англо-французы в 1915 году, когда в течение девяти месяцев Французский фронт застыл в «оперативном безмолвии», и только в сентябре французы отважились на частную операцию в Шампани. Потери же русских армий, почти весь 1915 год отступавших на восток, были громадны – три с половиной миллиона человек.
Таким образом, как представляется, нельзя просто так обвинять союзников и противников Российской империи в том, что они старались в максимальной степени умалить те выгоды и преимущества, что должна была получить Россия после победы в Первой мировой войне (в этой победе по окончании кампании 1916 года на Западе уже не сомневались). Англо-французы были вынуждены идти на это, дабы не допустить такого усиления России, что превысило бы их собственное усиление.
Двадцатый век отчетливо показал, что мировая гегемония находится в руках колоссальных государств, обладающих большими человеческими, природными, географическими ресурсами. Россия (СССР), США, Китай – вящее тому подтверждение. Одного только культурного и техническо-организационного превосходства европейских государств над прочими странами (как колониями, так и полуколониями) уже не хватало: пример Германии, надорвавшей себя в двух мировых войнах, показателен.
Иначе говоря, великие державы Запада, не желавшие допустить теперь уже вполне вероятной русской гегемонии в Европе, были правы в своей политике – ибо в политике нет друзей, а есть только интересы. Ключевой вопрос в том, почему русская дипломатия, военно-политическое руководство, экономическая элита страны не захотели и (или) не смогли противодействовать чужому влиянию, отстаивая собственный рывок вперед. Именно в этом отношении наиболее ярко проявилась та гниль монархической государственности, что успела накопиться к началу XX века и не была изжита в ходе поступательных (как правило, половинчатых и компромиссных) реформ 1905-1914 годов. Война обнажила эти язвы, а неумелые действия государственной власти и провокационная деятельность оппозиционных кругов обострили болезнь до того предела, за которым уже начинается революция как вероятный метод выхода из наметившегося тупика общего развития государства.
Враги русской государственности рассчитали точно, нанеся смертельный удар по подгнивавшей монархии во время тяжелейшей войны. Общегосударственный кризис семнадцатого года обусловил и бессилие российской дипломатии. С русскими переставали считаться, а сама страна, как считают современные исследователи, «утратила статус великой державы».
Даже оказавшись в числе победителей, немонархическая Россия должна была бы смириться с потерей Польши и Прибалтики (не говоря уже о Финляндии), а также отказаться от территориальных приобретений, в том числе и Черноморских проливов. Страна из «субъекта мировой политики» превратилась бы в «объект империалистических сделок». В итоге, «каждый норовил отхватить свой кусок добычи, одна Россия оставалась во всеоружии высоких принципов и фактически на положении проигравшей стороны».
При этом, разумеется, никто и не думал освобождать Россию от огромных долгов, сделанных в ходе войны. Как говорит западный исследователь, «ко времени падения царизма Россия была крупнейшим мировым заемщиком, на которого приходилось около одиннадцати процентов мирового объема международных долгов». Это – около 13 800 000 000 рублей, почти половину которых составляли как раз военные займы (русская кровь являлась, разумеется, «бесплатной»). Данный размер