Надо отметить, что каким бы слабоумным ни считался Кульковский среди современников, его ответы, известные нам по анекдотам той поры, отмечены неподдельным остроумием и находчивостью, которые никогда не изменяли ему вплоть до самой старости.
Кульковский однажды был на загородной прогулке, в веселой компании молоденьких и красивых девиц. Гуляя полем, они увидали молодого козленка.
— Ах, какой миленький козленок! — закричала одна из девиц.
— Посмотрите, Кульковский, у него и рогов нет.
— Потому что он еще не женат, — подхватил Кульковский.
Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц. Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.
— Вы видите, — сказала она, — для вас встают с постели.
— Да, — отвечал Кульковский, вздыхая, — но уже не для меня делают противное.
Впрочем, Кульковский не ограничивался легким и искрометным юмором приватного характера. Мы знаем анекдоты, в которых его юмор беспощадно разил и безжалостно уничтожал.
Герцог Бирон послал однажды Кульковского вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бирону, то тот, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.
— Не знаю, похож ли я на осла, — сказал Кульковский, — но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.
Мы уже говорили, что с зарождением в России первых признаков гражданского общества надобность в шутах, которые с завидным бесстрашием бросали обвинения в лицо сильных мира сего, отпала. Однако нужда в людях, способных быть рупорами общественного мнения, сохранялась, и эту обязанность взяли на себя остроумные любимцы аристократических салонов, во множестве появившихся в Петербурге после Отечественной войны 1812 г. Это были наделенные божественным даром острословия великосветские щеголи, искрометные шутки и смелые реплики которых петербуржцы ловили на лету, передавали из уст в уста и распространяли по городу в виде анекдотов. Наиболее известными остроумцами в Петербурге середины XIX в. слыли Александр Сергеевич Меншиков и Александр Львович Нарышкин.
Меншиков был правнуком любимца Петра I, первого губернатора Петербурга Александра Даниловича Меншикова. Он прославился своей храбростью в Отечественную войну 1812 г. Был дважды ранен. Участвовал в турецкой кампании 1828–1829 гг., а в Крымскую войну 1853–1856 гг. был назначен главнокомандующим сухопутными и морскими силами в Крыму руководил обороной Севастополя.
Но более всего Меншиков прославился своим неистощимым остроумием. Шутки, остроты и анекдоты, едва слетев с уст Меншикова, тут же становились достоянием фольклора. Их пересказывали в аристократических салонах, их можно было услышать на торговых площадях и во время гвардейских попоек. Однако сарказма Меншикова в обществе побаивались, и потому, по свидетельству современников, многие его недолюбливали. Впрочем, для истории петербургского фольклора это не важно. Вот только некоторые из искрометных шуток Александра Сергеевича:
Однажды Меншиков пожаловался Ермолову, что у него куда-то пропала бритва и он уже три дня не брился.
— Нашел о чем тужить, — ответил Ермолов, — высунь язык и обрейся.
Когда в начале Крымской войны в помощь светлейшему князю Меншикову был прислан генерал-адъютант Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, Меншиков с досадой сказал: — Я просил подкрепления войском, а меня подкрепили Ерофеевичем.
Как-то раз тяжело заболел министр финансов граф Канкрин. Весь город только об этом и говорил. При встрече друг с другом вместо приветствия многие обменивались последними сведениями о здоровье графа. Однажды герцог Лейхтенбергский спросил о том же встретившегося ему Меншикова:
— Что нового сегодня о болезни Канкрина, Александр Сергеевич?
— Плохие новости, — ответил князь, — ему гораздо лучше.
В свое время в Петербурге были известны три Бибикова: Илья, Дмитрий и Таврило. Одного из них знали как непомерного гордеца, который «возводил свой род чуть ли не от Юпитера», другого — как неумеренного хвастуна, а третьего — как азартного игрока.
Но всех вместе их характеризовали меншиковской остротой, который однажды проговорил:
— Из Бибиковых один надувается, другой продувается, а третий других надувает.
Уже будучи морским министром, Меншиков принял однажды некоего капитан-лейтенанта, который по разным обстоятельствам поменял морскую службу на работу в полиции, где был назначен частным приставом Адмиралтейской части.
Поздоровавшись с бывшим моряком, Меншиков представил его присутствовавшим:
— Вот человек, который обошел все части света, а лучше второй Адмиралтейской не нашел.
В 1850 году на место заболевшего графа Уварова министром просвещения был назначен князь Ширинский-Шихматов, а товарищем министра — А. С. Норов, который был без одной ноги. Ни новый министр, ни его товарищ, по мнению света, не отличались качествами, необходимыми для таких должностей.
Князь Меншиков, узнав о назначении, сказал:
— И прежде просвещение тащилось у нас как ленивая лошадь, но все-таки было на четырех ногах, а теперь стало на трех, да и то с норовом.
Не менее знаменитым петербургским острословом был Александр Львович Нарышкин. Старинный дворянский род Нарышкиных, если верить преданию, ведет свою родословную от крымского татарина Нарышки, приехавшего в Москву в 1463 г. Один из Нарышкиных, Кирилл Полиевктович, породнился с династией Романовых, выдав свою дочь Наталью за царя Алексея Михайловича. От этого брака родился будущий император Петр I. Как говорили в старину, «От Нарышкиных Петр Великий произошел». В эпоху Екатерины II был хорошо известен острослов и мистификатор обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. При дворе Екатерины он выполнял, если можно так выразиться, старинные обязанности упразднявшихся в то время царских шутов.
Сын Льва Александровича, Александр Львович Нарышкин, служил директором императорских театров. Он унаследовал от отца природное остроумие и отличался редким гостеприимством. Дом его на Большой Морской, названный в Петербурге «Новыми Афинами», всегда был полон гостей, среди которых бывали «лучшие умы и таланты того времени». Здесь и рождалось большинство шуток Нарышкина.
Нарышкин не любил Н. П. Румянцева и часто трунил над ним. Последний до конца жизни носил косу в своей прическе.
— Вот уж подлинно скажешь, — говорил Нарышкин, — нашла коса на камень.
Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь изъявил сожаление. — По крайней мере, принц не скажет, что Ваше Величество его сухо приняли, — заметил Нарышкин.
Император Павел при вступлении своем на престол пожаловал князьям Александру и Алексею Куракиным несколько тысяч крестьян и богатые рыбные ловли на Волге. Встретив в день издания этого указа Нарышкина, император спросил его:
— Что нового в городе, Александр Львович?
— Все говорят только об одном, — отвечал Нарышкин, — что Ваше Величество изволили посадить обоих Куракиных на хлеб и воду.
Но особенно гремела в Петербурге слава об обедах, устраиваемых им на загородной даче, которая, как и отцовская, находилась на Петергофском шоссе. Сохранился анекдот о расточительности Нарышкина:
Однажды Александр I, присутствовавший на одном из небывалых по размаху праздников, устроенных Нарышкиным, поинтересовался, во что он ему обошелся.
— Ваше Величество, в тридцать шесть тысяч рублей, — ответил Нарышкин.
— Неужели не более? — удивился царь, еще раз взглянув на все это великолепие.
— Ваше Величество, — нашелся Нарышкин, — я заплатил тридцать шесть тысяч рублей только за гербовую бумагу подписанных мной векселей.
Через несколько дней император прислал Нарышкину книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.
Нарышкин, всегда славившийся своей находчивостью, просил передать государю «свою глубочайшую признательность» и добавил, что «сочинение очень интересное и желательно получить продолжение». Александр прислал Нарышкину еще одну книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но при этом приказал передать, что «издание окончено».
Понятно, что при таком образе жизни Нарышкину и в самом деле постоянно не хватало средств. Он был в вечных долгах и притом «без всякой надежды на оплату кредитов». Взаимоотношения с кредиторами были непростыми, но врожденное чувство юмора помогало Нарышкину выживать.
Однажды кто-то похвалил ему мужество его сына, который в 1812 году отбил у французов редут и стойко его защищал.
— Это наша фамильная черта, — нашелся Нарышкин, — что займут — того не отдадут.
Во время закладки одного корабля в Адмиралтействе государь спросил Нарышкина:
— Отчего ты так невесел?
— Нечему веселиться, — отвечал тот. — Вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день.
Нарышкин как-то запоздал на прием к императору.
— Отчего ты так поздно приехал? — спросил у него государь.
— Без вины виноват, Ваше Величество. Камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу — кареты нет. Приказываю подавать — он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком.
Так как расточительность Нарышкина поглощала все его доходы, то ему часто приходилось быть щедрым только на словах. Поэтому, когда ему нужно было кого-то наградить, он забавно говорил: — Напомните мне пообещать вам что-нибудь.
В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все придворные особы давали великолепные балы в честь великосветских гостей. Нарышкин сказал о своем бале: