Одним из основных атрибутов петербургского климата являются частые надоедливые моросящие дожди. В народе их метко окрестили «питерская моросявка». Дожди давно уже стали местной достопримечательностью. О них рассказывают анекдоты.
Приезжий спрашивает у петербуржца:
— А есть ли у вас какие-нибудь местные приметы, по которым вы предсказываете погоду?
— Конечно, есть. Если виден противоположный берег Невы, значит, скоро будет дождь.
— А если не виден?
— Значит, дождь уже идет.
Монолог горца перед приезжим из Ленинграда:
— Любим мы вас, ленинградцев, но одного никак понять не можем: как вы живете на одну зарплату и дышите не воздухом, а водой.
Зато лето в Петербурге короткое, жаркое и светлое. Оно в буквальном смысле слова вполне может если уж не опьянить, то подогреть кровь, вскружить голову или воспалить воображение.
Однажды знакомый поэта Михаила Светлова, известный приверженностью к спиртному, позвонил ему из Ленинграда:
— Какая у вас погода? — спросил Светлов.
— Жарко. Двадцать пять градусов.
— Ха, — пошутил поэт, — еще пятнадцать — и можно пить.
Но жара продолжается так недолго, что петербуржцы и на этот счет не задумываются с ответом:
— А лето в вашем Петербурге в этом году было?
— Да лето было. Только я в тот день работал.
Слава о петербургском климате давно уже разносится туристами и гостями города по всему миру.
Сувенир из Петербурга: кашель на память о петербургской погоде.
Еще более характерным природным явлением для Петербурга являются наводнения. И хотя с наводнениями сталкиваются практически все крупные приморские города мира, кажется, только Петербургу удалось завоевать монопольное право на использование этого стихийного явления, что называется, в рекламных целях. С тех пор как Пушкин в своей блестящей петербургской повести — поэме «Медный всадник» — создал недосягаемый образец художественного описания наводнения, ужас перед непредсказуемой стихией сменился восторгом перед величием и мощью природы. А наводнения именно с тех самых пор постепенно стали превращаться в исключительно петербургский бренд, умелое использование которого может приносить неплохие дивиденды.
Впрочем, в жизни все выглядит не так величественно. Наводнения приносили громадный ущерб городу и становились причиной гибели многих его жителей. Не обходилось и без курьезов. Вот какой анекдот записал по горячим следам Петр Андреевич Вяземский в своей знаменитой «Старой записной книжке». Обратим особое внимание на то, что уже в описываемое время петербуржцы относились к наводнениям довольно спокойно, как к деталям привычного, хоть и опасного и не очень приятного, повседневного быта.
7 ноября 1824 года, встав с постели гораздо за полдень, граф Варфоломей Васильевич Толстой подходит к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней.
— Граф Милорадович изволит разъезжать на двенадцативесельном катере, — отвечает слуга.
— Как на катере?
— Так-с, ваше сиятельство: в городе страшное наводнение.
Тут Толстой перекрестился и сказал:
— Ну, слава Богу, что так, а я думал, что на меня дурь нашла.
Упомянутый в анекдоте граф М. А. Милорадович был в то время генерал-губернатором Петербурга. Он и в самом деле разъезжал по улицам города на катере, спасая утопающих. В тот день в Петербурге можно было увидеть и не такое. Рассказывают, что перед Зимним дворцом в какой-то момент проплыла сторожевая будка, в которой находился часовой. Увидев стоявшего у окна государя, часовой вытянулся и сделал «на караул», за что будто бы и был спасен.
То, что наводнения вошли в привычку и уже не представляют собой повода ни для стихийного страха, ни для серьезных раздумий, можно понять и из современного школьного фольклора. Отметим любопытный, но вполне объяснимый факт: большинство текстов детского фольклора адресовано не самим себе, малолетним несмышленышам, а взрослым. Кто же в их возрасте не мечтает скорее преодолеть детство и стать, как все. Поэтому так ярко и проявляется их желание участвовать в общем диалоге. Вот вам наш ответ на ваши подсознательные, а то и сознательно придуманные страхи и опасения: Нева при угрозе наводнения просто торопится уйти из берегов. Парадокс? Но зато как ярко и выразительно:
— Придумайте сложно-подчиненное предложение из двух простых: «Наступила угроза наводнения» и «Нева вышла из берегов».
— Нева вышла из берегов, потому что наступила угроза наводнения.
Ленинградский писатель Сергей Довлатов с возрастом не растерял этой счастливой способности парадоксального мышления. Вот что он записывает в своей записной книжке, будучи далеко не в детском возрасте:
Некто гулял с еврейской теткой по Ленинграду. Тетка приехала из Харькова. Погуляли и вышли к реке.
— Как называется эта река? — спросила тетка.
— Нева.
— Нева. Что вдруг?!
Над подобным провинциальным мышлением приезжих смеялись в Петербурге еще задолго до Сергея Довлатова. Вот какой анекдот приводится в упомянутой раньше «Энциклопедии весельчака»:
— Как называется эта река? — спросил саратовец-простофиля, приехавший в Петербург.
— Нева, — отвечают ему.
— Странное дело, у наев Саратове эта же река, а зовут ее Волгой.
И точно всяк молодец на свой образец: и рек-то не хотят называть единообразно.
Кроме Невы в городской анекдот попал и Обводный канал. Это крупнейшее искусственное гидрографическое сооружение в границах Петербурга вытекает из Невы в районе Александро-Невской лавры и впадает в реку Екатерингофка в самом устье Невы. Длина канала более 8 километров. Его строительство началось в 1803 г. и, в основном, завершилось к 1835 г. Почти сразу на его берегах стали возникать промышленные предприятия. Это последнее обстоятельство надолго определило отношение петербуржцев к каналу. Он был грязен, замусорен пароходными выбросами и отходами производства и, кроме того, прочно ассоциировался с тяжелым изнурительным трудом рабочих заводов и фабрик. Летними воскресными днями пологие берега Обводного канала заполнялись людьми. Здесь со своими многочисленными семьями отдыхали рабочие соседних предприятий, не имевшие возможности ни снять пригородную дачу, ни выехать на южный или заграничный курорт. С тех пор в Петербурге живет выразительный осенний, послеотпускной диалог, напоминающий старый добрый анекдот:
— Где отдыхал?
— На южном берегу Обводного канала.
Со временем Обводный канал и в самом деле превратился в сточную канаву с дурным запахом и нехорошей репутацией. Пройдет совсем немного времени — и Обводный канал в фольклоре назовут «Обвонным». В 1928 г. в сатирическом журнале «Пушка» можно было познакомиться с характерным анекдотом:
— А где тут Обводный канал?
— А вот идите прямо и где от запаха нос зажмурите, туточки и канал зачнется.
Еще один петербургский анекдот посвящен небольшому, но хорошо известному петербуржцам водному протоку Карповке — речке, что с востока на запад пересекает Петроградскую сторону. Ее старинное название восходит к финскому Korpi, что переводится, по одним источникам, как «Лесная речка», по другим — «Воронья речка». Это будто бы хорошо укладывается в логику наименований старинных географических объектов древними финнами. Однако русские до сих пор предпочитают связывать Карповку с неким реальным человеком по имени Карп, или по фамилии Карпов. Неожиданным образом это обстоятельство нашло отражение в современном городском фольклоре. Это произошло в 1986 г., во время памятного для многих ленинградцев матча-реванша по шахматам между двумя известнейшими шахматистами-антиподами Анатолием Карповым и Гарри Каспаровым. Симпатии ленинградцев в этом поединке заметно склонялись в сторону последнего. Карпова недолюбливали. Помнится, по окончании шахматной баталии, закончившейся его поражением, по Петербургу молниеносно разнеслась и зажила искрометная шутка неизвестного острослова:
Ленгорисполком постановил переименовать речку Карповку в Каспаровку.
К внутригородским садам и окрестным паркам петербуржцы всегда относились бережно и ревниво. Городские сады любили за их более или менее чистый, а иногда и лечебный воздух, за тишину, которую они предоставляли посетителям, за спокойствие, которого так недоставало в суете повседневной городской жизни. Даже несмотря на некоторые неудобства и недостатки.
Достоевский сказал:
— У каждого человека должно быть место, куда он мог бы пойти.
Это прочли и устроили Летний сад.
– Ты где работаешь?
— В Саду Отдыха.
— А отдыхаешь?
— В Саду Трудящихся.
– На какие грязи вы посоветуете мне ехать? — На Шуваловские.
– Вы одна гуляете в лесу? — А что же? Ведь лес не сад Народного дома, где одной женщине ходить опасно.
Если судить по фольклору, слава публичного сада при Народном доме была действительно весьма сомнительной. Как, впрочем, и благоустройство Шуваловского парка. Но это нисколько не умаляло любви горожан к городским садам и паркам и не снимало беспокойства за судьбу зеленых насаждений, если возникала хоть малейшая угроза их существованию.
— Отчего в Петербурге вырубают деревья?
— Очевидно, хотят довольствоваться лесами и парками.
— Какие же у нас леса?
— Помилуйте — вокруг каждого строящегося дома.
— А парки?
— Воздухоплавательный и несколько трамвайных.
В общую систему петербургских парков традиционно входили и великолепные парки ближних дворцовых пригородов, куда петербуржцы издавна любили выезжать на воскресный отдых.
— До какой вам станции, гражданин?