3) надлом настроений в рядах Действующей армии и тылу к концу года, вылившийся в убеждение бесцельности продолжения войны и возобновления военных усилий под руководством существующей власти.
Борьба с государственной властью проводилась сразу по нескольким направлениям. Во-первых, обвинения продолжали преследовать военное ведомство и его руководителей. Высшие военные круги обвинялись в намеренном углублении кризиса вооружений и в стремлении увеличивать потери войск.
Во-вторых, основным объектом для нападок стало правительство и лично премьер-министр Б. В. Штюрмер, а также императрица Александра Федоровна. Иначе говоря, те люди, что на всех перекрестках называли себя монархистами (пусть даже и конституционными), не стеснялись в открытую клеветать на царицу: о каком же тогда монархизме здесь может быть речь? С ударом оппозиционной пропаганды по царице положение вещей менялось кардинальным образом. Теперь косвенно под удар попадал сам император – единственная в силу своего статуса фигура, долженствовавшая обладать в глазах народа незыблемым авторитетом и сакральным основанием своей власти. Именно этот момент в психологическом плане сыграл главную роль в падении монархии: Царь был виноват в том, что не был «настоящим царем»; фигура Николая II перестала соответствовать народному, патриархальному идеалу самодержца[329].
Обвинения императрицы в «измене» усиленно распространялись в Действующей армии и гарнизонах военных округов, где, не стесняясь, стали говорить о возможности сепаратного мира, умышленных поражениях и невозможности выиграть войну в любом случае. А. И. Деникин вспоминает, что эпитет «измена» к осени 1916 года стал уверенно ассоциироваться с императрицей Александрой Федоровной: «В армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, шли разговоры о настойчивом требовании императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера[330], о поездке которого она якобы сообщила немцам и т.д. Переживая памятью минувшее, учитывая то впечатление, которые произвел в армии слух об измене императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в ее отношении и к династии, и к революции»[331].
В придворных кругах открыто говорили о готовящемся дворцовом перевороте, а те из гвардейских офицеров, что отлынивали в столице от фронта (в конце 1916 года гвардия находилась на Юго-Западном фронте), распространяли слухи о готовности гвардии поддержать этот переворот. С.В. Куликов говорит даже, что «едва ли не в первую очередь победа Февральской революции в столице стала результатом оппозиционных настроений столичного офицерства. Именно эти настроения предопределили его поведение накануне и в дни переворота, когда большинство офицеров сознательно устранились от вооруженного подавления демонстраций и восстания, и склоняли к этому солдат»[332]. Представляется, что критиковать высшие сферы куда приятнее и удобнее, нежели готовить вверенных солдат к боям.
Не в последнюю очередь гвардия понесла громадные потери на Стоходе и при штурме Ковельского укрепленного района летом-осенью 1916 года, что войска полагались на отважную атаку, нежели на хладнокровную подготовку удара. Русское офицерство всегда было готово доблестно умереть, но вопрос о поражении врага при этом оставался открытым. Соответственно виновным во всем оказался император, который еще в начале войны, благословляя на фронт офицеров, указал, что нужно победить, а не умереть.
Бесспорно, наиболее удобным жупелом, связанным с критикой существующего режима, являлась распутиниана. Даже самые нелепые обвинения воспринимались на веру, ибо ложь, связанная с именем Г. Е. Распутина и легко воспринимаемая массой, окончательно деформировала монархическое сознание. Нежелание императора идти на уступки либералам во время войны, связанное с осознанием того факта, что уступками дело не ограничится, наряду с лживой пропагандой оппозиции к февралю 1917 года оставило Николая II без поддержки даже и со стороны дворянства, которым лишь после крушения монархии предстояло понять ее ценность как гаранта существования своего сословия. Вышло, что «многие дворяне оказались в открытой оппозиции царскому правительству, критиковали его некомпетентность, раболепность. В то же время они осознавали, что сложное политическое положение усугубляется мировой войной. Желание найти причины социального и политического кризиса выливалось в поиски немецких шпионов в правительственных сферах, обвинения правительства в бездарности. Особое негодование вызывало всемогущество Распутина, который, по мнению дворянства, обладал огромным влиянием на царскую семью»[333].
Солдаты тем легче верили слухам, что их зачастую распространяли офицеры, которым по идее следовало бы готовить войска к новым боям, а не заниматься муссированием заведомо клеветнических предположений. Просто верить в то, что виноват «кто-то», а не ты сам, всегда легче. А гибель кадрового офицерства в 1914-1915 годах означала, что основную массу офицерского корпуса русской Действующей армии составляли прапорщики и подпоручики, еще вчера бывшие студентами, учителями, врачами и т.д.
Многие из этих новоиспеченных офицеров уже являлись не опорой монархии, но напротив – ее противниками (по меньшей мере – конституционными монархистами). При этом понятия патриотизма и монархизма разводились в стороны, так как никто не желал задуматься о том, что Российская империя и есть монархия. Те же, кто понимал это, готовились к верхушечному перевороту, стремясь опередить вызванную ими же самими народную революцию.
Главное, что оппозиция не забывала делать льстивые реверансы в адрес вооруженных сил, обрушиваясь исключительно на сам режим. Как говорит один из авторов, «с одной стороны, у оппозиции были весомые основания рассчитывать на благосклонность войска, для которого и в самом деле к этому времени было сделано немало. В 1915 году выросли Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты, Особые совещания. Быстро и действенно решая насущные вопросы обеспечения фронта оружием, боеприпасами, продовольствием, они поневоле вызывали у военных выгодное сравнение с неповоротливой государственной машиной, умевшей только плодить дефициты»[334].
Однако по этому поводу надо сказать, что вклад Земгора и военно-промышленных комитетов в дело обороноспособности страны во многом умышленно преувеличивался. Действительно, сделано было немало, но и не так много, чтобы можно было бы говорить о решающем вкладе в оборону. После опубликованных в наши дни воспоминаний современников о тех хитростях, на которые шли буржуазные оппозиционеры (например, когда произведенные на казенных заводах боеприпасы укладывались в тару с логотипами Земгора), можно сказать, что это преувеличение производилось сознательным образом именно в расчете на лояльность вооруженных сил в вопросе предстоящего открытого противоборства с властью. Поэтому, как справедливо подметила И. Волкова, дело не в усилиях на оборону, а в том морально-психологическом сравнении с усилиями властей, которое искусственно и лживо проводилось оппозиционерами на всех уровнях. Если бы можно было сказать о реальном вкладе либералов, то сравнение было бы, наверное, далеко не в их пользу. Между тем сам характер войны как прежде всего национальной уже не мог отнести Первую мировую войну к войнам, ведшимся исключительно по прихоти государственной власти: участие всех слоев населения было неизбежным уже даже под угрозой обвинения в предательстве интересов Отечества.
16 сентября министром внутренних дел был назначен А. Д. Протопопов. Тот самый, что летом возглавлял думскую делегацию в союзные страны. Этим шагом император Николай II рассчитывал примирить правительство и оппозицию, отдав наиболее важное ведомство в руки товарища П. Н. Милюкова по партии. В свою очередь октябристы и кадеты первоначально рассматривали данное назначение как свою победу. Однако, как только выяснилось, что Протопопов, который сумел войти в доверие и к императрице, и к Распутину, будет проводить ту линию, что проводит сам царь, как отношение к нему резко изменилось. Теперь А. Д. Протопопова его же вчерашние товарищи, не стесняясь, называли предателем.
Иными словами, оппозиционеры не желали разделить ответственность вместе с властями, как они пропагандировали, они желали получить сразу всю власть, целиком. И желательно – без самого императора Николая II. В свете этих событий ничуть не удивительно то, что в свое время еще П. А. Столыпин предлагал кадетам и октябристам войти в его правительство. Разумеется, что оппозиционеры отказывались, – ведь критиковать всегда легче, чем взять на себя ответственность за судьбы страны, реформы, а теперь еще и войны.
К концу 1916 года правительство упрекалось во враждебности народу и отчуждении от него, в предательстве интересов страны, что якобы должно было привести к неизбежной катастрофе. Закономерным итогом прозвучала известная ноябрьская речь П. Н. Милюкова «Глупость или измена?», распространявшаяся по стране в миллионах экземпляров. Характерно, что в тексты выступлений Милюкова сотоварищи переписчиками и издателями «самиздата», наводнившего фронт, вставлялись куски еще более радикального характера, своим острием направленные против существующего режима.
Сам же П. Н. Милюков, который впоследствии утверждал, что якобы он предоставлял судить аудитории, закончил свою речь следующими словами: «Нет, господа, воля ваша, уже слишком много глупости. Как будто трудно объяснить все это только глупостью». О том, что тем самым подрывалась обороноспособность государства, и не думали: власть уплывала из рук, ибо верхи оппозиции не хуже военных сознавали, что 1917 год был призван стать годом победы. А значит, и окончательным крушением надежд на получение власти. Наиболее остро и справедливо охарактеризовал поведение П. Н. Милюкова уже после Второй мировой войны И. Л. Солоневич: «В конце 1916-го и в начале 1917 года профессор Павел Ни